Механизм «сепаратора», «интровертная» стратегия и сусловская картотека: самые интересные высказывания в серии подкастов, посвященной мифам о развале СССР
Четырнадцать экспертов — от политологов и экономистов, до социологов, историков и культурологов — на протяжении семи выпусков разоблачали мифы о распаде СССР и пытались проследить те линии разлома, по которым расходилась ткань советского проекта. Мы собрали самые интересные высказывания, которые прозвучали в нашей студии, каждое из которых по-своему рефлектирует падение Советского Союза — как бы прочерчивает свой микросюжет внутри этого масштабного процесса.
Подкасты доступны для прослушивания на платформе Apple Podcasts, на сервисе Яндекс.Музыка и на платформе SoundCloud.
Дмитрий Андреев:
— На самом деле даже в позднюю перестройку подавляющее большинство граждан хотело обновления и перемен к лучшему, но в рамках системы. Уберем то, что не работает, уберем негатив, поправим здесь, поправим там, и все будет нормально. То есть было желание основательно все реформировать, но не разламывать. И советская интеллигенция в этом смысле не была исключением.
Но я бы хотел обозначить свой главный тезис. Государственные модели и в целом большие системы имеют определенный ресурс работы. Причем этот ресурс задан целым рядом параметров. Например, модель петровского бюрократического самодержавия исчерпала свой ресурс за два века. Вестернизированная бюрократия выела и уничтожила идеократическое самодержавие, и все рухнуло в феврале 1917 года.
То же и с советской системой. Несмотря на то что ее активно уничтожали и разрушали изнутри, у нее тоже был свой ресурс дееспособности. И когда этот ресурс исчерпался, нужно было менять управленческую модель, создавая, например, государство менеджеров, наподобие китайской модели, а также отказаться от идеологии в том виде, в каком она была, от определенной социальной политики, от подходов в управлении экономической системой и обществом. Поэтому нужно говорить не об интеллигенции, а именно об истощении этого ресурса.
Сергей Соловьев:
— Я считаю, что точка невозврата для советской элиты наступила все-таки в брежневский период. Потому что, например, критика Хрущева и победа над Хрущевым в 1964 году, его снятие, воспринималось как исправление тех завиральных ходов, приведших к целому ряду кризисов в советской системе.
Но после того, как началась косыгинская реформа, которая, кстати, дала определенный экономический эффект, номенклатура явно выбрала логику сохранения стабильности, логику консервации. Логика была такой: давайте ничего не будем трогать, оно и так работает. С населением консенсус есть. Лифты вертикальной мобильности потихоньку прикрываются, но пока несильно. Зато цены невысокие. Социальное обеспечение довольно приличное. Жилье более или менее предоставляется. То есть социальный консенсус есть.
То, что этот консенсус неминуемо придется пересматривать, что существующая экономическая модель имеет свои пределы, понимала только часть экономистов и часть бюрократии, но не высшая. Например, это понимали творцы несостоявшейся системы ОГАС (Объединенной государственной автоматизированной системы) — тот же академик Виктор Глушков, который, кстати, так и не смог эту систему внедрить.
Кстати, из-за сопротивления интересно кого? С одной стороны, высшей номенклатуры, которая не очень понимала, что это за всякие компьютеры, лампочки, то ли дело сусловская картотека с цитатами из Маркса и Энгельса на все случаи жизни. А с другой — экономистов, причем тех самых, которые потом, в 1990-х годах, будут проповедовать Чикагскую школу и шоковую терапию.
Именно поэтому, чем больше я работаю с документами, тем больше я сомневаюсь в том, что СССР можно было спасти. Высший кадровый ресурс советской системы был к тому моменту уже «съеден» — и по уровню квалификации, и, возможно, по человеческим качествам.
Олег Буклемишев:
— В связи с советским дефицитом мне вспоминается книжка «Дефицит», которую написал замечательный венгерский экономист Янош Корнаи. В предисловии к ней он, в частности, замечает, что если какая-то проблема возникает систематически и носит повторяющийся характер, то это не какая-то ошибка, а именно системный изъян. И дальше на протяжении нескольких сотен страниц своего труда Янош Корнаи как раз разбирается, откуда этот изъян берется.
Он заходит с самых разных углов. Например, он заходит с инстинктов того, кто планирует экономику. С мягких бюджетных ограничений предприятий. С психологии менеджера, который хочет натянуть на себя как можно больше ресурсов и требует их от планировщика — тот самый ненасыщенный спрос на инвестиционные ресурсы. Кстати, это ведь резонирует и с современной экономической ситуацией в России, с этой тягой постоянно что-то проинвестировать, что-то сделать, построить. Это необязательно плохо, но что-то «госплановское» в этом, конечно, есть.
Следствием же этих проблем стало то, что предприятия, оказавшись в условиях дефицита, начинали складировать свои ресурсы и тем самым естественным образом этот дефицит только усугубляли. И никакой Госплан, при всем его величии, с этим институциональным устройством советской жизни справиться уже не мог.
В конце концов, если вы не допускаете ценовой механизм до распределения ресурсов, у вас все время будет возникать переинвестирование, дефицит ресурсов на рынке труда и так далее. То есть в данном случае дефицит касался не просто потребительского рынка. Он был тотальным и касался всей советской экономической системы. Просто на уровне потребления он психологически ощущался сильнее всего.
Андрей Блохин:
— Как правило, говорят о первой половине шестидесятых годов, когда пошел вверх показатель времени хранения сверхнормативных запасов на предприятиях. Как долго хранятся товары, произведенные и закупленные, и к тому моменту время «лежания» запасов стало заметно увеличиваться. Финансисты тогда связывали это с тем, что начался какой-то кризис, который заставил предприятия придерживать фонды, чтобы обменивать их на железо, трубы, водку и так далее. Это то, что называют еще «бартерным социализмом». И это уже был первый звоночек.
А вот большой звонок — это косыгинская реформа, которая совпала с рыночным социализмом в Чехии и с идеями, которые циркулировали в Венгрии. Говорили, что на самом деле социализм и рынок друг другу не мешают, что можно организовать немножко рынка по периферии планового процесса и никто от этого не пострадает. Однако в СССР к тому моменту подоспела дорогая нефть, которая позволила покрывать убыточность всей остальной экономики, и о реформах забыли.
Фактически косыгинская реформа была осуществлена только в 1991 году, но она прошла спонтанно, хаотично, вразнос, в пять-десять раз сильнее, чем было нужно. Поэтому я, к слову, люблю шутить, что мы только сегодня наконец добились целей косыгинской реформы: у нас есть сильный госсектор и небольшая рыночная экономика по ее периферии.
Тем не менее, возвращаясь к нашему вопросу, дефицит в каком-то смысле был имманентен советской плановой экономике. Хотя сам дефицит я считают следствием той экономики, а не ее сущностным свойством. А вот ее свойством была разбалансированность, которая все сильнее шла вразнос. И чем больше она теряла баланс, тем больше было дефицита.
Александр Филиппов:
— Я считаю, что при желании и готовности сохранить Советский Союз все можно было сделать, если бы судьба империи не сплелась с судьбой социализма. Была такая иллюзия, что для ускорения процесса нужно разделить страну на более готовые к реформам и менее готовые к ним регионы. Империи в какой-то момент оказываются очень эффективным политическим решением, СССР оказался очень сильным государством, а вместе с социалистическим лагерем был еще более мощным. Если вам нужно сосредоточить огромные ресурсы, нет ничего лучше, чем такие политические системы. Однако если ваши цели меняются, то может оказаться, что такая концентрация ресурсов вас только ограничивает.
Помните, когда пошли декларации о суверенитете? Это же и в России было принято с огромным восторгом. Дескать, теперь и мы не зависим от Советского Союза. Однако на деле произошло, не побоюсь этого слова, предательство элит, которые решили, что Советский Союз чугунными гирями висит на их плечах и только мешает в достижении их интересов. Это не единственная причина развала, и это не вопрос заговора. Это вопрос выбора между старым проектом, который себя не исчерпал, но казался безнадежно устаревшим, и новыми шансами.
Мне одинаково трудно поверить в то, что люди, обещавшие своим народам благоденствие благодаря развалу СССР, видели все последствия так, как видим их мы. Но я не могу поверить и в то, что они были полностью искренними.
Юрий Солозобов:
— Большинство специалистов называют Советский Союз «империей наоборот». То есть это была империя, где метрополия жила хуже, чем периферия, у которой было меньше прав, чем у периферийных колоний. Но это лишь красивая метафора, удобная ширма, которая ничего не объясняет. За этой ширмой должен быть какой-то механизм. И этот механизм очень прост, он называется «сепаратор».
Сепаратор работает по принципу центрифуги. Машинка крутится, набирается нужное количество оборотов. Самые жирные и вкусные части отделяются на периферию, а в середине остается, условно, обезжиренное молоко или пустой обрат. Суть работы этой машины в том, чтобы все самые жирные и вкусные куски не оставались в центре. Именно таким и было устройство советской империи.
Для примера можно процитировать слова Григория Орджоникидзе, который в 1920 году был первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б): «Советская Россия, пополняя наш, Грузинской ССР, бюджет, дает нам в год 24 миллиона рублей золотом. И мы не платим за это никаких процентов. Та же Армения возрождается не за счет труда собственных крестьян, а на средства Советской России».
Андрей Тесля:
— Мне не кажется, что Советский Союз состоялся как модернистский проект. На мой-то взгляд, Российская империя, а затем уже и СССР — это примерно одна и та же история про неудачу модернизационных проектов. В Российской империи мы видим, по сути, дважды неудавшуюся модернизацию — сначала в восемнадцатом веке, а затем в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.
Здесь стоит отметить, что модернизация — это механизм поддержания в современности. То есть ты после рывка должен стать органической частью современности, и в России именно этот механизм каждый раз не срабатывал.
Вспомним, как еще в середине девятнадцатого века пришло это осознание. Да, вроде перед нами модернизационный рывок восемнадцатого века, мы практически догнали Запад. Но затем, спустя два поколения, обнаруживается, что за это время большой мир, частью которого вы уже практически стали, вообще изменил направление движения. Он ушел в другую сторону.
И оказывается, что вам теперь нужно начинать модернизацию заново. То расстояние, которое отделяет вас от современного мира, вновь начинает возрастать, а не сокращаться. Это ощущение было очень ярким в конце эпохи Николая Первого, особенно на фоне трагедии Крымской войны.
И то же самое сработало в советское время. Сначала мы видим мощный модернизационный рывок, но, как только отрыв был сокращен, самостоятельного движения в современности государство все равно не приобрело. Оно вновь начало откатываться назад. А модернизация, повторюсь, должна завершиться тем, что ты перестаешь совершать усилия модернизации. Ты уже закреплен в современности.
Борис Кагарлицкий:
— Советская стратегия была построена по другому принципу, который позднее Самир Амин (франкоязычный египетский политолог и экономист, исследователь глобализации. — «Эксперт») назвал Delinking, то есть «Отключение». Здесь вы сознательно выключаетесь из мировой системы, перестаете с ней обмениваться ресурсами, капиталами. Правда, все равно продолжаете заимствовать технологии, потому что без них никуда, но сами стараетесь ничего наружу не выдавать. Это такая «интровертная» стратегия, и она работала до определенного момента, но затем советскую систему и подорвала.
Ведь такая «интровертная» стратегия должна быть обеспечена жесточайшим репрессивным аппаратом. Можно сколько угодно говорить об успехах СССР, но нельзя забывать, что эти успехи были обеспечены жесточайшим репрессивным аппаратом. А такой уровень контроля вы просто не можете поддерживать бесконечно: сами контролирующие устают от такого уровня контроля. И в этом смысле оттепель стала совершенно логичным этапом.
Но с того момента, как вы начинаете открываться внешнему миру, вы неумолимо сталкиваетесь с состоянием психологического шока: неожиданно оказывается, что уровень потребления на Западе совершенно другой. Конечно, на самом деле Советский Союз не сильно отставал от западного мира в том же 1990 году. Были проблемы по ряду параметров, но разрыв был абсолютно некритичным, особенно если сравнивать с современной Россией.
Однако само осознание совершенно другого мира, которое возникло, как только Союз отказался от «интровертной» стратегии, производило огромный эффект на субъективном, психологическом уровне. А он уже косвенно наносил удар и по самим идеологическим основаниям советского проекта.
Ярослав Петричкович:
— Научно-техническое отставание было, есть и будет. И это связано не с какими-то конкретными движениями в области микроэлектроники, это связано вообще с нашей страной. Россия — это страна догоняющего развития. Единственным стимулом этого развития всегда была только военка. Внутренней конкуренции никогда не было.
Все наше техническое развитие, опережение или неопережение — это все связано с тем, что нам нужно иметь армию и флот, достаточные для самосохранения. Это было всегда ключевой парадигмой.
Микроэлектроника первое время развивалась чисто как военная технология. И у нас, и у Америки. И в это время, золотое для нас, до середины 1960-х, может, до начала 1970-х мы не сильно отставали. Потому что и у американцев, и у нас инвесторами в развитие электроники были военные. А военные что у нас, что у них приблизительно одинаковые и по мозгам, и по развитию. Побольше вложил — опередил.
Я еще студентом эту американскую спину впереди видел. Она такая была мускулистая, постоянно бежала. То мы ее догоняли, трогали, то забегали вперед.
Но начиная с середины 1970-х годов перелом произошел, когда электроника пошла в бытовые приборы. Когда в 1981 году был сделан персональный компьютер, для нас все закончилось. Потому что к инвестициям на Западе подключилось общество потребления.
Евгений Горнев:
— Если говорить о микроэлектронике, то у нас было небольшое отставание уже на старте, когда американцы первыми сделали транзистор в конце 1947 года. В СССР первый транзистор сделали через полгода после американского.
В 1950 году американцы создали полевой транзистор. А в 1952-м постановлением Совета министров СССР и Центрального комитета КПСС прошла постановка научно-исследовательской работы по созданию и технологии производства германиевых транзисторов. На работу давался всего лишь один год. И, собственно, с этого момента никакого отставания уже не было. Участниками этой работы были ФИАН, ЦНИИ 108 (это Фрязино), НИИ 100, НИИ 160 и так далее. Дальше к этой работе был подключен Гиредмет, он тогда работал по атомному проекту.
Реальное же отставание началось уже после 1985 года. Началось отставание в производстве и применении. А потом, в конце 1980-х, в 1990-х годах был сделан мощный удар по машиностроению в электронике. И все, оборудование исчезло.
Михаил Эпштейн
— Я считаю, что джинсы и кока-кола действительно победили Пушкина и Толстого, но виновата в этом была сама советская система. Дело в том, что культура — это прежде всего область свободы. У советских людей была возможность читать Пушкина, Толстого, слушать Моцарта, Чайковского, смотреть на картины мастеров Возрождения, но, как ни странно, великая культура прошлого, разрешенная, даже узаконенная в тоталитарном государстве, приобретает компрометирующий привкус чего-то дозволенного, официального. А дозволенность означает служение интересам государства.
В итоге такой анархист, как Лев Толстой, был использован в целях патриотического воспитания, служил зеркалом русской революции, учил жертвовать жизнью на благо отечества. А камер-юнкер Пушкин воспринимался как великий борец против дворянства и самодержавия. И вот, в противовес этим насаждаемым ценностям, заграничные лейблы — знаки товарности — стали для советских людей знаками освобождения, а также знаками культуры. Ведь культура — это «ворованный воздух», пользуясь выражением Мандельштама. Это все то, что находится по ту сторону дозволенного.
В этом смысле советская система несет ответственность за невероятный парадокс, когда джинсы с фирменном ярлыком превратились в символ и откровение культуры, а Лев Толстой со всеми его художественными прозрениями отошел в школьную программу и стал «обязаловкой». И это, подчеркну, не было виной Льва Толстого и не было достижением его американского современника, «джинсотворца» Ливая Страусса (Levi Strauss, 1829‒1902). Именно антитоварная установка советской системы перевернула весь порядок эстетических ценностей. Потому что там, где есть товар, есть и договорные свободные отношения человека с вещью, с произведением. Там, где нет товара, нет и этих отношений.
Виталий Куренной:
— Очень важно затронуть один важный вопрос — о характере советской моральности. И здесь стоит сказать, что в советском обществе, во-первых, не было места консерватизму. Потому что консерватизм всегда исходит из реальности, а советское общество идеологически и дискурсивно, наоборот, было построено так, чтобы никогда с реальностью не считаться. Пятилетку можно выполнить за четыре года. Если нужно, можем и в космос полететь. А во-вторых, в самом советском обществе были попросту разрушены все элементы традиционных ритуалов и традиционной морали. И в этом его гигантская патология.
Есть прекрасный фильм Михаила Сигала «Рассказы». Я обожаю в нем первую притчу, когда молодожены приходят к массовику-затейнику и спрашивают, что им нужно сделать, чтобы сыграть свадьбу. Это очень яркая иллюстрация тому, о чем я сказал: перед нами общество, в котором просто не существует никакого представления о том, что такое традиция, и они не понимают, как организовать свою жизнь. Другая иллюстрация — это постсоветские кладбища. Посмотрите на могилы периода 1990-х — на все эти каменные изваяния людей рядом с «мерседесами» или с первыми моделями мобильных телефонов.
Все это свидетельствует о том, что за время советской власти элементы традиционной морали и традиции как таковой были разрушены. Их попытались заместить какими-то рационально-гуманистическими представлениями, условно, кодексом строителей коммунизма, но в итоге этот эксперимент привел к ужасной дезориентации, которая всплыла в виде всех тех причуд, которые мы увидели во время «беспредела» 1990-х годов. На мой взгляд, это очень важный урок, который показывает, что определенные элементы общества вообще трогать нельзя.
Дмитрий Евстафьев:
— Вся проблема мифа о зловредных американцах, которые развалили Советский Союз, заключается еще и в том, что мы путаем вторую половину 1980-х годов и первую половину 1990-х. Но если разобраться, станет ясно, что это разные периоды. Конечно, в период между 1991 и 1996 годом Россия во многом находилась под внешним управлением.
Я лично был свидетелем того, как формировалось одно из правительств при Борисе Ельцине. Как один потенциальный вице-премьер, которого не назначили в правительство, позвонил Томасу Пикерингу (посол США в России в 1993–1996 годах. — «Эксперт»), а тот позвонил Ельцину. И этого человека назначали вице-премьером.
Тем не менее даже на очень проамериканских людей — а я общался в довольно специфическом кругу, — сам момент развала произвел чудовищное впечатление. И они тогда начали «чесать репу» и думать: как так получилось-то и что теперь с этим делать? Ведь на территории уже бывшего СССР сложилась очень турбулентная ситуация. В итоге американцы, по сути, влезали в это пространство, пытаясь все это хоть как-то упорядочить.
Тогда у них было два главных страха — ядерное оружие и приход военного диктатора, который всех просто перевешает и все эти неоперившиеся молодые демократии за месяц приведет к покорности. В этом смысле я считаю, что 1993 год, то есть разгром двоевластия в бывшей Российской Советской Федеративной Социалистической республике, объявившей себя Российской Федерацией, был связан именно с тем, что для американцев это двоевластие было неприемлемо. Они жестко ввязались и привели к порядку эту власть, и поэтому, естественно, сделали ставку на Ельцина.
Но не стоит путать это с ситуацией в 1986, 1987, 1988 и даже 1989 году. В это время главным фактором распада был именно раздрай в советской элите, когда три группы — хозяйственный аппарат, партийный и аппарат госбезопасности — просто передрались вдрызг. Еще до того, как пошел раскол «центр — регионы».
Андрей Шадрин:
— Я хорошо помню свои ощущения, когда уже в начале 1992 года услышал новость о том, что Джордж Буш-старший во время рождественских каникул поздравил американский народ с победой в холодной войне, тем самым поставив заслугу в развале СССР именно Соединенным Штатам. Я был искренне возмущен этому, потому что это никак не вписывалось в мои представления. Уже тогда я понимал, что развал Советского Союза — это не результат внешнего давления, а результат целого ряда глубинных процессов.
Думаю, все началось уже после смерти Сталина, начиная с марта 1953 года. Именно тогда произошел отказ от прежней единой сталинской стратегии, от прежней идеологии, которая сформировалась в конце 1940-х годов, которые, в общем-то, были описаны в известной статье «Экономические проблемы социализма в СССР». Уже тогда система стала постепенно терять жесткость и устойчивость.