Российский рынок труда привлекает в страну миллионы мигрантов. Существует и стойкий миф, что без мигрантов трудовых ресурсов России не хватит. Стоит ли, следуя этому мифу, безоглядно открывать страну для чужаков?
Всего за несколько лет мы привыкли к тому, что Москву заполнили мигранты, и теперь принимаем как должное их тотальное присутствие во многих сферах нашей жизни — в такси, в доставке, на стройке, в ЖКХ. Мы привыкли к разговорам о том, что «русский не пойдет мести двор», и воспринимаем их тоже как само собой разумеющееся. Но пока никто не спросил простого российского гражданина, скажем из Брянска, не был бы он прочь переехать на время в Москву и тут получать за доставку девяносто тысяч в месяц — сумму, которая и не снится жителям малых городов. Мы быстро приняли на веру слова о том, что граждане России не хотят выполнять черную работу. Им вторят мигранты, уверяющие, что русские ленивы и отмывать и отстраивать Россию приходится только им. Мы не придавали значения этим разговорам, пока мигранты не начали заполнять сферы, в которых не требуется ручной труд: они были приглашены в медицину и сейчас активно занимают места санитарок, медсестер и врачей. Параллельно ведутся разговоры о том, что своих граждан на все рабочие места не хватает и россияне все равно не будут работать за такую зарплату. А как же страна жила раньше и обходилась собственными силами? И действительно ли изменить уже ничего нельзя?
Витя с агрессией смотрит в лоб откинутой кабине грузовика. За его спиной — свежая яма котлована и желтая гора песка. Сбоку — бетонный каркас возводящейся многоэтажки. Над ней строительный кран задирает нос в небо — в замороженные неподвижные облака. Болт застрял в блоке цилиндров грузовика, вытащить его никто не смог.
К Вите подходит человек в строительной робе. Самиджон — рабочий из бригады Фархода. Хитро улыбается.
— Чё тебе? — спрашивает Витя.
— Я могу вытащить, — говорит Самиджон.
— Вытащи. — Витя поворачивается к нему.
— Пятьсот рублей, — говорит Самиджон.
Витя в упор смотрит на Самиджона, его голубые глаза становятся почти стеклянными. Витя вытирает под носом, молчит. Самиджон ждет.
— Идет, — наконец говорит Витя.
Самиджон заходит за кабину. Витя прячет руки в карманы. Через три минуты Самиджон выходит с по-детски счастливым выражением лица. Он протягивает на грязной ладони болт. Витя достает из кармана бумажник и кладет в раскрытую ладонь Самиджона поверх болта купюру.
На строительную площадку заезжает черный джип. Из него вываливается мужчина, примерно ровесник Вити. Его руки бугрятся под тонкой кожаной курткой. Такие мышцы можно накачать только в спортзале, не на стройке. Витя идет к нему.
— Макс. — Витя жмет ему руку.
Они уходят в вагончик. Там Витя садится за стол, Макс — напротив.
— Дашь трех рабочих? — спрашивает Макс. — Забор надо закончить.
— Прикинь, Максик, я только что пятьсот рублей одному таджику заплатил за то, что он мне болт нехитрый достал, — задумчиво произносит Витя. — Грубо говоря, у меня грузовик сломался, и как бы ни у меня, ни у слесарей не получалось. И тут один из таджиков, ты его видел, подходит: «Я его вытащу. Дай пятьсот рублей». А я, невзирая ни на что, им столько месяцев продукты подкидывал, условия лучшие старался выбивать. Ему конкретно тоже. По-человечески относился. И тем не менее: «Дай пятьсот рублей».
— И чё теперь? — спрашивает Макс.
— А ничего, — спокойно отвечает Витя. — Просто я только что понял, что больше ничего хорошего для них делать не буду. Ничего, что выходит за пределы моих профессиональных обязанностей.
— Может, ты стремишься во всех видеть хорошее? — Макс хмурится и расстегивает куртку. Под ней — рельефная гераклова грудь.
— Нет, просто я не хотел соглашаться, когда мне говорили, что мы — русские — всегда стремимся видеть во всех людей. А они не такие, как мы.
Оба молчат. По холодным глазам Вити видно: он что-то в себе прямо сейчас убивает.
— Может, они просто не хотят быть такими, как мы? — дружелюбно спрашивает Макс.
— Может быть, — отвечает Витя. — Со временем я начинаю их понимать. Все упирается в образование. А они в массе люди ограниченные низким образованием и своей культурой. Им же важно что: дом построить, привести туда жену, помогать родственникам. Ему важно, как его там будут воспринимать, а как здесь — не важно.
— А чё, ты бы не так на их месте поступал?
— Может, и так, — соглашается Витя.
— И чё ты, за пятьсот рублей к людям отношение поменял?
— Да, — убежденно говорит Витя.
— А этот Самиджон это понял?
— Нет. Просто я понял, что они — не мы. Он приехал, полгода отработал и не знает, вернется ли сюда еще. Ему невыгодно со мной дружить. Ему выгодней сейчас было пятьсот рублей с меня взять.
— Витя, ты завелся.
— Мне сейчас очень тяжело, — спокойно говорит Витя. — Я никогда не считал себя каким-то националистом. Мне сейчас тяжело потому, что я понял, что никогда больше не буду воспринимать их как людей. Никаких послаблений. Они рабочие инструменты. Все.
— Чё про забор? — спрашивает Макс.
Витя выходит на порог вагончика и кричит: «Самиджон!»
Дом Макса — в два этажа, сделан под старинный особнячок. В не прибранном еще дворе валяются мешки с цементом, кирпичи. Из-за недостроенного забора видны крыши других домов коттеджного поселка. Джип стоит под навесом. На веранде, засыпанной строительной крошкой, за столом — Самиджон и еще дворе рабочих. Один из них — лет тридцати пяти, худощавый, с горбатым носом. Свое имя он отказывается называть.
— Наша страна очень бедная, — с вызовом и на хорошем русском говорит он. — В переводе на ваши деньги у нас самая большая зарплата — десять тысяч. Те, кто не могут приехать в Россию, еле выживают. Я отправляю жене денег, и она идет сразу покупает десять литров масла, рис, сахар, барана или полкоровы. А у кого денег нет, тот кушает кусок хлеба с чаем. Но мы тут зарабатываем и бедным семьям родственников тоже помогаем. Мой дядя, например, не может приехать. Никаких нарушений у него нет, просто ему запрет на пять лет поставили.
— А других вариантов заработать у вас нет? — спрашиваю я.
— У красивых девушек есть вариант — проституцией заняться, — говорит тот же рабочий. — А некрасивые в поле пахают, хлопок собирают, ничтожные деньги получают.
— Мы двумя руками, чтобы присоединиться к России, — на плохом русском говорит Самиджон. — Девяносто процентов почти так у нас думают.
— Сколько в месяц вы зарабатываете? — спрашиваю я.
— Бывает, что сто тысяч, — отвечает тот же строитель. — Но чтобы приехать в Россию, мигранту уже нужно сто тысяч. Мы берем кредиты в банках под двенадцать процентов. Потом платишь за патент, потом каждый месяц платишь за патент. Квартиру надо снять за пять тысяч. На пять тысяч в месяц питаться. Мясо, плов едим, шурпу. Нормально питаемся. Мы живем всемером. Каждый по пять тысяч за квартиру и еду дает. Получается тридцать пять на еду, это сытно, конечно. Фрукты мы тут не покупаем. Домой приедем, поедим. Уже больше года дома не были, хочется, конечно, фруктов.
— Дома будешь есть, — туго улыбается Самиджон.
— А вы совсем не говорите по-русски? — спрашиваю третьего, он кивает.
— Никаких других расходов нет, — говорит тот же разговорчивый. — В крайнем случае только в больницу сходить. Работаем часов двенадцать. Пришли с работы, поели и спать легли. Сейчас из-за тебя сидим, не работаем. Время уходит… Нет, в детстве, во время Союза, я не предполагал, что буду вот так у вас пахать. А у вас в Москве работа все равно есть. Детям нашим работы тут хватит.
— Когда я школу кончил, кушать даже не было. Какой учиться? — говорит Самиджон.
— А ты думаешь, что везде так красиво, как в твоей Москве? — отчего-то обозлившись спрашивает меня разговорчивый. — Ты иди за Владимир, в Ставрополь иди, посмотри там на нищету. Сколько у вас пьяных русских. Ваше правительство их тоже не поддерживает. Ни твой Путин, ни твой Мишустин. Пусть сначала у себя разберутся, о своих русских позаботятся, потом к нам в Среднюю Азию лезут.
— Вы работаете по двенадцать часов, — говорю я. — Вы что-нибудь накопили?
Трое переглядываются. Разговорчивый становится еще злей.
— Мы вырастили детей, — говорит он. — И они сюда приедут, займут наши места, нас будут кормить.
— Да, — кивает Самиджон.
— Жизнь вот такая, — продолжает разговорчивый. — Но мы работаем, а русские пьют. Хорошо хоть, что в Киеве вам революцию сделали. Ну, освободили людей от тирании. Они стали жить хуже, но зато могут выражать свое мнение. Не то, что у нас.
— А это из-за нас вы у себя дома не можете выражать свое мнение? — спрашиваю я.
— А из-за кого? Один у вас тоже выражал свое мнение, теперь сидит. Мы его не поддерживаем, — произносит он, когда Самиджон начинает что-то запальчиво говорить ему на своем. — Но мы к нему нормально относимся, — все-таки заканчивает он. — Потому что если Навальный придет тут к власти, он будет только Россию строить, а Среднюю Азию — Таджикистан, Узбекистан, Киргизию — оставит в покое. И наши государства освободятся от кремлевского режима. Понимаешь ты? И наши тираны больше не будут у власти сидеть. А пока их охраняет Путин, никакое развитие у нас невозможно.
— Опишите свой самый тяжелый день в России. — Я обвожу глазами троих.
— Самый тяжелый? — переспрашивает разговорчивый. — Я могу вам самый легкий день описать — это когда я заезжаю в Россию. Это самый счастливый день. Когда я понимаю, что мне будет чем накормить семью, будет что отправить домой. Самые тяжелые дни у меня бывают дома в Таджикистане, когда сидишь и не знаешь, чем семью пропитать. Любой день здесь лучше, чем дома.
— Вас тут в России обижают какие-нибудь националисты? — спрашиваю я.
— Нет. Десять лет назад Самиджона в электричке фанаты избили. Но в последние годы такого близко тут нет.
Звонит телефон Самиджона. Его племянника Мурода, задержанного для проверки патрулем, только что выпустили из отделения полиции.
Тема мигрантов за последние месяцы стала одной из самых обсуждаемых в России. Началось все с массовых драк, прокатившихся по Москве. В них участвовали только мигранты. Особенно резонансным стало изнасилование и убийство мигрантами шестидесятисемилетней жительницы поселка Бужаниново под Сергиевым Посадом. Женщина возвращалась вечером из церкви. Ее тело было найдено в лесополосе рядом с железнодорожными путями 12 сентября, в воскресенье. Задержанные по подозрению в ее убийстве — восемьдесят восьмого и восемьдесят четвертого годов рождения. На следующий день жители Сергиево-Посадского района провели народный сход у общежития, в котором обитали мигранты, потребовав его закрыть. Задержанные не были жильцами этого общежития, а работали на строительстве частного дома в СНТ «Приозерный». Но в соцсетях поднималась такая волна возмущения многочисленным присутствием мигрантов в России в принципе, что власти удовлетворили требование жителей немедленно, и уже во вторник мигранты с вещами покинули общежитие.
Одновременно МВД передало в правительство законопроект «Об условиях въезда (выезда) и пребывания (проживания) в Российской Федерации иностранных и лиц без гражданства». В законопроекте появились определенные новшества. Например, исключение требования о сдаче экзамена на знание русского языка, основ законодательства и истории России для трудовых мигрантов. Такое требование, согласно законопроекту, продолжило бы действовать только для получения права на постоянное пребывание. Хотя правозащитники часто говорят, что именно отсутствие русского языка у трудового мигранта повышает для него риски попасть в рабские условия труда — не знающий языка не может прочесть договор на русском, не может подать заявление через мобильное приложение. И, кроме того, он вряд ли адаптируется к жизни в России.
Законопроект также вводит понятие «члены семьи» и «близкие родственники» гражданина РФ, позволяющее беспрепятственно получить статус долгосрочного пребывания неограниченному числу иностранных граждан, ведь семьи мигрантов, как правило, большие.
В ответ на законопроект крупные телеграм-каналы как по команде заговорили о противостоянии между представителями миграционного лобби и силовым блоком. В качестве доказательств приводились инциденты с мигрантами, информация о которых в изобилии полилась из средств массовой информации. Например, о нападении иностранца на врача, который осмотрел его жену на приеме в Нижневартовске. О высылке защитницы прав мигрантов Валентины Чупик, которая, впрочем, оставляла и оставляет неоднозначные сообщения в пабликах мигрантов. О высылке таджикского блогера Бобиева, имитировавшего интимный акт на фоне Кремля. И все это, по версии каналов, выносилось в информационное пространство только потому, что силовой блок якобы хотел осадить сторонников массового завоза мигрантов через осознание, пришедшее к простому россиянину: мигрантов в России слишком много и они забирают работу у граждан РФ. И он — простой россиянин — это видел и раньше, копил в себе недовольство происходящим, и только теперь, когда ему подсказали, что уже можно негодовать, вознегодовал. В СМИ появились даже сообщения о том, что в Прокшино созданы отряды самообороны, патрулирующие кварталы, чтобы защитить жителей от мигрантов, работающих в «Фуд-Сити». И якобы среди них много скинхедов. Впрочем, представители самообороны отказывались общаться с журналистами.
В середине октября в России объявили амнистию для трехсот тысяч мигрантов. Из них половина — граждане Узбекистана, другая — Таджикистана. За какие правонарушения они были выдворены из России, никто не уточнил. Только президент Федерации мигрантов Вадим Коженов сообщил, что об этой амнистии удалось договориться путем долгих и сложных переговоров, и если человек был выдворен через суд, то он точно не подпадет под амнистию, а если запрет вынесло МВД, то у него есть шанс вернуться. В мигрантских пабликах эта новость обросла такими комментариями: «Сначала Россия въезд закрыла, теперь локти кусает — работать тут некому», «Наконец дошло, что русские сами работать не хотят».
В конце октября глава Совета по правам человека и советник президента Валерий Фадеев направил премьер-министру Михаилу Мишустину экспертное заключение на законопроект МВД. В нем говорилось о недопустимости исключения требования о сдаче экзамена на знание русского языка, истории России и основ законодательства России для трудовых мигрантов. О недопустимости освобождения работодателей от ответственности за нарушение требований законодательства РФ при привлечении мигрантов. «Очевиден ряд неурегулированных вопросов, имеющих принципиальное значение, — писал он. — Необходимо широкое публичное обсуждение».
Девятого ноября Фадеев посетил Многофункциональный миграционный центр в Новой Москве близ деревни Сахарово. В день центр пропускает до десяти тысяч мигрантов. Они бесконечной вереницей втекают в центральный вход через вертушки и направляются к окнам приема документов, в зал для тестирования знаний русского языка, истории и законодательства РФ, в отделение медицинского освидетельствования.
Понурые люди заполняют залы. Многие из них совсем не говорят по-русски, и им, конечно, не удается сдать экзамен с первого раза, но с третьего или четвертого чаще получается набрать нужный балл, ведь экзамен — тест, и нужно выбрать один правильный ответ из трех вариантов.
В отделении биржи труда заполняют документы две очень похожие друг на друга женщины — они двоюродные сестры, приехали из Таджикистана. Одна — инженер, вторая пятнадцать лет проработала в правоохранительных органах. В Россию приехали только что, не имея никаких предложений работы, но имея надежду ее найти.
— А вы не боялись ехать вот так — в никуда? — спрашиваю их.
— Нет, — отвечает инженер. — А почему мы должны бояться? Если не найдем работу по специальности, пойдем мыть полы. Но тут мыть полы, а не у себя.
Услуга постановки на биржу стоит триста рублей.
Муроду сорок лет. Он очень хорошо говорит по-русски. Мы встречаемся с ним на верхнем этаже ТЦ «Европейский». Он отказывается от еды — работает в общепите и еду к вечеру уже видеть не может.
— Я сюда приехал потому, что не смог у себя в Таджикистане устроиться на работу, — говорит он, не снимая с головы капюшон черной толстовки. — Там работа если и есть, то низкооплачиваемая. Я хорошо говорю по-русски, но я обычный работяга. И в окружении моем сейчас в основном самые обычные рабочие-мигранты. Я родился в одном государстве — Советском Союзе. Теперь живу в другом — в Таджикистане. Говорил с детства на русском. Ходил в детский сад с русским воспитателем. Я ее очень хорошо помню — Валентину Алексеевну. Я очень хорошо помню русского завуча нашей школы. Но если сейчас взять ту нашу деревню, то сейчас там русских нет. На русском не говорят. Но у нас сейчас среди таджиков с деньгами идет модный уклон: детей отдают в детские сады с русским уклоном. Многие все-таки едут в Россию на заработки и хотят, чтобы их дети тоже здесь в будущем зарабатывали.
— И жили так же — по десять человек в однокомнатной съемной квартире? Не могли купить себе фрукты? — спрашиваю его.
— Почему? Просто эти люди уже рассчитывают будущее своих детей: они приедут в Москву получать российское образование. Они уже не будут тут работать дворниками и грузчиками, как их родители.
— А кем они тут будут работать?
— В основном среди наших сейчас востребованы профессии инженеров. Многие хотят быть электриками, сварщиками. Фармацевт — сейчас очень популярная профессия. Врач. В российские университеты поступить проще, а у нас большая коррупция. И здесь образование лучше, даже если ты будешь учиться платно.
— То есть ваши соотечественники, приезжающие сюда, в большинстве планируют здесь остаться, не уезжать?
— Конечно. Хочется все-таки лучшего будущего своим детям. Все, что они тут терпят, — это ради детей. Чтобы они потом уже могли в России жить и не чувствовать здесь то, что чувствуют их родители.
— А вы как себя чувствуете в Москве?
— И так, и так. Я хорошо по-русски разговариваю. И у меня все-таки советская идеология. Я учился по азбуке, где было пятнадцать республик, и все они друг другу братья. Когда я впервые приехал в Москву, для меня она была столицей мира — этих пятнадцати республик. Но есть и минусы. Я так и не смог обосноваться здесь. Но в этом и моя вина есть.
— А те, кто моложе и не застал Союза, здесь себя тоже как дома чувствуют?
— Нет, но они быстро адаптируются.
— Разве?
— Конечно. Только Россия ставит рамки. Вы объявления почитайте, там везде квартиры и работа только для славян.
— И вам обидно?
— Да. Но, с другой стороны, понимаешь, что это делает нас — мигрантов — сильней. Когда для нации создают хорошие условия, она ослабевает. А когда ее в рамки ставят, она становится сильней, потому что хочет выжить. И я вижу это по нашим детям, которые получают образование тут. Они хотят что-то доказать, несмотря на свой разрез глаз. Когда-то и Америка так к темнокожим относилась. И русские тоже со временем поменяются.
— В какую сторону?
— Конечно, тут будет бунт против мигрантов. Хотим мы этого или не хотим. Все это уже накапливается. Я этого очень жду и очень этого боюсь. СМИ сильно против нас нагнетают.
— Почему вы так решили?
— Потому что, с одной стороны, с крупных строек нам говорят: «Приезжайте!» А с другой — ставят в рабские условия. Платят меньше, чем обещали. Например, во время пандемии крупные застройщики начали привозить строителей из Таджикистана и Узбекистана. Это бизнес, им нужна дешевая рабочая сила. Но получается, что мы жертвы капитализма. Они привезли, затолкали в бараки, люди жили с клопами, работали тринадцать-четырнадцать часов за тридцать тысяч. У них паспорта отобрали. Все обещали, что сделают патенты. И люди понимали, что если они в течение месяца не легализуются, они автоматически становятся нелегалами, и всё, у них не будет никаких прав, их в любой момент вышвырнут пинком под зад. Большинство мигрантов необразованны, прав не знают, русского не знают. Этим и пользуются работодатели. Меня только что задерживали. А я абсолютно легален. Я иду в метро, меня из миллиона людей останавливают, без спроса залезают в телефон. Я ношу с собой все чеки от телефона, чтобы, не дай бог, меня не обвинили в том, что я его украл.
— Как вы к россиянам относитесь?
— Они хорошие. Но у них нет имана. Это вера. Только совесть есть. Если бы к нам столько приезжало, как к вам, еще неизвестно, как мы бы себя вели. Россиянам надо спасибо сказать за то, что они нас терпят.
— А массовые драки тут ваши устраивают зачем?
— Перед выборами? Это не они устраивают, а провокаторы. Всегда были стычки в общежитиях, о них никто не писал. А сейчас СМИ начали вытаскивать. Каждый раз перед выборами происходят драки мигрантов. Чтобы электорат в интернете отвлекся.
— Почему ваши люди так надеются, что Россия станет им домом, а не хотят улучшить жизнь у себя в стране, чтобы их детям там, а не здесь лучше жилось?
— Они видят, что после развала Союза за тридцать лет дома ничего к лучшему не изменилось. Как можно надеяться на лучшие изменения у себя в стране, когда их не было? Для меня тут мой дом.
— А где дом тех, кто чувствует себя здесь рабами?
— Люди не сидят годами на одном рабочем месте, особенно когда их оттуда не выпускают. Они стараются найти что-то лучше. И даже если они пока, как в тюрьме, только работают и их увозят в общежития, они все равно понимают, что они жертвуют собой ради будущего своих детей.
— То есть становятся добровольными рабами?
— А что делать? Другого выхода нет. Тебе же надо накормить пожилых родителей и отправить ребенка в школу. Даже если ты морально устаешь. Но там нет развития. Любой человек, если бы видел развитие у себя дома, в Россию бы не поехал. Но Путин поддерживает нашу власть. А нам ваши внутренние протесты неинтересны. Мы в гостях. Мы хотим тут тихо жить и работать. А наши дети быстро к вам адаптируются. Это будет новое поколение и новые люди. После бунта русские изменятся и поймут, что если тут накалять против мигрантов, то России не будет. Россия — многонациональная страна, русские быстро начнут ненавидеть свои республики, и те уйдут от вас. Они быстро вспомнят, что потеряли свой язык и культуру. И вы все равно будете жить с нами.
Первого ноября заместитель мэра Москвы Андрей Бочкарев заявил, что дефицит трудовых ресурсов на стройках Москвы — сорок процентов. Не хватает восьмидесяти тысяч человек. Работавшие на стройках, по его словам, разъехались во время пандемии, и из ста двадцати тысяч осталось сорок тысяч человек. «Я ставлю задачу своим коллегам в стройкомплексе и подрядчикам разработать план мероприятий, который позволит нам обойтись без иностранной рабочей силы на строительных объектах Москвы», — сказал он. Добавив, что процесс строительства должен требовать в три раза меньше рабочих, но зарплата у них должна быть в два-три раза выше, и это ускорит темпы строительства.
Витя читает с телефона эту новость с таким выражением лица, будто смотрит комедию. Он стоит у вагончика, поглядывая за тем, как трудятся его рабочие инструменты. В его ведении их триста. Витя тут главный инженер, начальство.
«Где они найдут столько граждан России? — усмехается он. — Давайте прямо. Я работал на строительстве военного объекта, и это была та-а-акая проблема найти несколько десятков нормальных непьющих граждан России, готовых работать. Стройка — это тяжелая грубая физическая работа. Это пыль, грязь и постоянное переутомление. Да, мои рабочие получают в месяц до ста тыщ. Но если только они реально работают. А работают они по двенадцать часов с одним выходным, и я не протестую, когда человек переутомляется. А русские не хотят переутомляться. И, если ты русскому недоплатишь, он на тебя подаст в суд или машину тебе поцарапает. А мигрант боится проблем с законом, он этого не сделает. В смысле, почему я в этом уверен? Я это знаю! Я это вижу! Я в этом столько лет! Русского не депортируют, его максимум посадят, но… давайте прямо, а может, для большинства этих людей тюрьма не такой уж плохой вариант? Я про тех, что работают на стройке. А на стройке работает, ну давайте будем честными, социальное дно! Русский на стройке — это бывший уголовник, алкоголик или наркоман. Ну просто потому, что ему больше некуда податься. Чтобы русский захотел работать на стройке, надо в принципе отношение к людям в стране поменять».
Витя курит. Холодными глазами смотрит на Самиджона, который вдалеке копает яму. Нет, он не понял, что Витя поменял к нему отношение. Витя уже два дня вкусного не привозит, а он никак не связал этот факт и пятьсот рублей. Его старший тоже не понял. Они же как тут работают? Поодиночке боятся. Лучше в составе бригады со страшим, который лучше понимает по-русски, решает какие-то проблемы. Старший заключает за всех договоры и получает на всех деньги. На стройке всегда такая схема. Деньги он раскидывает по своему усмотрению. В прошлый раз Муззафар ничего не получил. Не дал ему за работу старший. А кого это волнует? Витю это не волнует. Они — не мы. Бороться за добро для них — вредно. У них своя система взаимоотношений. Они в этой бригаде все друг другу какими-то братьями-сватьями приходятся. Кто-то кому-то должен, кто-то кому-то денег на билет в Россию давал в долг.
Эти мигранты уже не те, что были двадцать лет назад. Витя делает затяжку. Двадцать лет назад они готовы были работать за гроши в любых условиях, а современные мигранты совсем другие. Эти уже знают себе цену, знают, что они России нужны. Они уже приобрели некую гордость. На лице Вити появляется кривая усмешка. Считают, что это они тут в России такие труженики, которые строят эту страну. А только Витя видел, как они вставляли окна ручками наружу и по своему усмотрению переделывали фундамент так, что дом резко уменьшался в размерах.
А чтоб русские работали, отношение вообще надо к людям менять — в принципе по стране. Витя сплевывает. Он работал с военными — на строительстве объекта. Те сами ему рассказывали, как наняли одну строительную компанию, те возвели комплекс сооружений, а потом военные же сами их за мошенничество и растрату посадили в СИЗО. Сидят уже несколько лет, чё. Витя снова сплевывает. Даже если ты руководитель компании, тебя в любой момент оставят без денег. Стройка — такая сфера. Каждая крупная компания имеет лоббистов во власти. Они протаскивают ее интересы в тендерах. Вот самый несложный пример. Левые ребята выиграли в тендере, заточенном под другую фирму. Они строят, строят, а им просто документы не подписывают. Потом им сказали: «Ребят, мы вам за сделанное заплатим. Подпишем. Но вы по-хорошему уходите отсюда. Вы тут не в теме». И мигранты во всем этом самые незащищенные. Рабочие инструменты. Нет, конечно, есть узбеки и таджики — личности. Вон Алика возьмите. Правда, по-ихнему он Ахмаденижон. Раньше он работал бригадиром. Показывал одному, как лопатой мешать кругами. Тот: «Угу». Взял лопату, Алика всего забрызгал. Тот, вытерев грязь со лба: «Вот поэтому нас чурками и называют». Ах-ха-ха. Не, Алик — личность. Сейчас поставкой стройматериалов занимается, у него свой заводик. Недавно у Вити стройка встала — не было необходимых строительных материалов, он таджику Алику позвонил. Он безо всякой личной выгоды посоветовал вариант лучше и дешевле. Не смотрел на Витю как на источник дохода. Увидел в Вите человека. Чтобы вы понимали, мы для них только источник денег и разных благ. Но этот источник еще требует к себе отношения как к человеку. А для них люди — только свои! Они первые не относятся к русским как к людям. И к ним нельзя как к людям относиться. А жалость? Жалость развращает человека. А рабочие инструменты тем более жалеть нельзя, они этого не понимают, хотите верьте, хотите нет, но они сами к тебе начинают хуже относиться, если ты их жалеешь. Так Вите говорили. Он не верил — до пятисот рублей.
Давным-давно, когда Витя работал охранником, появились на улице двое — русские, только из тюрьмы, социальное дно. Витя их подкармливал, хотя сам мало зарабатывал. Они говорили: «Нам бы только до дома добраться». Потом Витя смотрит — один пьяный уже в сугробе валяется. И что его жалеть? Фиг с ним. А второй именно что работать пытался. Но в тюрьме ему переломали пальцы. С такими пальцами его выгоняли с работы. На улице пальцы замерзли, ему их отрезали и сразу выставили из больницы. Он стоял на улице бледный, дрожал и говорил: «Я поклялся, что лучше сдохну, чем еще сворую». Витя вышел из будки и дал ему денег на дорогу домой. Там дома кто-то был, ждал его. Женщина, что ли, какая-то. Витя не поехал с ним на вокзал, не купил билет сам — специально. Хотел посмотреть: если пропьет и еще придет, никакой к нему больше жалости, никакого отношения как к человеку. Больше Витя его не видел. Затоптав окурок и еще раз холодно посмотрев в спину Самиджона, Витя уходит в вагончик.
А вообще, лучше брать корейцев. Корейцы сутками могут работать. Два часа спят, в остальное время кладут плитку. Они работают на скорость. Большой удар на строительную область пришелся, когда из-за санкций им запретили у нас работать. Русский так умирать на стройке никогда не будет. Русскому достаточно того, что он получает, ему, в отличие от азиата, не надо домой деньги отправлять, но, если русский нормальный, он все равно сделает лучше.
Витя просматривает мигрантский паблик — ему нужны рабочие. Там обсуждают высказывание Бочкарева. Появляется комментарий от пользователя по имени Сергей: «Достали вы со своими мигрантами уже!» Пользователь по имени Зарифчон спрашивает: «А ты что тут делаешь?» — «Это тебя надо спрашивать — что ты тут делаешь?!»
А кстати, в одной бригаде появилось три таджика, которые ведут себя вызывающе: не боятся спорить с руководством, то есть с ним, с Витей, разговаривают нагло. Витя их уже прощупал. Позвал к себе в вагончик чаю попить — неслыханная честь для них с начальником чай пить. Они ему сказали, что каждый должен либо стать мусульманином, либо умереть. Надо теперь сказать им, что знакомый может их подешевле у себя зарегистрировать, потом отксерить их паспорта и отнести в ФСБ — «Работайте, ребята, проверяйте». Эти — доверчивые, паспорта отдадут. И не надо их жалеть, они наши враги. Они — не мы. Отрежут вам голову просто приколюхи ради.
Толпа в человек двадцать идет от метро «Прокшино». Впереди высокий мужчина с проседью в бороде. За ним — двое рыжих. Еще один — невысокий, худощавый. Рядом с ним — человек в глубоком черном капюшоне, из-под которого видны только темные глаза и длинная, как у Деда Мороза, только черная, борода. За ними тянутся женщины — в куртках и шапках с помпонами. Идут они решительной поступью по деревянным мосткам мимо строительного котлована. Здесь совсем не горят фонари. Мимо лесополосы. Выходят на трассу. Идут мимо погруженных в темноту строящихся корпусов. Оттуда доносятся глухие удары рабочих инструментов. На стройке не видно ни души, но где-то там работа не прекращается.
По этой дороге жители «Испанских кварталов» поселения Сосенское обычно идут от метро к своим домам. Она безлюдная, страшная и долгая. Автобусы от метро ходят, но раз в тридцать или сорок минут. Еще можно с риском для жизни пройтись по обочине трассы, но и там страшно — слишком большую скорость развивают машины.
Через двадцать минут группа, никого не встретив, выходит на центральную площадь, где, одиноко воздев в небо копье, стоит жестяной Дон Кихот.
Из-за здания со светящейся вывеской «Мята» навстречу толпе выскакивает полицейский патруль. Толпа и патруль молча сходятся. Между ними остается несколько метров. Один из полицейских выступает вперед.
— Доброй ночи! — зычно говорит он.
— Здравия желаем! — отвечает толпа.
— Специальный полк лейтенанта Г-го! — объявляет полицейский. — А вы кто?
— А мы — то ополчение, от которого вы прибыли защищать мигрантов! — сообщает высокий.
— Мы — скинхеды! — говорит женщина в шапке с помпоном.
— Мы — то славянское ополчение из прокшинских окопов с пулеметными расчетами, — чеканит молодой человек в пальто.
— Особенно я самый славянский, — говорит высокий. — Шамиль, приятно познакомиться, — представляется он. — Только, простите, в берцы переобуться не успел.
— А если серьезно? — спрашивает лейтенант Г-й.
— А если серьезно, — говорит Шамиль, — то мы просто соседи из соседского чата «Вежливые люди», которых оклеветали СМИ, назвав ополчением и скинхедами. Посмотрите на меня, лейтенант Г-й, куда мне с такой бородой, с таким именем в скинхеды? Мне сорок один год, я сам сотрудник правоохранительных органов на пенсии. Мне делать, что ли, больше нечего, за мигрантами по району гоняться. А это Дима, русский, — представляет он молодого человека в пальто. — Это Арсен — азербайджанец. Там Санёк — русский, — показывает на рыжего без бороды. — Это Антон — наполовину чеченец из Рязани. Скажите, мы очень похожи на скинхедов? А то мы про себя такое в интернете читаем, что просто обидно.
— Вы дружные соседи? — уточняет лейтенант.
— Очень дружные! — отвечает толпа хором.
— И единственный, кто среди нас вооружен и опасен, — говорит Шамиль, — это синьор Дон Кихот, — он показывает на скульптуру.
— Ну как… вам нравится… как мы тут работаем? — растеряно спрашивает лейтенант.
— Очень! — кричит хор. — Если бы вы каждый день у нас работали, было бы просто потрясающе.
— Каждый день мы не можем, — отвечает лейтенант (патруль тут появился только после публикаций об отрядах самообороны). — У нас недокомплект. Через пару дней мы уйдем. А мигранты почему-то начали распускаться с августа месяца. Но у вас тут рядом «Фуд-Сити», у вас всегда будет с ними вечная болезнь. Вы ее не искорените. Мы уже их пятнадцать человек за смену взяли.
— Да проблема-то не в мигрантах, — говорит Дима. — Тут свои соседи по ночам в «Мяте» барагозят.
— Нам неважно, мигранты или не мигранты, — кричат женщины. — Нам важно, чтобы тут был порядок! Мы когда наряд вызываем сюда, он едет по три часа!
— А то, что у вас зарплата пятьдесят тысяч и поэтому недокомплект, мы сами знаем, — говорит Шамиль. — Сам на такую жил. Больше не хочу.
— Надо быть патриотом, — на полном серьезе выдает лейтенант Г-й. — Зарплата не главное. В нашем случае патриотизм — любить свою работу.
Из-за угла показывается подвыпивший житель «Испанских кварталов». Пошатываясь, он подходит к полицейскому и протягивает ему шоколадку.
— А наш патриотизм — это вот таких людей, как вы, — говорит он с мягким восточным акцентом, — любить, уважать и обожать.
— Слушай, — Шамиль тихо поворачивается к Диме, — я тоже хочу сейчас такое настроение, как у него.
— Я всегда хочу такое настроение, — буркает Дима.
— В мире есть два нация, — продолжает подвыпивший восточный человек, — плохие люди и хорошие люди. Нация знаешь откуда взялась? — продолжает он, глядя в замершее лицо полицейского. — Вот у меня десять детей. У каждого же, у каждого, у каждого разные имена — Андрей, Петров, Андрей, Петров, Заур. Нация вот так и появилась. Возьми шоколадку, а? Угостить хочу, а?
— Не надо, — строго отвечает полицейский.
— Возьмите! Возьмите! — кричат женщины.
— Взять! И дома съесть! — командует лейтенант Г-й.
Полицейский берет шоколадку, и патруль уходит за угол «Мяты». Толпа — снова к метро, встречать припозднившуюся жительницу квартала, написавшую в чат.
— Мы создали чат, чтобы соседям дружить, — говорит Шамиль. — Гулять по вечерам, в шахматы играть. А что такого, если соседи по вечерам собираются и играют в шахматы? Мы даже турниры проводим. Если бы тут действовал постоянный пункт полиции, у нас было бы спокойней.
— Здесь просто пассажиропоток увеличился, — говорит Дима. — Когда объединили миграционный центр в Путилково с центром в Сахарово. Мигранты же сюда приезжают, в Прокшино, — все вагоны забиты. Но с точки зрения логистики все сделано круто. С утра люди едут на работу отсюда, а мигранты в противовес едут сюда, вечером — наоборот. В принципе, потоки разведены. Но три тысячи человек в сутки будет ехать в ЕМЦ. Лучше было, когда было несколько точек — центров. Они тут уже толпой стоят на остановках, ждут. Сюда им и еду привозят, прямо с машин продают.
— Потому что они люди, а не животные, — говорит Шамиль. — Им тоже хотя бы вечером поесть надо.
— Плюс для мигранта пятьдесят рублей — деньги, — говорит Дима. — Он не поедет на автобусе. Он пойдет пешком по той дороге, по которой мы возвращаемся.
Толпа выходит на пешеходный переход. Навстречу ей идет другая толпа — человек пятнадцать понурых мигрантов. Один из них — лет двадцати — бросает на асфальт обертку от еды.
— Подними, пожалуйста, — просит Шамиль, поравнявшись с ним и дотронувшись до его плеча.
Тот смотрит вопросительно на самого старшего — седого мужчину с обветренным почти кирпичным изнуренным лицом. Тот кивает. Молодой поднимает бумажку и уходит, что-то громко говоря на своем.
— Вот и все, — говорит Шамиль. — Мы просто вежливо культурно просим. А на большее мы, гражданские лица, никогда не пойдем. А знаете, с чего пошла наша соседская группа? Эй, Заур! — кричит он человеку, высунувшемуся из притормозившей машины. — Пойдешь с нами гулять? Давай, через пятнадцать минут ждем… Мы уже выходили гулять несколько месяцев, мы сидели толпой соседей в «Мяте» с бумажками на лбу в имаджинариум играли, и тут пошли разговоры, что в Коммунарке женщину мигрант изнасиловал. Его уже поймали.
— Но этого не должно было произойти! — говорит Дима.
— Мы тогда говорим: давайте чуть обезопасим себя, — продолжает Шамиль. — И если Димы, например, или Санька нет дома, а их жены с детьми поздно едут на метро, нам не трудно их встретить. Тем более что мы и так давно уже гуляем толпой. А что дома делать? Сидеть на диване телевизор смотреть? И какая-то женщина увидела это и передала журналистам, что у нас тут самооборона. Честно говоря, когда мы сначала читали новости про себя, что мы тут пулеметы заряжаем в окопах, мы смеялись. Но когда нам стали звонить журналисты, стало не до смеха. Что плохого, если мы, соседи, дружим? У нас семьдесят активных человек в чате. Вы поймите, я родился еще в СССР, у меня идеология — та. Мы привыкли, что в Союзе соседи друг другу помогали. У меня компьютер начнет моросить, я Диму попрошу, и он мне бесплатно починит. Если Диме нужна будет юридическая консультация, я ему помогу. Что плохого?
— За деньги? — спрашиваю я.
— Не-е-ет! Не-е-ет! — тонким голосом сопротивляется Дима. — Ну что вы все портите?! В этом же и вся фишка, что бесплатно! У нас соседское сообщество!
— А вчера с нами врач гулял, — говорит Шамиль, — из скорой. Сегодня с ним переписывался, говорит: «Завтра к вам присоединюсь». Но скажите, зачем о нас так пишут журналисты — что мы самооборона какая-то? Звонят, требуют интервью. Мы стараемся журналистов обходить стороной. Потому что, если сейчас национализм разбудить, это будет все, конец. А мы просто дружные соседи, и зимой такие прогулки заканчиваются у кого-нибудь из нас дома. Саня, — он оборачивается, — можно я про мусор расскажу? Прости, Саня, но это правда.
Саня краснеет и уходит в сторону.
— Сидим мы в «Мяте» с бумажками на лбу, — рассказывает Шамиль, — чай пьем. Приходит в чат сообщение от женщины с ребенком: «Помогите мусор вынести». Я говорю: «Саня, давай сходим, строительный мусор же не может одинокая женщина с ребенком сама выкинуть». Мы пошли. Открывает нам девушка — младше меня на порядок, и протягивает маленький, но очень вонючий пакетик с пищевыми отходами. Мы так с Саней переглянулись. А она говорит: «И я надеюсь, что мой муж во вторник вернется и до вторника мне не придется больше вас беспокоить». Саня взял такой пакетик, и мы пошли его выносить. Вот тогда я впервые почувствовал себя как Тимур и его команда.
Толпа соседей хохочет, хотя видно, что не впервые слышит эту историю, но это та самая байка, которая всегда смешна, сколько ее ни рассказывай. Толпа проходит улицы Гарсиа Лорки, Пикассо, Сервантеса, Магеллана, и наконец заваливается, как к себе домой, в чайхану. Из чайханы пышет теплом, пахнет тандырным хлебом. Соседи рассаживаются за резные столики, мигранты выносят им на подносах горячие чайники с расписанными по-восточному пиалами. За прилавком трудятся они же — мигранты. Готовят манты, пиццу, чуреки. Один из поваров сильно похож на Мурода. Дети которого когда-нибудь сами вот так зайдут с мороза и займут столики. Кто их обслужит — пока вопрос исторической перспективы.