Писатель Дмитрий Филиппов: я понял, что не могу по-другому

— Насколько знаю, ты родился в областном городе Кириши, но много лет живешь в Пушкине, бывшем Царском Селе… И книга твоя самая фундаментальная — о Ленинграде. Тебя можно назвать ленинградским парнем? Где ты вырос, каков пейзаж твоего детства?

— Поселок Шкотово-17, — без паузы говорит Филиппов. — Я вырос на Дальнем Востоке. Там служил отец, он офицер-подводник. Так что мой детский пейзаж — это сопки, берег Японского моря. С детства влюбился в тайгу: выйдешь из дома, пройдешь несколько сот метров в лес, глядь — тигриные следы. Правда, с детства я там не был ни разу, но не оставляю надежды, что когда-нибудь туда вернусь.

— А кто ты корнями?

— Корнями по отцовской линии мы из Архангельской области, по маме — сибиряки.

— То есть ты наполовину помор, наполовину сибиряк?

— Видимо, так.

Дмитрий учился в Государственном университете имени Пушкина в Царском Селе, а заканчивал уже Курский университет — так сложились личные обстоятельства. Специализация — сначала литература XIX века, а диплом писал по творчеству Марины Цветаевой. Меня всегда интересовало, откуда у молодого филолога армейский опыт: в моем поколении гуманитарная интеллигенция старалась держаться от армейской службы подальше.

— Насколько я знаю, ты участвовал в КТО в Чечне. Это же было уже после окончания вуза?

— Да, я вернулся из Курска в Питер, работал и пошел в армию, поскольку у меня закончилась отсрочка от призыва. Сначала попал в Сыктывкар в инженерно-саперную учебку, после полугода обучения подписал контракт и поехал служить в Чеченскую Республику. Там провел полтора года, 2006‒2008-й.

— Помню, что несколько раньше, среди моих ровесников, молодые люди с высшим образованием в армию старались не ходить. Даже если отсрочка заканчивалась, пытались, как это называлось, откосить. А пойти служить — это был поступок довольно экстравагантный. Как было в твое время?

— Полагаю, здесь зависит от места проживания. В Питере — да, это выходило из тогдашней социальной нормы. А ребята из глубинки, с которыми я и служил… там, наоборот, было людям непонятно, как это — мужику, и в армию не ходить. В нормальной пацанской компании потом и слова не имеешь. В провинции отслужить — это было как, не знаю, в магазин сходить за хлебом. Причем моя служба выпала на конец дореформенного периода, когда и кормили плохо, и с одеждой напряженка, и авторитет армии был невысок.

— Что повлияло на твое решение пойти служить? Твой не совсем «питерский» бэкграунд, может быть?

— Трудно сказать. Если бы я искал возможность откосить, думаю, я бы ее нашел. Но тогда я не знаю, как бы потом общался с отцом своим, который восемнадцать лет отдал службе Советскому, потом Российскому флоту, причем дослуживал в девяностые, когда офицерские семьи жили за счет пайка, живых денег и не видел никто. Серьезно: мужики собирались, ходили на охоту в сопки, били косуль, кабанов и на этом мясе жили. Наверное, мы бы общались, но вот этот немой укор в глазах отца… я не хотел его видеть. Поэтому надо — значит пошел.

— Твой опыт армии, затем — пусть не войны, но боевых действий в Чечне, что он тебе дал?

— Я вернулся другим человеком. Весь интеллигентский налет выпускника филфака сполз моментально. Я увидел русских людей не такими, как я их представлял, а какие они на самом деле в России живут. В Питере интеллигенция где обитает? Кафешки, концертики. А Россия другая, и мужики там другие. Честнее, более открытые. Хотя поначалу они тебя прощупывают, что тоже бывает непросто.

— Этот зазор между столичной интеллигенцией и русским народом, он ведь достаточно давний. Как, по-твоему, он преодолим вообще?

— Тут дело не в том, где ты родился, а как ты себя ведешь в конкретной ситуации. Если ты тянешься наравне со всеми, не косишь, когда тебе наступают на пяточки — огрызаешься, даешь отпор, то ты становишься своим. Если прогибаешься, проламываешься — то и отношение соответствующее. В большом городе ты можешь знать человека всю жизнь и не узнать его до конца. А потом попадешь в ситуацию, когда он проявится с совершенно неожиданно отвратительной стороны, которую ты даже не подозревал в нем. А в армии сама ситуация провоцирует быстрое раскрытие человеческих качеств.

Мы воюем сами с собой, с перевернутым своим отражением

— Ты молодой, но уже состоявшийся писатель. Сколько книг у тебя вышло?

— Четыре книги прозы — три художественные и одна документальная. Первая, «Три времени одиночества», — сборник рассказов, ранний и с неким налетом интеллигентским еще… Потом роман «Я русский», сборник «На этом свете», и крайняя моя книга — документальная «Битва за Ленинград» в серии ЖЗЛ, к которой я подошел уже с более-менее набитой рукой, она на сегодняшний день самая, наверное, концептуальная.

— О битве за Ленинград и Ленинградской блокаде написаны, наверное, километры. Почему ты решил внести в этот корпус «ленинградского военного текста» и свою лепту?

— Да, написано очень много, и хоть я изучал труды предшественников, но все я, разумеется, не читал. Полагаю, это попросту невозможно. Меня в этой истории интересовал даже не столько ход событий, сколько люди. Я пытался в каждом случае из документов и свидетельств попытаться понять, что это был за человек. Какая была мотивация поступков и решений людей, от летчика до генерала. Изучаешь архивные материалы, журналы боевых действий — как наши, так и немецкие, сравниваешь, и постепенно выстраивается картина, а потом — хоп! — что-то проявляется, и ты начинаешь в материале жить, причем не только как автор, но и как персонаж.

— Кто из героев твоей книги и битвы за Ленинград открылся тебе с неожиданной стороны, поразил тебя?

— Ольга Берггольц и Михаил Александрович Нефедов*, начальник ледового участка Дороги жизни. Дорога жизни представляла собой достаточно сложную логистическую систему, Нефедов отвечал именно за ледовый участок. Это, конечно, человек-глыба. Выходец из морской, флотской разведки, невероятный профессионал. Горжусь, что я написал, наверное, наиболее полную его биографию. А Берггольц я знал до этого как певицу блокады, как и большинство, а изучая ее письма, дневники, увидел ее человеком тяжелейшей, страшной судьбы, который в то же время ощущал свое избранничество — что она рождена для того, чтобы воспеть подвиг ленинградцев в блокаду, что город ее выбрал… Это прослеживается и через ее жизнь, и через ее строчки.

— У тебя есть опыт Чечни, есть опыт исследователя событий Великой Отечественной, а теперь мы все — кто восемь лет, кто полгода — наблюдаем события нынешней войны, кто знает, как ее потом назовут, но вряд ли она в истории останется как «спецоперация»…

— Да, вряд ли.

— Ты видишь какие-то аналогии в этих конфликтах, или их нет?

— Аналогий с Чечней я не вижу — потому что тогда против нас были, считай, партизаны. Да, гордые, сильные, упертые, но партизаны, у которых не было артиллерии, танков, поддержки космической, спутниковой разведки, не говоря уже о том, что это не была регулярная армия. Сейчас идет совершенно другая война, и ее, наверное, уже можно сравнить с Великой Отечественной — тысячекилометровая линия фронта, прорывы, охваты. Полноценно сражаются две очень сильные и злые армии. Которые, по сути, одна армия, только за нами правда, а они как в кривом зеркале. При этом они такие же сильные и упертые. Считай, мы воюем сами с собой, с перевернутым своим отражением.

— Действительно, еще до начала конфликта в феврале — тогда его еще можно было назвать конфликтом — люди, которые были причастны событиям или участвовали в них, говорили, что это, по сути, противостояние между двумя частями расколотого народа. Тем не менее ты отказываешься от своей брони, которая тебе положена как чиновнику, и идешь в действующую. Откуда такое решение?

— Оно не спонтанное и не импульсивное. Как только было объявлено о частичной мобилизации, я ходил, думал, взвешивал. А последней каплей стал митинг в честь присоединения ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областей у стен Петропавловской крепости. Флаги, песни, поддержка… Я стою и понимаю, что мужики моих лет сейчас на фронте. А я стою тут и флагом машу. Подумал, что когда-нибудь все это закончится и у меня внуки спросят: дедушка, а где ты был во время этих событий? И что я им отвечу: да я, внучок, флагом размахивал? Так что надо идти. Я понял, что не могу по-другому.

Такова доля русская

— У нас сейчас пошла волна критики и Министерства обороны, и вообще органов власти, которые должным образом не подготовились к ситуации. Твое мнение как честного человека из чиновничьей среды: насколько справедлива эта критика, если справедлива, то в чем, и что с этим делать?

— Это система, выстроенная под мирное время и в мирное время работающая неплохо. Она жестко сцементирована снизу доверху, инициатива не то что не приветствуется, просто все ждут сигнала сверху — указаний, методических рекомендаций. В мирное время эта вертикаль власти страхует систему от каких-то сбоев. А в той ситуации, в которой мы оказались, нужна инициатива снизу, нужно не ждать, когда тебе какое-то письмо сверху пришлют, а действовать. И вот тут-то выясняется, что с этим у нас большие проблемы. Я не то что верю, я знаю, что эта система перестроится. Тот гражданский контроль, что идет за ходом мобилизации, и отклики на него, говорят о том, что система слышит и реагирует — может, не так оперативно, как обществу хотелось бы, но реакция есть, система от людей не закрылась. Но, как любой бюрократический механизм, система, прежде чем провернуться, поскрежещет. Для этого нужно время.

— Со стороны я выделила бы два момента, за которые критикуют, как ты говоришь, «систему». Первый — ее закрытость от общества. Второй — насыщенность людьми, нацеленными не на результат, а на достижение личного успеха внутри этой системы. Насколько справедливы эти упреки?

— Первый отчасти справедлив. Второй скорее нет. Конечно, я руководитель низового уровня и могу говорить только о своих коллегах. Все эти специалисты первой категории, ведущие специалисты, начальники секторов, отделов — это трудяги. Они пашут по двенадцать часов в сутки, чтобы все работало как часы, и за совершенно небольшие зарплаты. Какой-нибудь менеджер среднего звена в частной фирме зарабатывает гораздо больше, особо не напрягаясь.

Что касается высших руководителей нашего города — не могу комментировать, я не вхож в эти сферы. Но люди, с которыми я работаю непосредственно, — это замечательные люди и профессионалы. Вообще, у нас есть проблема: общество не знает, чем занимаются рядовые чиновники. Про нашу работу не снимают сериалов, и съемочные группы телеканалов не приезжают, чтобы снять одно хотя бы совещание… А даже то самое «освоение бюджетных средств» — это вовсе не так просто, есть 44-й ФЗ, который надо соблюдать. Обычный гражданин ничего не знает о работе чиновников — и, кстати, то, что он ничего об этом не знает, говорит о том, что у нас все не так уж плохо работает. Если чиновник работает хорошо, то житель о нем и не вспоминает, потому что у него есть горячая вода, тепло в доме, подъезд чистый и прочее. Как только начинаются сбои — люди о нас вспоминают.

— Сейчас-то у нас вспомнили все о чиновниках. Правда, пока достается военным комиссариатам… Как вообще устроен военный комиссариат? Как я понимаю, там только сам военком, как правило, военнослужащий?

— Да, остальные, его помощники, это, как правило, военные пенсионеры или пенсионеры силовых структур. Они получают пенсию и небольшую зарплату, порядка двенадцати-четырнадцати тысяч или чуть больше. Они работают с картотеками, интернета там нет, компьютеры к сети не подключены, электронной картотеки тоже не существует — все по старинке: стеллажи стоят, личные дела, карточки. И если мы не готовились к мобилизации, то, соответственно, в военкоматах полный завал. Люди там днюют и ночуют, но если у них нет ни материальной, ни информационной базы, то понятно, как это все будет происходить.

— Так почему это не было подготовлено загодя?

— Ну если у нас без письма сверху ничего не делается, то в военной системе тем более. Поговорку про инициативу и что она делает с инициатором ты и сама знаешь.

— Получается, это опять вопрос наверх?

— Да.

— Как чиновник, ты работаешь с людьми. Как ты оцениваешь состояние общества перед необходимостью мобилизации — не только военной, но и гражданской? Мне вот кажется, что общество у нас не слишком готово к этой ситуации. В массе даже лояльные граждане не готовы перешагнуть черту и стать не болельщиком за собственное государство и армию, а соучастником, соработником происходящего.

— Ну а что ты хочешь? У нас тридцать лет общество настраивали на совершенно другие ситуации. Тем не менее я могу сказать что в городе достаточно людей, которые или отказываются от брони, или сами просят повестку. Или, в большинстве, получив ее, просто собирают рюкзак и идут — поцеловав детей, обняв жену, без слез, без истерик. Такова доля русская, и все.

Я могу сказать, что в городе достаточно людей, которые или отказываются от брони, или сами просят повестку. Или, в большинстве, получив ее, просто собирают рюкзак и идут — поцеловав детей, обняв жену, без слез, без истерик

Мы не готовы расчеловечить ту сторону

— Один мой военный товарищ, тоже литератор, сказал как-то: «У русских лучше всего получаются две вещи — литература и война». Как человек пишущий и к тому же в очередной точке своей биографии снова берущий в руки оружие, что ты скажешь на это?

— Очень точно, все так. При этом я не сказал бы что у русских не получается мирная жизнь, — на уровне частном она вполне получается. Более того, когда речь идет о войне, то надо отметить, что речь не идет о каком-то упоении войной как захватом и кровопролитием, только психи какие-то могут к тому стремиться. Просто нам то и дело приходится защищать то, что мы считаем неотъемлемой частью себя, то, что нам дорого, — и это у нас в крови.

— А что мы защищаем, за что мы воюем в этой войне, которая, как ты сам сказал, война с частью своего народа?

— Здесь все предельно ясно. Мы на стороне света, они — на стороне тьмы. Мы воюем за то, чтобы люди жили в соответствии с ценностями, которые они считают правильными. Могли разговаривать на своем языке. За то, чтобы в пантеон нашего народа не вводили нацистов, садистов и убийц.

— Тебе могут ответить: украинцы хотят свободно говорить на своем, украинском языке и кричать «Слава Бандере!»

— Я не слышал, чтобы на освобожденных территориях запрещали мову. И Украина не субъектна. И, кстати, на освобождении Украины это противостояние не остановится. Россия восемь лет терпела выходки Украины, а еще тридцать лет мы сглаживали углы и играли в дружбу с «западными партнерами». Сейчас, после речи президента, маски сброшены: либо они нас, либо мы их.

— Я скорее о том, что нельзя отделаться от мысли: когда мы несем потери в боевых действиях против Украины — это мы несем потери. Но и когда украинцы несут потери — это тоже мы несем потери. Потому что «западные партнеры» воюют против нас нашими же людьми.

— К сожалению, да.

— Что с этим делать?

— Сейчас уже ничего. Стадия терапии, лечения таблеточками прошла. Есть опухоль — ее надо вырезать, чтобы остальной организм выжил. На прошлой неделе школу, где учится моя дочь, дважды эвакуировали из-за звонков о заминировании, телефонного терроризма. Я отправляюсь туда в том числе для того, чтобы этих звонков не было. Чтобы мой ребенок не выходил в промозглую осеннюю погоду, завернувшись в пледик, и не шел непонятно куда… И мне сложно представить, чтобы мы воевали, несли потери и при этом кто-то из наших звонил в украинские школы и сообщал, что они заминированы… или устраивали эти дикие людоедские пляски в соцсетях, как украинцы делают. Я уверен, что на нашей стороне свет, потому что мы так не делаем.

— Смотри, я по роду деятельности слежу в том числе за украинскими пабликами, где нам всем желают мучительно сдохнуть. И вижу, как эта риторика, словно вирус, при ближнем соприкосновении проникает и в русское патриотическое поле, где известные люди пишут про то, как надо убить всех «свинособак», то есть украинцев, и настаивают, что без этой боевой ярости мы будем терпеть поражения. Что ты об этом думаешь?

— Мне кажется, это естественный и неизбежный процесс: чем выше градус злобы и ненависти, тем больше будет появляться таких людей. Но мне кажется важным, что это не носит массового характера. В массе мы не готовы расчеловечить ту сторону.

— А тебе скажут, причем люди воюющие: пока мы не снимем белые печатки и не начнем воевать без «ложного гуманизма», мы будем проигрывать.

— Это очень скользкий путь. Тропинка по болоту: шаг в сторону — и ты провалишься в трясину, из которой не выберешься. Когда люди говорят о «ложном гуманизме», будь уверен, что завтра они начнут говорить, что надо расстреливать мирных жителей, которые не поддерживают входящие российские войска. Промежуток очень короткий, и я не хотел бы, чтобы он был преодолен. Что с этим делать? Оставаться собой. Ярость в бою нужна. А злоба, наверное, нет.

— Что ты как литератор думаешь о вале патриотического творчества, когда люди, не замеченные в зоне боевых действий, начинают некоторый самопиар на этом?

— С одной стороны, они делают нужное дело, они не были до этого замечены, не были обласканы ни государством, ни публикой, и, если они даже сейчас ездят по концертам и получают свою копеечку — что с того? Столько лет литература была в загоне и писатели патриотического направления были ниже плинтуса. С другой — мне сложно представить Константина Симонова, который написал бы свой корпус военных текстов, ни разу не побывав на фронте. Тут каждый делает свой выбор.

— Я время от времени публикую у себя в телеграме стихи реальных «окопников», того же Олега Миронова, который служит в Девятом полку НМ ДНР. Они многих трогают. Но никакого движения по их распространению от наших лидеров патриотической литературы я не замечаю.

— Тут надо понимать, как работает этот механизм. Вот есть Захар Прилепин — прекрасный писатель и раскрученный к тому же. И наши чиновники думают: вот есть этот канал, зачем плодить сущности? Между тем есть и Глеб Бобров* из Луганска, основатель сайта военной литературы Okopka.ru, человек, который в одном из своих романов предсказал эту войну, — вокруг него свой круг. Есть и другие лидеры. Можно не складывать все в одну корзину, а распределить усилия по разным направлениям. Тогда будет лучший результат.