Речь Достоевского о Пушкине, произнесенная им в предпоследний год жизни, в которой он говорит о «великом гении» и его невероятной способности к «всемирной отзывчивости» (она и есть «главнейшая способность нашей национальности»), читается не как прославление одного русского литератора другим, а как собственная программа, в полной мере реализовавшаяся уже после его смерти. И если Пушкин так и остался
писателем русским (его творчество во всем мире знают разве что по операм Чайковского), то Достоевский за 140 лет, минувших со дня его смерти, пре вратился в мировую величину под стать Сервантесу и Шекспиру. В истории мировой литературы мимо него невозможно пройти, как невозможно повторить его жизненный опыт, включающий в себя инсценированную смертную казнь с внезапной ее заменой на каторжные работы. И за что же досталась ему эта участь? За чтение письма Белинского. Смертная казнь показалась царской репрессивной машине слишком суровым наказанием за «преступное» деяние такого масштаба, но лишить себя удовольствия инсценировать смертную казнь она не смогла.
И если до смертной казни, каторги и ссылки Достоевский был писателем добросердечным и сострадательным, то после он открыл в себе такие глубины, что они и сейчас продолжают завораживать читателей всего мира. И это при наспех скроенных персонажах, лихорадочном, сбивчивом повествовании, в котором несложно угадать давление внешних обстоятельств: он не столько занимался творчеством, сколько преодолевал материальную нужду, вызванную не жадностью издателей, недоплачивающих писателю причитающиеся тому гонорары, а игроманией, которую
так красноречиво описала в своих воспоминаниях его жена Анна Достоевская. Писателю некогда было просчитывать свою литературную стратегию, он раскрывал перед читателем свою уязвленную душу, и тот видел не полубога, творящего художественные миры и повелевающего судьбой созданных им персонажей, — он являлся читателю не во фраке и в цилиндре, а в грязной поддевке и с сальными волосами.
И в этом если и не чудовище, то не самом приятном человеке, разрываемом на части страстями, «ничтожнейшем из всех детей света» всемирный читатель однажды узнал себя и продолжает узнавать. Достоевский для него оказался всего лишь честнее всех остальных писателей. Это его главное достоинство, а не сюжет и не сила придуманных им образов и уж тем более не язык. Каторжанину Достоевскому не достался пушкинский магический кристалл, сквозь
который можно прозреть «даль свободного романа», но он сумел в него превратиться, и потому его художественный мир неотделим от него самого. Но сейчас он неотделим и от нас — его читателей. Это мир, в котором мы учимся быть честными с самими собой.