Густав Шпет задолго до лингвистического поворота в философии приходит к мысли о первичности слова как предмета, как «знака сообщения». Целостность и конкретность познания как понимания, возникающего в «сфере разговора», — таков лейтмотив его наследия
Если бы Густав Шпет жил в нашу эпоху научных грантов, то не смог бы выиграть ни одного проекта, поскольку не понял бы, как надо встраивать сложное философское рассуждение о «словесном достоинстве мира» в круг практико-ориентированной науки
Современный мир настолько стремительно меняется, что понимание слишком дорого стоит. Чтобы понять смысл высказывания, нужно остановиться, замедлиться, войти в «сферу разговора» вместе с другим, постигнуть знаково-символический мир его высказываний, познать его историю, стать его эхом.
«Я пишу как эхо другого» — так характеризовал в одном из писем к невесте Наталье Константиновне Гучковой свою манеру общения русский философ Густав Густавович Шпет (1879–1937). Это выражение характеризует и стиль его философствования. Я бы даже сказала, что эта фраза — ключевая для всей русской философии, откликающейся на рассуждения западных мыслителей, с одной стороны, и старательно вслушивающейся в речения восточных мудрецов — с другой. И в этом непрерывном «разговоре» она пытается понять самое себя, улавливая свое культурное предназначение в мире.
Размышления Шпета о Слове как источнике познания и культурном универсуме, о его внутренней форме как устойчивом алгоритме образования смыслов, об истории как «сфере разговора», в которой мысль понимается, и сегодня оказываются на острие интеллектуальных дискуссий и в философском, и в социально-гуманитарном, и, что немаловажно, в естественно-научном сообществах. А если учитывать, что он знал 17 (по другой версии, 19) языков, то начинаешь понимать, почему он так бережно и с достоинством относился к слову.
Если бы Густав Шпет жил сегодня, в нашу эпоху научных грантов, то не смог бы выиграть ни одного проекта, поскольку не понял бы, как надо встраивать сложное философское рассуждение о «словесном достоинстве мира» в круг практико-ориентированной науки. Он не искал в слове ни практических смыслов, ни моральных, ни мифологических, но всегда требовал от текста логической четкости, причем понимал, что без конкретизации никакой реальной логики быть не может. И если мы сегодня конструируем «логику смысла» (во всех ее выражениях), то было бы неплохо ознакомиться с той ее версией, которую разрабатывал Густав Густавович.
Его биография началась в Киеве, в обедневшей польской дворянской семье. Родился будущий философ 25 марта (7 апреля) 1879 года. Его мать Марцелина Иосифовна не вышла замуж за его отца, офицера венгерской армии по фамилии Кошиц. Позже Густава усыновил ее брат, чтобы мальчик мог поступить в гимназию. Вот первое событие, определившее «внутреннюю форму» интеллектуальной жизни Шпета (в то время только окончившие гимназию могли поступать в университет).
В 1898 году Шпет окончил Вторую Киевскую гимназию и поступил в Университет св. Владимира на математический факультет. Он проучился меньше года, когда в России начались серьезные студенческие волнения. Шпет принял в них самое деятельное участие, за что был исключен из университета, отдан под негласный надзор полиции и отправлен в ссылку в город Херсон на шесть месяцев. В ссылке молодой человек штудировал труды К. Каутского, В. Виндельбанда, Ф. Энгельса, Г. Плеханова и др.
В августе 1901 года Шпет благодаря ходатайствам матери был восстановлен в Университете св. Владимира, но уже на историческом отделении историко-филологического факультета. Это второе событие, определившее «внутреннюю форму» его интеллектуальной жизни: он увлекся философией. Во многом этому способствовал профессор Георгий Иванович Челпанов (логик, психолог), чью Психологическую семинарию посещал Шпет (особенно его интересовали теоретико-познавательные проблемы). На праздновании юбилея этой семинарии (25 февраля 1903 года) он сделал доклад «О социальном идеализме», где, в частности, указал, что «на наших глазах философский идеализм проникает туда, где позитивизм нашел свое последнее убежище, — в социологию. Чтобы понять и разобраться в этом новейшем направлении, необходимо вставить его в исторические рамки».
Так думал студент Шпет. Уже тогда его поиски ответов на традиционные философские вопросы получали историческое обоснование. И отнюдь не случайно первые его исследования связаны с проблемой памяти в экспериментальной психологии, а тема выпускного конкурсного сочинения посвящена исторической проблеме «причинности», которая в то время волновала всю русскую философию истории и обсуждается гуманитариями до сих пор.
О том, как шла работа над сочинением, вспоминала первая жена Шпета, актриса Мария Александровна Крестовоздвиженская: «Густав кончал сочинение, так называемое “медальное” (но медали он, конечно, за него не получит, т. к. он слишком анархист — а тут нужно “все по правилам” — на что он не способен вовсе!), которое он должен был подать 20-го, а подал 26-го, так что я даже боялась, что у него не возьмут сочинения, т. к. он опоздал его подать. Но, слава Богу, хоть взяли-то! Написал он, вероятно, чепуху — потому что писал его последнюю половину дико: две недели не отрываясь от стола — причем спал или 4 ч., или maximum 5 ч. в сутки — остальное время — день и ночь писал, чай, кофе, обед — все это приходилось носить ему наверх — он и для еды не отрывался от письменного стола, жалея те несколько минут, которые он мог при этом потерять. Лицо у него, по-моему, было бессмысленное в это время — и, конечно, сочинение получилось такое же. Иначе и быть не могло. Подумайте только: сочинять, выдумывать философию — не выспавшись хорошенько — что тут можно со смыслом придумать» (архив семьи Г. Г. Шпета, публикуется с разрешения Е. В. Пастернак).
«Медальная» работа Шпета «Проблема причинности у Юма и Канта» была удостоена золотой медали и напечатана в «Университетских известиях».
По окончании университета Густав Шпет был оставлен для приготовления к профессорскому званию. После переезда Челпанова в Москву за ним последовал и Шпет: в это время Челпанов организовывал Психологический институт и ученик ему помогал. В июле 1910 года они посещали психологические лаборатории Европы и перенимали опыт коллег. Одновременно Шпет работал над диссертацией. Он взялся за историческую тему в теории познания. Историю он рассматривал не как абстрактный процесс, но как действительность, которая окружает человека.
Шпет возвращается в историю европейского рационализма, чтобы осмыслить тот тупик, в который завело философию кантовское разделение чувственности и рассудка. В отличие от неокантианских школ, которые предлагали вернуться назад к Канту, Шпет предлагает шагнуть «за Канта», к рационализму XVIII века. Он увидел в рационалистических учениях этого времени то, от чего отказался немецкий философ: целостность и конкретность познания как понимания, возникающего в общении (то есть в «сфере разговора»).
Кант разорвал чувственность и рассудок, и все философские послекантовские попытки сшивать их, не опираясь на историю, — дело непродуктивное. Так полагал Шпет и именно потому шел в историю, понимая ее как пространство, где только и может жить и существовать человек словесный. Эта мысль не потеряла актуальности даже во второй половине ХХ века, который прошел под знаком лингвистического поворота, а в ХХI веке, в эпоху цифровизации, она приобретает новые нюансировки: ведь цифрой смысл не заменишь.
В апреле 1912 года Шпет отправляется в Геттинген для работы над диссертацией. Там он знакомится с Эдмундом Гуссерлем, посещает его семинары и лекции, читает его книгу «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» и вослед ей пишет труд «Явление и смысл» (М., 1914). Практически одним из первых феноменологов — учеников Гуссерля Шпет разворачивает феноменологическую проблематику в сторону осмысления проблем социального бытия, бытия человека понимающего.
Уже в этой книге (еще во многом зависимой от терминологии Гуссерля) он показывает, какие перспективы открывает феноменологическая постановка вопроса для философии познания. Можно даже сказать, что Шпет предложил новую интерпретацию известного тезиса Гуссерля «Назад к предметам»: «Назад к смыслу слов-понятий».
Действительно, феноменология постулирует принципиальную направленность сознания на предмет: мышление есть всегда мышление о чем-то, оно предметно определено даже тогда, когда нам кажется, что мы не думаем ни о чем. И это что-то может быть познано, но познание становится явным только тогда, когда человек выражает это что-то другому. «Нужно тайну сообщить другому, чтобы она стала источником действия… без этого она мертвый клад, зарытый в землю», — скажет Шпет в одном из писем.
Задолго до лингвистического поворота в философии Шпет пришел к мысли о первичности слова как предмета, как «знака сообщения». Он открыл в феноменологии самое важное: знаково-символический характер мира человеческого — и сделал шаг к герменевтическому прочтению феноменологических сюжетов. Семиотический и герменевтический принципы стали методологической новацией магистерской диссертации «История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Ч. I. Материалы» (М.: Т-во типографии А. И. Мамонтова, 1916). Вся дальнейшая философская жизнь Шпета была ориентирована ими.
История, филология, психология и многие другие области знания, которые принципиально «человечны» и которым Кант в свое время отказал в научности, обретают, по мысли Густава Шпета, твердый фундамент именно в силу их словесности, а значит, историчности. Их научность особого рода: она связана с поисками единственного точного смысла, который необходимо вскрыть в процессе уразумевания конкретного феномена (будь то язык, искусство или история). Это принципиальное отличие герменевтики Шпета от герменевтики Хайдеггера и Гадамера (и их последователей), которые постулировали плюралистический характер понимания. Шпет требовал не причину искать в истории, а постигать конкретный смысл события.
1918 годом датирована рукопись «Герменевтика и ее проблемы», которая так и не увидела свет при жизни автора (опубликована в 1989–1993 годах). Герменевтика — это учение о понимании, без которого невозможно человеческое существование. Шпет стал первым русским философом, который поставил вопрос о герменевтическом (понимающем, уразумевающем) характере человеческого бытия.
Это его открытие не потеряло своего значения и сегодня. Причем не только для социальных и гуманитарных наук, но и для естествознания, культурно-исторические и социальные смыслы которого изучают современные философы. Наука — дело человеческое, она не может существовать вне общения.
С герменевтическим поворотом связана еще одна тематическая плоскость шпетовских рассуждений: проблема Я, «собственника» сознания. В отличие от привычного для его предшественников представления о субъекте как собственнике сознания Шпет ставит вопрос феноменологически и показывает, что сознание может не принадлежать никому, так же как слово может исследоваться отдельно от человека, его произнесшего или написавшего. Этим сюжетам посвящен цикл работ «Сознание и его собственник» (1916), «Мудрость или разум?» (1917), «Скептик и его душа» (1919).
Фактически Шпет стоял у истоков структурализма, предлагавшего исследовать текстуальный массив независимо от биографии и мировоззрения автора. Тезис о «смерти автора» мы находим у Шпета задолго до Ролана Барта.
Революцию 1917 года Шпет принял, рассматривая ее как возможность зарождения нового культурно-исторического сознания. Да, он заблуждался, на его глазах происходило становление репрессивной бюрократической машины.
Многие русские философы после 1917 года искали ответ на вопрос: почему это произошло с Россией? Они писали воспоминания, пытаясь найти причины случившегося со страной. Шпет тоже ищет — но не причины, а смыслы. И он пишет серию исторически честных работ о русских философах (П. Л. Лаврове, А. И. Герцене, В. Г. Белинском, Н. Г. Чернышевском), чье мировоззрение в тот момент начинали старательно идеологизировать. А также «Очерк развития русской философии» (М., 1922) — злой, беспощадный по отношению к самому себе и к русскому «интеллектуальному классу» (интеллигенции), который, по мнению Шпета, в разные исторические эпохи занимался чем угодно, только не уразумением своей исторической ответственности за мыслительную культуру страны.
Развитие национальной философии Шпет связывает со становлением осмысленной словесности народа, потому и названия глав «Очерка…» («Невегласие», «Около школы», «По прописям», «По линейкам» и т. д.) говорят сами за себя.
Критические оценки автора по отношению к русской философии — это чисто русское явление: «И все мои диатрибы по поводу русской утилитарности и моральности — из того же русского духа, — желания “исправить”, что я сам им отравлен и что, может быть, во всяком другом месте я и не прилажусь» (из письма к Н. И. Игнатовой, 1921 год).
Шпет был философом-профессионалом. Его девиз: «Моя интеллектуальная деятельность есть дело общественное».
1920-е годы — наиболее теоретически насыщенный и плодотворный период в творчестве Шпета. Он применяет (не примеряет, sic!) принципы семиотики и герменевтики, организуя деятельность Института научной философии (ИНФ), директором которого он был назначен в 1921 году, Российской (позднее — Государственной) академии художественных наук (ГАХН), где он исполнял обязанности вице-президента, Московского лингвистического кружка (МЛК) и других научных и образовательных институций.
Выходят «Эстетические фрагменты» (вып. 1–3, 1922–1923 годы), которые обсуждались в МЛК и ГАХН как «новые принципы теоретической лингвистики» (Р. О. Шор); в рассуждениях Шпета о структуре увидели новый методологический поворот в филологии и истории (Д. М. Петрушевский, Р. О. Якобсон, А. А. Реформатский и др.).
В дальнейшем многие ученики Шпета ушли из философии в гуманитарную науку, но его идеи продолжали направлять их. Предмет философии — слово-понятие о действительности; эта мысль стала ключевой для Шпета при организации научной работы и в ИНФ, и в ГАХН. Ведь для рождения культурно-исторического сознания нужно Просвещение, базирующееся на Словаре, Энциклопедии, Журнале.
Он создает философский ежегодник «Мысль и Слово», организует в ГАХН работу над «Словарем эстетических терминов», в ИНФ формирует группу, которая должна была заняться научно-методологической интерпретацией философских слов-понятий (замечу, задолго до Р. Козеллека и его «истории понятий»).
Фактически Шпет предвосхищает метод «археологии знания», который актуализировал Мишель Фуко. Послереволюционные годы наполнены не только радостью творчества, но и горечью столкновений с новой реальностью. В 1922 году Густав Шпет отстранен от преподавания в университете, но интенсивно работает в ГАХН и — единственный из большой группы известных ученых — добивается отмены своей высылки из России на «философском пароходе».
Шпет обладал удивительно тонким философским слухом; он улавливал в произведениях своих «собеседников» (Г. И. Челпанова, Э. Гуссерля, В. Дильтея, П. Д. Юркевича, С. Н. Трубецкого и др.) тончайшие обертоны смысла. И его тексты нужно читать, учитывая эту особенность стиля. Он мыслит не один, но вместе с другими, как эхо других.
Книга Шпета о внутренней форме слова (1927 год) не исключение — здесь он со-мыслит с Вильгельмом фон Гумбольдтом, последовательно представляя его идею внутренней формы языка в первых главах (как в музыкальных вариациях, где вначале всегда должна прозвучать тема) и значительно преображая ее, восходя к внутренней форме слова, в последних. Под внутренней формой Шпет понимал устойчивые алгоритмы языка, законы смыслообразования.
Для Шпета слово — это прежде всего «отдельное слово», то есть «некоторая последняя, далее неразложимая, часть языка, элемент речи». Но это отдельное слово в каждом конкретном контексте имеет определенный смысл, становится «словом-понятием», предопределяющим для Шпета дальнейший ход постановки методологических проблем.
Не менее актуальна сегодня книга «Введение в этническую психологию» (1927), где Шпет выступает как новатор в содержательном и в методологическом планах. Цель философа состоит в раскрытии всех смысловых слоев слова-знака, а ученый затем выбирает нужное ему значение слова-понятия.
Такими словами-понятиями стали для Шпета «дух» и «коллективность» (именно их интерпретации А. К. Соловьева, ученица философа, перевела на французский язык и отправила для ознакомления выдающемуся швейцарскому лингвисту Ш. Балли). А содержательной новацией Шпета стала идея обоюдного «социального признания» (задолго до теории признания П. Рикера). Современные психологи сегодня актуализируют эту идею.
К началу 1930-х годов после «чистки» ГАХН Густав Шпет опять оказался на обочине социальной жизни. Но он продолжает интеллектуальную работу со словами-понятиями — на этот раз в издательстве Academia. Он выступает как переводчик мировой классики, рецензент, редактор переводов и их комментатор. Опираясь все на те же герменевтические и семиотические принципы, он перевел Дж. Г. Байрона, Ч. Диккенса, В. Шекспира.
Шпет подходит к переводу как философ, требуя и от себя, и от других, чтобы слово переводили как «исторический предмет», а не передавали вольно его общий вневременной смысл. Такой подход требует особого — герменевтического — отношения и к комментаторской работе, образцом которой стал составленный им отдельный том комментариев к переводу диккенсовых «Посмертных записок Пиквикского клуба».
Шпет стоял у истоков первого в Советской России собрания сочинений Шекспира. Вместе с филологом А. А. Смирновым он организовывал работу переводчиков, разрабатывал принципы перевода, был редактором томов, перевел трагедию «Макбет», написал примечания и комментарии к пьесам и разработал проект «Шекспировской энциклопедии». Подготовленный к печати том трагедий Шекспира был сдан в издательство за неделю до ареста философа, но издан не был.
15 марта 1935 года Шпет был арестован, осужден и сослан на пять лет в Енисейск. Позже, по ходатайству друзей, он был переведен в Томск, где смог продолжить философскую деятельность. В это время в Москве шла работа над изданием собрания сочинений Гегеля. Но за «Феноменологию духа» не взялся никто.
По рассказам дочери Шпета Марины Шторх, философы отказались от этого перевода, поскольку считали, что такая работа под силу только Шпету. 13 апреля 1936 года «Соцэкгиз» заключил с ним договор. Шпет снова вернулся к философии. Он работал с упоением, родные переслали в Томск всевозможные словари и разные издания.
Он не изменил своим методологическим принципам. В поисках точного смысла штудировал все немецкие издания «Феноменологии духа», историко-философские интерпретации жизни и деятельности Гегеля, а также уже существующие русские переводы этого произведения. Судьба словно позволяла Шпету вести свой последний философский разговор с «заслуженным собеседником», с Гегелем.
Слово, по Шпету, диалектично по своей природе. Именно в этом пункте — методологически значимая точка схождения диалектики Гегеля и герменевтики Шпета. И несмотря на то, что мы сегодня считаем Шпета учеником Гуссерля, а гегельянцем считаем И. А. Ильина, гегельянцем в методологическом плане — применившим диалектический метод Гегеля к герменевтике (концепция «диалектической интерпретации философских понятий») — был именно Шпет.
Он закончил перевод (57 тетрадок на 12 листов, исписанных зелеными и синими чернилами) в августе 1937 года, а 27 октября был арестован и расстрелян 16 ноября 1937 года. Он так и не узнал, что «Соцэкгиз» расторг с ним договор 25 сентября 1936 года. Рукописный и машинописный варианты перевода остались в семье, которая отказалась издавать его без указания имени переводчика. Шпет был посмертно реабилитирован в 1956 году, и в 1959-м «Феноменология духа» Гегеля в его переводе увидела свет.
Более 60 лет мы пользовались этим переводом как переводом Шпета. Однако опубликованная версия отличается от рукописного варианта. Восстановить авторский перевод, вернуть «разговор» Шпета с Гегелем, его смыслы слов-понятий в русскую интеллектуальную культуру — дело сегодняшнего дня.
Потому что «сама смерть, раз она фигурирует в качестве аргумента, имеет разное значение применительно к антропологическому индивиду и социальному субъекту: физическая смерть первого еще не означает смерти его как социального субъекта. Последний живет, пока не исчезло какое бы то ни было свидетельство его творчества».