Когда пластик крепче стали

Вместе с тем ее генеральный директор и сооснователь Мирон Гориловский считает, что потенциал использования полимерных труб в экономике далек от реализации, а объемы их производства и потребления можно очень быстро увеличить в разы.

— На Новый год люди желают друг другу, чтобы наступающий год был лучше предыдущего. У вас за тридцать лет каждый следующий год лучше предыдущего?

— В целом движение идет вверх. Но зигзагом. Бывают два-три года серьезной стагнации. Это в основном связано с кризисными явлениями в российской экономике. Иногда мы идем поперек кризиса: в экономике кризис, а у нас все хорошо, иногда мы идем вместе с кризисом.

— Тридцать лет вы этим занимаетесь. Не надоело?

— Не могу сказать, что надоело. Главным образом потому, что как минимум раз в пять лет бизнес очень серьезно менялся, и это был уже другой бизнес.

— Какие были поворотные точки в развитии компании?

— Первая — это, безусловно, регистрация компании, потому что в действительности все началось не 19 августа 1991 года, когда мы были зарегистрированы, а в 1989 году, когда мы работали в рамках компании «Биопроцесс» под руководством небезызвестного Кахи Бендукидзе. И реальная регистрация своего предприятия — это был очень серьезный шаг, на который надо было решиться.

Следующий серьезный шаг — 1993 год, когда мы, в отличие от тех, кто в это время занимался чисто торговлей, решили, что хотим производить композиционные материалы. Мы решили купить свою первую линию, потому что занимались не пластмассой, а именно композиционными материалами и считали, что мы профессионалы в этой области. Это были бешеные деньги, нас называли полными идиотами, потому что «как можно было идти в производство?!»

— «Бешеные деньги» — что имеется в виду? Вы зарабатывали их тогда или...

— Нет, бешеных денег стоило это! Если я не ошибаюсь, линия стоила миллион четыреста тысяч долларов.

— И где вы взяли эти деньги?

— Часть успели заработать. Мы продавали всякие мухобойки, прищепки, кости для собак (сами делали, естественно), торговали композиционными материалами, которые делали на чужом оборудовании по своей технологии… Плюс купили литьевое оборудование, оно дешевое.

И вот мы частично взяли то, что у нас было, частично — какие-то кредиты, частично помогли партнеры, у которых мы просто попросили денег в долг. Тогда это было модно.

Построили сами здание небольшое. Мы всё время строили сами, ничего не приватизировали, к сожалению. Начали производить первые композиционные материалы, поставлять на АвтоВАЗ, ГАЗ, всем тем, кого мы знали еще по советской науке: мы для них тогда разрабатывали все эти вещи.

— Поставляли в гранулах, а они уже сами делали детали?

— Да, всё в гранулах. Либо им, либо предприятиям, которые делали для них всякие бамперы, панели приборов и прочие изделия. Кроме автопроизводителей были и другие — железная дорога, например.

— А сырье вы где брали?

— Сырье было российское в основном. Базовые полимеры — полиэтилен, полипропилен, полиамид, стекловолокно — все достаточно простое. Добавки были импортные, но всё равно это, в общем, было очень маленькое производство, одна линия — ну что это? Полторы-две тысячи тонн по году. Почти ничего!

Следующий серьезный поворот — 1995 год, когда мы начали заниматься трубами.

Рядом с нами было маленькое трубное производство, хозяин хотел уехать из России, а его продать. Мы его прикупили, чтобы развивать композиционное производство. Но пока у нас не было нужды в этом, решили попробовать: а что это такое — трубы полиэтиленовые? У нас была хорошая компетенция в области полимерных материалов — ну что же трубы не попроизводить? Начали производить, и где-то к 1997‒1998 году поняли, что это перспективное, малоразвитое в России направление, хорошо развитое в мире, которое надо продолжать.

— Сырье покупали за границей?

— Да.

— Сделанное из нашей нефти…

— В том числе. Из-за импорта кризис 1998 года нам очень тяжело дался, потому что у нас были огромные валютные долги за сырье. Доллар стоил шесть рублей, а стал — 24. Это была тяжелая ситуация для молодого предприятия, но мы из нее нормально вышли. Партнеры, зарубежные в том числе, разрешили длительную рассрочку. Слава богу, в 1999 году экономика начала выправляться как раз в связи с ослаблением рубля, пошел серьезный экспорт, пошли деньги в Россию. И мы достаточно быстро закрыли этот гэп, а в 2000 году уже ощущали себя очень хорошо. И с этого момента началась у нас труба для сетей горячего водоснабжения и отопления. Это направление стало наиболее инновационным не только по российским меркам, но и по мировым. По нашей лицензии трубы сейчас производятся в Европе в том числе.

— Как и почему эта труба у вас появилась?

— К нам на завод, где мы производили в основном трубу для водоснабжения и газоснабжения, приехал Михаил Альбертович Лапир, в то время глава департамента топливно-энергетического хозяйства Москвы. Топливно-энергетическое хозяйство покрывало всю инфраструктурную часть, в том числе газоснабжение, а мы с «Мосгазом» много работали, поставляли полимерную трубу для сетей низкого давления. И он приехал посмотреть, как эти трубы производятся.

Ему было тогда больше восьмидесяти лет. Он шел по заводу, я за ним семенил: он шел быстрее меня. И он говорит: «Ребят, у нас есть проблема: в Москве трубы для ГВС лежат от трех до семи лет, а трубы для отопления лежат максимум десять-двенадцать лет. И мы каждый раз копаем, потому что они гниют: блуждающие токи, коррозия. Вы давайте что-нибудь придумайте». Мы говорим: «Нет, Михаил Альбертович, это невозможно. Полиэтилен, который мы используем, выдерживает до сорока градусов, больше нельзя». «У меня 95 градусов — это минимум, — говорит он. — Мне нужно, чтобы трубы были такие».

Мы начали смотреть, что есть в мире на эту тему. Нашли, что есть сшитый полиэтилен. Выдерживает 95 градусов. В то время его выпускали три компании в мире, можно было покупать и изолировать. Но изолировать мы не можем, потому что там специальная технология. Мы купили лицензию у швейцарской компании по изоляции, потом купили лицензию у израильской компании по производству самого сшитого полиэтилена, а потом прибавили свою разработку по армированию этого полиэтилена специальным арамидным волокном, что дало возможность производить большие диаметры на большое давление. В России же дома многоквартирные: надо иметь большой объем, большое давление.

В Москве развили. Потом это пошло по всей стране, и сейчас наша армированная технология используется и за рубежом.

Одновременно с тепловой трубой было решено выйти из Москвы. И тогда возникли Чебоксарский и Климовский заводы. Климовский завод с момента запуска стал самым крупным в России, а на третий год — самым крупным в Европе по выпуску полиэтиленовых труб.

— Строили сами?

— Да, на болоте. Такое место нашли в Климовске. Началась площадка с трех гектар, а сейчас это больше двадцати гектар. Завод имеет мощность порядка восьмидесяти тысяч тонн, выпускает более шестидесяти тысяч.

И региональное развитие пошло дальше, потому что труба плохо возится больше чем на тысячу километров. А в европейской части лучше километров пятьсот. Поэтому стали открывать заводы. Завод в Саратове, в Краснодаре, в Иркутске. В Белоруссии и на Украине.

— Тоже в чистом поле строили?

— В основном это был brownfield — либо старая база стройматериалов, либо какой-то завод ЖБИ заброшенный, либо еще какое-то заброшенное предприятие. Главное, чтобы были какие-то коммуникации.

Потом 2008–2009 годы — это, понятно, кризис, который нас серьезно ударил, но одновременно мы тогда поняли, что нужно идти дальше, и открыли предприятие в Казахстане. В довольно разумный срок — к 2010 году —т преодолели кризис. Мы уже думали, что всё будет хорошо, и в 2013–2014 годах решились расширять свою региональную сеть. Мы купили несколько заводов — в Тюмени, Омске, Новомосковске, Волжске.

Это были трубные заводы, которые по разным причинам чувствовали себя не очень хорошо, а мы увидели возможность развития. В общем, по некоторым из них это была большая ошибка: нам казалось, что всё будет вот так (показывает рукой восходящую линию), а с 2014 года всё пошло не так. 2014-й, 2015-й, 2016-й и частично 2017-й — это были годы для полимерной отрасли очень тяжелые. Спрос не рос, скорее падал. Удалось пережить и сохранить все эти заводы.

А дальше 2019–2020 годы. Начался интенсивный рост, связанный, я думаю, с национальными проектами, с уже совсем страшным состоянием сетей, с которыми надо что-то делать. Ну и все-таки полимерные материалы с каждым годом всё больше «проникали в массы» проектировщиков, строителей и заказчиков.

2019–2020 годы связаны не только с увеличением объемов, но и мы ввели много инновационных продуктов. Они до этого зрели, а тут стали востребованы. Наше инновационное развитие дало серьезные плоды. Оно дает их только тогда, когда идет подъем в экономике. Когда все идет вниз, все стремятся купить что подешевле, не обращая внимания на потребительские свойства.

Одновременно мы начали заниматься серьезной диверсификацией бизнеса. Мы поняли, что проектные институты, которые с нами работают, неоптимально применяют полимерные трубы. Пришлось в этот процесс вмешаться и с точки зрения нормативной документации — это создание всяких ГОСТов, СНиПов, сводов правил и прочее — и с точки зрения создания своих проектных и строительных организаций, которые могли бы легко воплощать проекты в жизнь.

Сейчас очень многие потребители приходят и говорят: «Нам не нужна ваша труба. Нам нужен трубопровод, а еще желательно с гарантией». И тогда нам надо спроектировать, построить, сдать. А иногда даже взять его в концессию.

— И сколько вы проектов сделали?

— Много сделали. В Хабаровске, например, мы делали большую канализационную сеть. Целый ряд концессионных проектов — на Камчатке, на Сахалине. Делаем концессионный проект в Орехово-Зуево. Мы сейчас специализируемся по средним и малым городам, потому что крупные перехвачены крупными концессионерами, которые как-то с кем-то где-то договорились.

Опять же, никто не хочет заниматься малыми и средними городами, потому что это не так выгодно, не так рентабельно. Мы показываем, что при правильном подходе это выгодно и рентабельно.

— А какой подход правильный?

— Правильный подход — это максимальное применение полимерных труб и решений, оптимизация — мы говорим про типовые концессионные проекты — источников, потому что там полное безобразие творится. Если берешь концессию, то меняешь или модернизируешь котлы, иногда переводишь их на другое топливо, если есть такая возможность, а часто она бывает, просто надо профинансировать. И дальше почти полная замена сетей, потому что замена сетей — это экономия тридцати-сорока процентов тепловой энергии. Это фантастика! И без малейшего увеличения тарифа можно заработать нормальные деньги, если только вложить голову и немножко денег во всё это мероприятие.

— Но денег у небольших городов нет…

— У нас есть деньги.

— Вы их кредитуете или что?

— Конечно, кредитуем, когда есть кого и подо что. Но не кредитуем, в данном случае, когда говорим о концессиях. Если приходит хозяин, он находит деньги. Не надо искать деньги внутри этих городов. Огромное количество денег есть у банков, у частных инвесторов. Сейчас эти деньги девать некуда, они ничего не стоят.

Но другой вопрос, что далеко не все проекты окупаемые. Например, до сих пор замена водяных сетей не окупается: очень низкий тариф. Если я могу на тепле на высоком тарифе сэкономить двадцать-тридцать процентов и окупить затраты, то на воде не могу. Я сэкономлю, может быть, десять, пятнадцать, двадцать процентов потерь воды, но тариф копеечный, и я ничего здесь не получу. Понимаете? Поэтому у нас нет концессий в воде. Здесь нужно государству думать, что-то менять, как-то привлекать частного инвестора. Возможно, за счет компенсаций населению, которое не имеет достаточных доходов. Менять тариф надо. Если по теплу тариф вполне соответствующий, то по воде у нас тариф безобразный — от пяти до двадцати процентов от того, что платится в любой другой европейской стране. Это неправильно. Вода стоит других денег — с учетом ее очистки, с учетом очистки стоков. Здесь тарифы не являются экономически обоснованными.

— А в тепловых сетях, когда заходите на концессию, получается тарифы снижать или тариф тот же остается?

— Снижать — нет. Удается их удержать.

Сегодня огромные средства уходят на ремонт водяных сетей. Но вода еще полбеды. Канализация у нас страшная, канализация и водоотведение. Про водоотведение все поняли в последнее время, когда увидели затопленные города. Те коллекторы, которые были проложены в семидесятых годах, давно сгнили.

— Если оглядываться назад с сегодняшней позиции, то что вы сделали неправильно?

— Первое: мы никак не поучаствовали в приватизации. Не для того, чтобы заработать на каких-то действующих предприятиях, а для того, чтобы потом было проще размещать свои заводы. Это сильно облегчило бы нам дальнейшее развитие.

И вторая, наверное, наша ошибка — это переинвестирование 2013–2014 годов, когда мы, не рассчитывая на кризис, снижение спроса, сильно вложились в заводы. Это было за счет кредитных ресурсов и, соответственно, в какой-то степени замедлило наше развитие.

И еще — не ошибка, а скорее судьба: мы в 2007–2008 годах проводили очень серьезные переговоры с двумя крупнейшими европейскими трубными компаниями, чтобы соединить бизнесы. При этом, соединяя бизнесы с крупной компанией, у которой большое количество собственников, мы практически становились самым крупным акционером этой компании. Нам было важно привлечь таким образом европейские технологии и воплотить их на наших заводах, сделать крупнейшую не только европейскую, но и мировую компанию по разработке и производству полимерных труб. Вот этого сделать нам не удалось. С одной компанией не получилось из-за позиции ее акционеров, а с другой нам помешал кризис. У них акции резко пошли падать, и они сказали: «Ребята, мы сейчас не готовы». А из кризиса они вышли в тяжелом положении, им было не до того. И мы упустили шанс стать одним из крупнейших владельцев крупнейшей мировой компании.

— А сейчас этот шанс нельзя реализовать?

— Сейчас нет, конечно. Во-первых, ребята сильно выросли. Во-вторых, ситуация изменилась. Если в те годы Россия была «велком», то сейчас это далеко не так в плане объединения заводов и капиталов.

В ожидании большого скачка

— Вы строили компанию, а в России строился капитализм и рыночная экономика. Можете оценить — этот процесс завершился тем, о чем мечталось?

— Нет. Во-первых, он не завершился. Я свято верю, что развитие будет продолжаться. У процесса было много стадий. До 1995 года совершенно дикий был капитализм. Дальше чуть более цивилизованно, но кризис и потом быстрое восстановление. То есть там были очень…

— Качели.

— Да, качели жуткие совершенно: вверх, вниз. Но это жизнь, это нормально. С 2000-го до, наверное, 2005 года — очень серьезное развитие, в том числе основанное на новых принципах налогообложения. Эти первые пять-шесть лет очень позитивные. Ну и плюс бешеный рост цены нефти.

Во-вторых, с 2014 года, я считаю, начинаются негативные явления, связанные с увеличением роли государства, с реальным обособлением России от всего остального мира, что, конечно, не влияет позитивно на бизнес с точки зрения и технологий, и возможностей для экспорта и импорта. Я надеюсь, что этот тренд рано или поздно будет преодолен, и тогда Россия опять встроится в общемировой процесс, и это будет позитивно. Пока, к сожалению, мы на обочину отошли.

Но при этом я могу сказать, что наши западные партнеры, в принципе, нормально воспринимают нас как компанию. Какие-то торговые операции или девелопмент какой-то — это всё нормально. В вопросах инноваций мы чувствуем себя совершенно наравне с европейцами. Но как только речь заходит о каких-то корпоративных вопросов — нет, ребята, это всё пока врозь. Ну врозь так врозь, ничего страшного. Нам есть что делать здесь.

— Становление капитализма сопровождалось реформами в ряде сфер. В том числе в ЖКХ. Как вы это всё оцениваете?

— Реформы в области инфраструктурных сетей не было. Она еще предстоит, и мы надеемся, что предстоит в ближайшее время, потому что сейчас принято много разных актов, направленных на то, чтобы эта реформа случилась. Мы это называем «большой полимерный трубный скачок». Он случился в Европе, он случился в Америке, он с 2005 по 2012 год случился в Китае. В четыре раза увеличилось производство полимерных труб на душу населения. На душу китайского населения, не нашего! У нас потребление — три килограмма на душу населения. В Китае — десять, а было два с половиной.

— Какие решения должны быть приняты, чтобы скачок произошел?

— О том, что жизненный цикл трубы должен определять ее применение. У полимерной трубы жизненный цикл, можно сказать, вечный. Можно говорить: сто лет, можно говорить: пятьдесят. И тебе не надо менять трубы через десять лет или через пятнадцать. И когда страны понимают, что пора переставать зарывать деньги, что пора перестать заниматься ремонтами каждые три-пять лет, совершают этот «большой полимерный трубный скачок». Доходит очень медленно, но, как только доходит, сразу объемы полимерных труб меняются не на проценты, а в разы. Вот это должно случиться рано или поздно в России.

— Полимерная труба сегодня относительно остальной трубы дороже?

— Нет. Во многих случаях она даже дешевле.

— Тогда почему ее не берут?

— Консерватизм проектантов, консерватизм строителей, отсутствие понимания у заказчиков. Вот три составляющие. Да, ну и еще нормативная документация, которая отстает от жизни.

— Можно резко все изменить, изменив нормативную документацию, сказав, что отныне…

— Недостаточно. Самое главное — давать правильные посылы. Вот если правильную позицию занимают Минстрой и выше, то тогда всё происходит нормально. Например, открывался «Тобольск-2», второе сибуровское большое производство на полтора миллиона тонн полиэтилена, пятьсот тысяч тонн полипропилена и так далее. Там выступил Владимир Владимирович и сказал: «Ребят, что мы делаем? В ЖКХ надо максимально внедрять полимерные трубы, а в нефтянке (где у нас сам бог велел их применять) они вообще не применяются! Что мы делаем? Надо срочно делать!»

Что получилось? Все быстренько встали во фронт, сейчас мгновенно разрабатывается (в том числе с нашим участием) нормативка для применения в нефтяной промышленности. Мы пятнадцать лет пытались пробивать в нефтяную промышленность полимерную трубу! Все «за», только ничего не двигалось вообще. Сейчас же опережающими темпами параллельно идет ГОСТ, идут своды правил под это дело, потому что сказано было напрямую: «Ребята, давайте мы это всё будем делать».

В мире это всё развивается, а мы стоим ровно потому, что у нас огромное количество охранительных организаций и мероприятий и огромный консерватизм.

Безусловно, есть до сих пор области, где полиэтиленовая труба по разным причинам не проходит, в основном по температурным. Мы делаем до 115 градусов, но это небольшие диаметры, это не массово. Крупные трубы сегодня не могут быть сделаны в полиэтилене и в армированном полиэтилене. Мы над этим работаем. Мы уже выпускаем трубы давлением двести атмосфер, но пока еще диаметром до ста пятидесяти миллиметров. Еще недавно мы выпускали только сорок атмосфер, а сейчас выпускаем двести, и будем выпускать двести пятьдесят. И будем выпускать большие диаметры, есть идеи как. Но пока не магистральные. Пока… То есть высокое давление, большие диаметры с высоким давлением плюс температура — это вотчина металлических труб, и она никуда не денется.

Есть ниша для чугунных труб, есть ниша для металлических труб, есть ниша для бетонных труб. Хотя мы сейчас выпускаем очень интересные трубы диаметрами больше трех метров. Это как раз безнапорные трубы для канализационных коллекторов, в основном для санации, потому что новую ливневку не надо делать, надо санировать старую. Надо внутри старой прокладывать новую трубу. Это называется «бестраншейные технологии». Это то, куда полимеры должны идти бурнейшим потоком, огромным, потому что ничего, кроме полимеров, невозможно применить в рамках санации.

— А они идут или нет?

— В Штатах идут. Там одна конкретная компания, ADS, выпускает полмиллиона тонн. Полмиллиона тонн одна компания только гофрированной трубы для водоотведения и канализации! У нее более полусотни заводов только в США. В России это направление пока занимает только два-три процента рынка, очень малый объем.

Но это тоже часть того самого будущего «большого полимерного трубного скачка», потому что огромная часть полимерных труб идет именно на ливневку и канализацию.

— А помимо «трубного скачка» вы ждете, например, «композитного скачка» — большего применения композитов?

— Конечно. Я могу сказать, что частично он уже произошел, потому что мы за короткое время увеличили производство примерно с пятидесяти тысяч до ста тысяч тонн. В первую очередь за счет импортозамещения, потому что начиная с 2014 года многие поставки по импорту стали затруднены, и мы с удовольствием предоставили свои разработки, а многие предприятия с неменьшим удовольствием их стали использовать. И, плюс к импортозамещению, всё больше и больше появляется молдеров. Это те, кто занимается литьем пластмасс, производят разные изделия здесь. А это в основном не чистые полимеры, а композиционные материалы. Здесь идет очень активный процесс. Мы только что купили еще две очень крупные линии для производства композитов и увеличили свою мощность на двадцать тысяч тонн. Сделали небольшой задел на будущее. И мы много инвестируем туда — и в разработку, и в новые производства. Мы сейчас входим в пятерку самых крупных европейских независимых производителей композитов. Я говорю «независимых», потому что есть те, кто производит первичные материалы, они же производят и композиционные материалы.

— Рост произошел за счет импортозамещения и увеличения потребления. А в каких долях?

— Думаю, что пятьдесят на пятьдесят. Но до сих пор у нас изделий ввозится раз в пять больше, чем их производится в России. Это всё можно производить в России. У нас была проблема: большой дефицит первичных полимеров. Она почти преодолена сейчас и будет преодолена полностью в самое ближайшее время, потому что вводятся новые мощности по их производству. Нам не хватает ассортимента, безусловно. Но и он постепенно осваивается. Понимаете, если приходится импортировать материал, а потом из него что-то производить, то проще ввезти изделие оттуда, где оно производится в большей тиражности. Но как только материалы производятся здесь, уже становится эффективно проинвестировать в производство изделия.

У нас за последние пять лет сильно изменилась картина с базовыми полимерами. За ближайшие пять лет она должна кардинально измениться, и Россия станет уже настоящим нетто-экспортером этих материалов, а это приводит к диверсификации производства, расширению марочного ассортимента. Станет невыгодно возить стандартные марки в Китай или в Турцию, а будет выгодно разработать марки, которые можно дорого продавать здесь, в России, вместо импортных.

Эффективность — в отходах

— Как у вас обстоят дела с переработкой и использованием вторичных материальных ресурсов в производстве?

— Мы полностью перерабатываем собственные отходы, сто процентов. Я имею в виду производство полиэтиленовой, полипропиленовой трубы, потому что, к сожалению, по сшитому полиэтилену так не получается: раз сшил — уже больше с ним ничего не сделаешь. Но это очень маленький объем. Полиэтиленовая, полипропиленовая труба у нас безотходные. Года три-четыре назад мы сделали на Новомосковском заводе отдельный участок для переработки уже бытовой полимерной тары, промышленных полимерных отходов. Мощность — шесть тысяч тонн в год. Загружено производство процентов на шестьдесят — это триста тонн в месяц. Но проблема в том, что мы уже полтора года получаем лицензию на переработку отходов. Это оказалось — просто фантастика! — невозможно, вообще невозможно! И стоит это денег и сил немерено, просто немерено!

— У нас же мусорная реформа, все за раздельный сбор и переработку…

— Мусорная реформа, видимо, относится к какому-то другому мусору. Если ты хочешь перерабатывать полимерные отходы, ты должен сделать бешеное количество мероприятий на самом заводе, ты должен сдать кровь восемнадцать раз…

Мы уже полтора года как можем это делать, но не делаем, — нет лицензии. Мы получаем дробленку и ее дальше перерабатываем. Это нам невыгодно. Мы думали, что мы за два-три месяца можем получить лицензию, чтобы покупать отсортированные полимерные отходы — флакончики, канистры, отходы производств…

— А купить тех, кто вам привозит эту дробленку, не хотели?

— Нет-нет-нет! Большая часть из них работает без лицензии. Ну а что? Если маленькая компания, им все равно, поймают их, не поймают. Мы не можем так работать: мы большая компания, мы обязаны работать полностью легально. И проходим все эти круги ада.

Американская АDS, которая выпускает полмиллиона тонн, наполовину делает их из своих вторичных материалов и потому получается эффективной. Если она будет делать всё из первичных, то будет неэффективной. Мы подсмотрели это у них, говорим: «Ребят, а мы что? А мы хуже, что ли? Давайте мы это сделаем!» Я просто не мог себе представить, что будут такие препоны. И это при том, что у нас все говорят: «Да, надо перерабатывать отходы, надо!» Кому надо? Только нам надо, больше никому не надо!

Протолкнуть трубу

— Помимо переработки отходов какие-то новые направления, новые рынки — что-то вы рассматриваете? Что у вас в работе?

— У нас сейчас самый писк — два перспективных направления, в которые мы вкладываем деньги, время и всё остальное. Одно направление называется нефтянка. Это применение полимерных труб, в основном армированных, в нефтяной промышленности — именно в добыче нефти. Это поддержание пластового давления, это выкидные трубопроводы, сборные. Там сплошной гниющий металл, который можно легко заменить на полимеры. Это направление очень наукоемкое, там нужны трубы на высокие давления, с гарантиями.

И второе направление — это разнообразные методы санации, в частности специальные профили для санации, которые можно буквально подавать через колодец и дальше санировать хоть до трех метров диаметра внутри. В городах это вообще просто фантастика: вы не поднимаете метр асфальта, вы заходите через колодец или через какой-то два метра на метр котлованчик — и всё.

Это очень серьезно должно развиваться, но само не будет развиваться, его надо подталкивать, надо объяснять.

— По тепловой трубе вы долго и упорно всех убеждали — и дело пошло…

— По тепловой трубе мы создали этот рынок, и он сейчас есть.

А первый рынок, который мы создали, был по газовой трубе. В разводящих сетях буквально два-три, максимум пять процентов было в полиэтилене. Сейчас это порядка восьмидесяти процентов. Это единственная область, где полиэтилен проник и уже полностью себя зарекомендовал. Его применение не только удобнее и быстрее, но и в большинстве диаметров дешевле. Но все равно на это двадцать лет ушло. Двадцать!

— Восемьдесят процентов доля в газе, а в тепле сколько?

— В тепле, наверное, двадцать — двадцать пять процентов. А было, конечно, ноль! А в воде пока, к сожалению, еще меньше, до пятнадцати. А в канализации меньше десяти, процентов пять-семь.

Сетевая инфраструктура — это просто фантастически серьезная проблема, которую надо решить, потому что мы имеем даже не по стране, а по каким-то конкретным регионам сотни тысяч аварий. Сотни! Если смотреть статистику (а она есть), то денег на их устранение тратится намного больше, чем на замену сетей. Сейчас, например, вице-премьер Марат Хуснуллин, новый министр строительства, руководство ЖКХ начали это понимать.

Было строительство больниц в апреле прошлого года — просто быстро-быстро-быстро всё надо было сделать. И что, можно быстро строить из металла? Никогда! Мы в десять раз менее трудоемкие, чем металл, и в три-четыре раза быстрее. У нас пошло фантастическое количество разных труб — тепловых, газовых, водяных, канализационных — на строительство ковидных больниц. Все эти строительные площадки мы быстро, в течение двух месяцев, обеспечили всеми необходимыми трубами, фитингами. Это невозможно было бы сделать с металлом.

Мы сильно помогли строительству этих больниц, без этого они строились бы на месяцы больше. На месяцы!

— И все увидели, как можно делать…

— Это тоже важно, потому что увидели в том числе власти. Все увидели, что можно не ждать месяцами и потом сваривать каждый шов, а получать длинномерные трубы по двести-триста метров в каждой бухте, разворачивать их и за два часа иметь триста метров трубопровода, понимаете? Трубопровода сотого диаметра. Я могу прокладывать километрами в день, если нужно.

— Для производителей стальных труб вы здесь конкуренты?

— Ну что вы, какие мы конкуренты! У них девять миллионов тонн объем производства. А у нас у всех четыреста тысяч тонн.

— Но если состоится «большой полимерный скачок»?

— У них сегодня три миллиона тонн уходит на водогазопроводные трубопроводы. Из них всё равно половина останется, потому что есть высокое давление, температура. То есть они могут потерять полтора миллиона тонн. Это много, но им есть что делать, они могут на экспорт поставлять, они хорошо диверсифицировались.

У нас-то рентабельность — дай бог в худшие годы восемь-девять процентов, в лучшие годы — сейчас мы пытаемся двенадцать-четырнадцать, а у них за тридцать процентов, тридцать процентов рентабельности.

— У вас основные затраты какие?

— Сырье. У нас в обычной трубе восемьдесят процентов себестоимости — это сырье.

Поставщики те же самые — «Сибур», «Казаньоргсинтез», «Нижнекамскнефтехим».

— Выставляют сырье по мировой цене?

— Будем так говорить, по экспортной… Хорошо, когда по экспортной альтернативе. То есть по той, по которой могут продать на экспорт. А бывает еще импортная альтернатива. Это когда вы там купите и сюда привезете импортное сырье, а мы вам продадим по этой цене. То есть плюс логистика, плюс налоги. Бывает и так. Двадцать процентов разницы, извините.

— Но это же...

— Да, это грабеж. Было и так, и бывает еще иногда. Иногда они заигрываются. Но по большей части сейчас есть понимание, и поэтому… Но никакой скидки. Экспортная альтернатива, и всё.

— Разве это правильно?

— А почему неправильно? Это рынок. Тут вот я категорический сторонник рыночных подходов. Никакое регулирование здесь не должно работать. Иначе в долгосрочной перспективе успеха не будет…