«Люди, которые здесь, — они более крепкие, более цельные, и их можно даже ставить на руководящие позиции в других местах, потому что они не за кошелек, они за Родину. Если бы они были за кошелек, они б давно убежали». Интервью с заместителем комитета Госдумы по охране здоровья врачом Бадмой Башанкаевым
С врачом, депутатом Государственной думы РФ, заместителем председателя думского комитета по охране здоровья Бадмой Башанкаевым мы познакомились в апреле прошлого года. Поначалу по телефону: один федеральный телеканал направил меня к Башанкаеву на интервью, мы договорились о встрече, но я выехала к военным и застряла между Мариуполем и Волновахой. Когда набрала Башанкаева вечером, чтобы извиниться, он без церемоний спросил: «Что это значит — застряли под Мариуполем? Там сейчас не рекомендуется застревать! Может, прислать за вами транспорт?»
С тех пор мне не раз случалось обращаться к Бадме Николаевичу, например по вопросам эвакуации тяжелораненых наших бойцов на «большую землю» — и они каждый раз решались.
Наша беседа с Башанкаевым произошла в середине декабря 2022 года, когда донецкая больница Калинина, где в том числе работал Бадма Николаевич и его соратники, подвергалась ожесточенным обстрелам противника.
— С марта мы работали здесь в качестве волонтеров, приезжали на две-три недели. После начала частичной мобилизации стало понятно, что мои земляки-калмыки, которые сюда приезжают, уже приезжают не на недели, а на месяцы и более… мне показалось, что не совсем корректно по отношению к маленькой, но очень гордой нации, что их депутат находится здесь наездами, как турист. Сейчас я мобилизован в военное подразделение на срок от трех месяцев. Дальше будет понятно, насколько еще надо будет, разрешат ли дольше, но пока я здесь полтора-два месяца и еще как минимум столько же буду работать как мобилизованный доброволец. Контракт у меня безвозмездный, денег не платят, потому что это принципиальная позиция депутатов «Единой России».
— Вы в данный момент военврач?
— Да. Мы общаемся здесь со всеми крупными военизированными медицинскими подразделениями. Я вижу, как все происходит. Легкие ранения военно-полевые медики берут на себя или эвакуируют сразу в Россию. А с тяжелыми ранениями люди остаются в Донецке, стабилизируются и лишь затем эвакуируются. Поэтому мы приняли решение, что нашей бригаде, моим коллегам-хирургам, травматологам, целесообразно работать в крупном стационаре, который стоит на пути эвакуации, что позволит помогать как военным из России, так и местным ребятам и просто мирным жителям.
— Какое у вас воинское звание?
— Я с института лейтенант. Поработаю больше — может, повысят… Закончил военную кафедру. Но мы были одни из последних. После 2010 года буквально единицы в медицинском мире получили какое-либо звание или военно-учетную специальность. Потому что тогдашний министр обороны расформировал все военные кафедры в медвузах, и от этого у нас интересная ситуация возникла с гражданскими медиками и их частичной мобилизацией. Сейчас вместе с сенатором Владимиром Круглым и председателем комитета по охране здоровья профессором Дмитрием Хубезовым мы написали письмо в Министерство обороны о том, что надо провести реинкарнацию военных кафедр. Получили ответ, что будет совещание. Будем доказывать, что это надо. У военных и так много задач, и они, наверное, не видят те проблемы, которые видят врачи, когда мобилизованные врачи оказываются в звании рядовых. Они могут быть заведующими отделениями с пятнадцатилетним стажем, могут быть выдающимися научными сотрудниками, реаниматологами, которые вообще нарасхват… а их призывают рядовыми мотострелками. Тут точно надо разбираться.
Минно-взрывная травма, вообще военная травма сейчас совсем не гуманна. Это не шпага, не рапира — это оторванные конечности, тяжелые сочетанные травмы, которые меняют жизнь человека. И не только его, но и его семьи. Задача врачей — максимально сохранить все функции человека. Это сложно. Делаем
— Вчера противник обстрелял больницу Калинина в Донецке, где мы сейчас находимся, серьезно пострадал шестой корпус, были жертвы среди пациентов. Прокомментируйте, пожалуйста, это событие.
— Больница Калинина, или ДОКТМО, — один из тех стационаров, где мы работаем, помимо онкоцентра, детской больницы, больниц Горловки, и даже в Мариуполе наши ребята работают. Да, здесь был прилет, уже не первый и не второй за этот месяц, к сожалению, есть человеческие жертвы. Это пациенты нейрохирургического отделения. Зачем стрелять по больницам — никто не ответит никогда. Я почти уверен, что они знали, что стреляют по больнице, потому что прошлый прилет был метров на пятьдесят-семьдесят дальше и тоже по больнице. То есть бьют целенаправленно.
— Вы сами присутствовали при ликвидации последствий? Как отработал персонал больницы?
— По персоналу — впечатлен. Очень быстро отработали: сразу, как первые минуты пошли, медсестры-девчонки и дежурные врачи начали спускать пациентов в подвал, в бомбоубежище. Никаких промедлений. Замглавврача Иван Плахотников появился минут через пять, министр здравоохранения Дмитрий Гарцев появился минут через семь, мы прибежали тоже в пределах пяти-десяти минут из разных корпусов: уже все растаскивали, пожар даже практически не начался. Оперативно сработали. Оперативно, кстати, сработали и средства массовой информации, тоже приехали в пределах первых пятнадцати минут. Все заведующие этого корпуса появились в первые десять-пятнадцать минут. Полиция, военная прокуратура… все сфотографировали. Больных сразу распределили, вызвали даже медицинских психологов, что необычно для Донецка, такого раньше не было.
— Там же дети были в корпусе?
— Дети, слава богу, не пострадали. Здание тоже не полностью разрушено, но вот человеческие жизни уже не вернуть. Еще раз: казалось бы, церкви и больницы должны быть островком безопасности… Сегодня, кстати, уже все разгребли, даже дырки в асфальте закрыли. Отдельную песню нужно пропеть донецким ребятам, которые занимаются восстановлением. Это какие-то волшебники. Еще ночью тут все было разворочено, сейчас уже чистенько, прибрано, все налаживается.
(Через два дня произошел новый обстрел больницы, были значительные разрушения поликлиники и других зданий. — Н. К.).
Башанкаев по специализации онкоколопроктолог, специалист по хирургическому лечению рака толстой кишки. Учился и работал в том числе в США, среди своих учителей называет Стивена Векснера, директора Центра заболеваний органов пищеварения во Флориде, ныне покойного академика Федорова, Владимира Глабая, Игоря Хатькова, главного внештатного онколога Москвы, Сергея Емельянова, японского хирурга профессора Сугихару — и доктора Николая Андреевича Башанкаева, по стопам которого и пошел.
— У вас, как я понимаю, есть международная известность как у специалиста в своей сфере. Вы работали в Штатах. Люди с подобным бэкграундом у нас зачастую оказываются не в Донецке, а в других местах. Как получилось что вы приняли такое жизненное решение?
— Даже в Америке, получая образование и работая как колоректальный хирург, когда меня спрашивали, кто я по национальности, я говорил: для вас я русский. Они: как русский? Ты выглядишь как китаец, или кореец. Или японец: в очках, толстенький, улыбчивый, узкоглазый молодой человек — это скорее всего японец. А я говорю на хорошем английском, потому что у меня спецшкола была английская, даже думаю иногда на английском. Мне приходилось даже доказывать людям, что я русский!
Там же знания о россиянах по фильмам — балалайка, ракеты, балет, водка. А водку ты можешь пить? Говорю: да, и водку могу. Приходилось на месте проводить мастер-классы по всем направлениям. (Смеется.) И только позже, когда мы уже больше работали вместе, я объяснял, что есть такая национальность — калмык, нас немного, около ста пятидесяти тысяч человек в мире. Но это уже детали. Я себя считаю россиянином, это моя и наша страна, я горжусь ею невероятно, поэтому путь сюда, в Донбасс, был предопределен.
— Сохранились ли у вас контакты с международным медицинским сообществом и как ваши коллеги отреагировали на вашу работу здесь?
— В марте, как вы знаете, были конфликты, потом у нас, слава богу, ушли две токсичные соцсети, которые вытягивали энергию жизни, и у меня теперь даже голова не болит... Редкие всполохи — в Телеграме кто-то напишет гадость, но они таятся, поэтому пишут мало. О некоторых выпадах я узнаю косвенно, через знакомых, когда мне говорят: о, посмотри что о тебе в Фейсбуке написали, — и присылают скриншот. Вообще, либеральную тусовку в нашем Фейсбуке я называю «Брайтон-Бич интернета». Потому что с Брайтон-Бич нормальные люди пытаются уехать в другие места. А на Брайтоне остаются люди, которые живут в прошлом. Они очень непродуктивны, и общение с ними непродуктивно. Сейчас я просто не обращаю внимания на их выпады. Потому что это мой выбор, мое решение, мы здесь очень нужны, мы помогаем. А в сложной ситуации делай, что должно, и будь что будет.
— Часто говорят, что после Крыма-2014, а уж тем более после февраля-2022 Россия загнала себя в изоляцию и нас теперь отрежут от мировой культуры, науки и в целом цивилизации. Что вы на это скажете?
— Кэнселлинг российской культуры происходит с той стороны. Мы себя не отрезаем ни от науки, ни от культуры. Вот прямо сейчас происходит наша научно-практическая конференция по колопроктологии «ПроктоФест», и мы активно обсуждаем статьи, написанные иностранными коллегами.
Я научен в рамках доказательной медицины, я научен оперировать величайшим американским хирургом, величайшими российскими хирургами, величайшим японским хирургом... Что, получается, я от себя должен какой-то кусок оторвать? Нет, мы будем продолжать заниматься хорошей наукой. Вот вы зашли ко мне для интервью во время онлайн-дискуссии на конференции — было обсуждение клинического исследования, которое мы планируем делать... Нет, мы уже глубоко «испорчены» хорошей наукой, и банальный плагиат и наукообразие не пройдет. Интернет — большая сила, они не смогут заблокировать нам полностью PubMed или Medscape, и в любом случае останется Sci-Hub — это большая библиотека научных статей. Говорят, пиратская, но я не считаю ее пиратской. Обычно, если я хочу взять почитать статью в журнале, на который я не подписан, она стоит 25‒50 долларов. Но наука не может быть за такие деньги. Автор, который написал статью, не хотел, чтобы ее продавали, — это издательские дома-монополисты такую цену выкатывают. А ученый хотел рассказать о своем изобретении, о новом методе лечения. Поэтому одна уникальная девушка, наша землячка, сделала этот Sci-Hub, где ты можешь задать уникальный индекс статьи и прочесть ее электронную версию.
— Как отреагировало на события 2022 года российское медицинское сообщество?
— Медицинское сообщество в значительной степени аполитично. Люди заняты своими делами: пациенты, бумаги, колоссальная бюрократия... Кстати, одной из своих задач как депутата Государственной думы я вижу дебюрократизацию медицины. В этом плане я получил и поддержку партии: сегодня Андрей Турчак среди задач на год упомянул дебюрократизацию и декриминализацию медицины. Вот эти два пункта плюс первая помощь — хотя бы один из этих вопросов я хочу за время своей работы закрыть, иначе зачем я от врачей пришел в Госдуму? Мы не ставим себе задачу сделать всем врачам зарплату миллионную. Сосредоточимся на следующем: чтобы врачей не сажали по 238-й статье, и еще сделаем так, чтобы они писали меньше ненужных бумаг.
— Не секрет, что партию «Единая Россия» критиковали с разных сторон, причем патриоты критиковали порой резче, чем либеральная оппозиция, например за пассивность в отношении того же Донбасса в предыдущий период. Что вы, как член партии и одновременно человек дела, можете ответить на подобные претензии?
— Партию представляют люди. И я ранее, до работы в Государственной думе, общаясь с коллегами, тоже иной раз сомневался: ну что это за люди такие — политики? Но вектор, который задал в том числе и наш президент, — хватит балабольства, надо за свои слова отвечать. Если вы что-то обещали людям, будьте добры исполнять. И те люди, которые пришли в новую Думу, это все практики, все — от сохи. Я сейчас в большом удовольствии от коллектива. И с центральным аппаратом партии у нас тоже хорошие, плотные отношения — там тоже произошла ротация, появились такие люди, как Даша Лантратова, работают Костя Шкред, Дима Некрасов, всегда восхищаюсь Натальей Орловой, невероятная поддержка от Александра Сидякина — со всеми этими людьми можно решать вопросы, начиная с помощи в доставке сюда грузов или волонтеров и заканчивая большими законодательными инициативами. Партия меняется, становится более живой, пластичной, идет движ, и не просто изображение активности, а результативное действие.
— Вы приехали в Донецк в марте и впервые оказались на войне. Какой эффект на вас произвел первый контакт с войной?
— Ужасный. Молодые, здоровые, красивые люди, у которых прекрасное будущее, это будущее страны, будущее республики... и — тяжело пострадавшие, иногда, к сожалению, в будущем тяжелые инвалиды. Так быть не должно. Минно-взрывная травма, вообще военная травма сейчас совсем не гуманна. Это не шпага, не рапира, это оторванные конечности, тяжелые сочетанные травмы, которые меняют жизнь человека. И не только его, но и его семьи. Причем если раньше было взвод на взвод и стреляют, то сейчас человек сидит на привале, чай пьет, и тут прилетает что-то невероятное. Он, может, даже и пострелять не успел, максимум, что он успел сделать на войне, — это хорошо научился копать окопы, что, кстати, очень важно. Задача врачей — максимально сохранить все функции человека. Это сложно. Делаем.
— Тут же в Донецке еще ситуация такая, что артиллерия противника стреляет и по городу, не раз приходилось слышать от ребят, приезжающих с передовой: «Мы на позициях чувствуем себя увереннее, чем здесь...»
— Потому что там хотя бы понятно, откуда прилетит: вон там, к примеру, Авдеевка, оттуда и стреляют… А здесь мигрирующие комплексы стреляют откуда угодно.
— А вы сами не боитесь?
— Я об этом просто не думаю постоянно. Если много думать и бояться, захочется быстро уехать. Потому что ни один нормальный человек не должен и не может легко к этому относиться. Страх — это здоровая защитная реакция. Но так как у нас постоянно какие-то дела, мы постоянно ездим: там нитки хирургические получили, тут перекись, тут отвезти надо гуманитарку ребятам, тут операция... Рефлексии я не допускаю: я знаю, что мы делаем правильное дело. Семьи переживают, конечно, но как по-другому? И если бы я был бы один такой приехавший помогать, мечтатель. Нет, у нас тут врачи из Калмыкии, Уфы, Казани, Костромы, Твери, Москвы, Карачаево-Черкесии, Ставрополя… Все приехали помочь. За свой счет, в свои отпуска, без зарплаты.
Если много думать и бояться, захочется быстро уехать. Потому что ни один нормальный человек не должен и не может легко к этому относиться. Страх — это здоровая защитная реакция. Но так как у нас постоянно какие-то дела, мы постоянно ездим: там нитки хирургические получили, тут отвезти надо гуманитарку ребятам, тут операция... Рефлексии я не допускаю: я знаю, что мы делаем правильное дело
— Не секрет, что моменты межнационального напряжения в России есть. Нет ли у вас ощущения, что боевые действия поразительным образом сплачивают людей разных национальностей? У нас, например, был момент, когда мы ехали с питерским товарищем по Запорожской области и под Бердянском остановились на блокпосту. Там стояли бойцы из какой-то степной нашей республики, может, даже и Калмыки. И один боец к нам как к родным бросился, да и мы испытывали похожие чувства, хотя даже фенотипически наши физиономии куда больше схожи с местным населением, которое после многолетней пропагандистской обработки к россиянам относится зачастую настороженно.
— Я все же родился и вырос в Советском Союзе, конкретно — в Пятигорске, и у нас в одном подъезде жил дядя Арам, рядом жила русская семья, жили мы, семья калмыков. И у меня были друзья совершенно разных национальностей, начиная с ассирийцев и заканчивая якутами. А сейчас вся страна поняла, что мы одно целое. И то, что сейчас происходит национальное объединение, — значит, не было бы счастья, да несчастье помогло. Это доказывает, что хорошее в людях не погибло.
— Какие у вас впечатления от жителей Донбасса?
— Крепкие, настоящие люди, очень честные… Те, кто хотел уехать, — уехали, при этом к тем, кто детей вывез, вообще никаких претензий, дети — это святое. А те, кто остался здесь жить и работать, — просто могучие люди. Горжусь за них и одновременно переживаю за каждого, потому что это большое подспудное напряжение — оно все время в тебе. Ты уходишь домой с работы и не знаешь, встретишь ли друзей завтра. Ты идешь домой — и не знаешь: дом еще есть вообще? Ты уходишь из дома, прощаешься: милая, пока, дети, пока, — и не знаешь, увидишь ли их вечером… Это очень непросто вытерпеть. При этом люди улыбаются, ободряют друг друга, гордятся, что мы приехали: «Видите, к нам москвичи приехали!» Теперь осталось, чтобы они нашу новую российскую медицину приняли в полном объеме.
— А в чем здесь проблема?
— Люди думают, что Россия пришла, но все останется, как они привыкли. Останутся прежние отношения, которые в России закончились уже лет двадцать назад. А тут непросто… Я из разных больниц слышу разные отклики, в том числе от наших ребят, россиян, которые там болеют, что многое отличается. На Украине медицина была и есть очень коммерческая: не подмаслил — не вылечат. Такое не пройдет в новой медицине Донбасса. Потом, есть клинические рекомендации в России, есть стандарты по специальностям. И если мы сюда приезжаем и что-то показываем — мы не выпендриваемся, мы готовим людей к тому, что через полгода, год им придется делать так же. А это непривычно, иногда «больно».
Нюансов много: от работы приемного отделения до работы реанимации. Принципы другие. У нас сейчас идет модель ориентированности на пациента, а тут проскальзывает иногда старая: я врач, царь и бог, приходи ко мне лечиться и корова и волчица, а я захочу — вылечу, захочу — нет... А в реанимации в Москве, извините, все лежат в одежде, если нет необходимости контролировать какую-то часть тела; яркий свет в общей палате после двадцати двух — изволь выключи, пациенту и в реанимации надо поспать; он не должен с удивленными и ошарашенными глазами видеть оголенные тела соседей, которые с ним лежат, должна быть ширма. Врачи в своем обучении и работе иногда забывают, что лечат человека и личность, а не номинального больного. Если нужно — дайте в уши беруши, потому что медицинские аппараты все время пикают.
Здесь люди такого еще не видели. Я вспоминаю, как в 2009 году вернулся из Флориды, мы проводили первые конференции по раку толстой кишки. и на меня люди во-о-от такими глазами смотрели при докладах о лапароскопии онкологии толстой кишки, а особенно удивлялись, когда я вскользь говорил, что, когда заходишь в палату к пациенту, надо стучаться, что к пациенту надо обращаться «Иван Иваныч». И вот сейчас, конец 2022 года, Минздрав предложил рекомендации, какие фразы можно говорить пациенту, какие нельзя, как можно общаться с пациентами, как нельзя…
Вода камень точит, то же самое и здесь произойдет. И люди, которые думают, что у них проскочит их местечковая медицина, — нет. Останутся лучшие практики.
— Какие еще проблемы вы видите — в медицинской сфере или в других, с которыми вы соприкасаетесь?
— Здесь не было насыщения техникой. Здесь надо показывать коллегам суперсовременные технологии, потому что они долгое время были в вакууме, не могли учиться. Они быстро научатся, мы же смогли. Надо поддерживать тех, кто развивает новые направления медицины. Смотреть за тем, чтобы была ротация управляющих кадров: задерживаться на позиции директоров центров, главных врачей до ста восьми лет — это, конечно, почетно, но не здорово.
По оборудованию, например, в онкоцентре. У них нет нового КТ, нет свежего МРТ, а это онкоцентр, у них должно быть все самое современное, плюс еще должен быть ПЭТ-КТ и новый облучатель, а у них этого пока нет! Центр лучевой терапии, который здесь заложили в 2014 году, выше фундамента так и не вырос. Врачи хорошие, ищут и занимаются новым, но надо свежее оборудование. Хорошо, что минздрав и правительство ДНР в курсе и работают над этими вопросами.
Нужно также вводить диспансеризацию, расширять первичное звено помощи, поликлиники должны работать, ставить здесь диагностические центры хорошего уровня, выравнивать ситуацию с лабораторкой — то есть делать все, что мы в основном уже прошли.
— А каково состояние здоровья населения после восьми лет войны?
— Недодиагностировано... нет диспансеризации. У нас в России даже есть премирование врачей, если они диагностировали или даже первыми заподозрили впоследствии выявленное онкозаболевание.
— Скажите, а друзья у вас здесь появились?
— Море! Здесь мы встретили классных людей — те же волонтеры, которые приезжают к нам с разных концов страны, они между собой сдружились. Роднит очень сильно: когда ты под одним обстрелом побудешь, то быстро понимаешь, что это «твой» человек.
— Понятно, что Россия может дать Донбассу. А что, по-вашему, Донбасс может дать России?
— Знаете, мы тут вывозили детей Донбасса в мою родную школу в Москве, с которой я поддерживаю контакт… Мне кажется, после этого наши российские дети поняли, что Родина — это не пустое слово. Люди, которые здесь… мне кажется, они более крепкие, более цельные и их можно даже ставить на руководящие позиции куда-то в других местах, потому что они не за кошелек здесь, они за Родину. Если бы они были за кошелек, они б давно убежали. Они могут быть примерами нормального, здорового патриотизма, без оголтелости.
— Что бы вы могли сказать нашим соотечественникам, которые сомневаются в тех тяжелых решениях, реализация которых началась в феврале 2022 года?
— Банально было бы предложить приехать сюда и увидеть своими глазами смерти, разрушения, удары по мирным объектам. Но мы не будем банальными, поэтому я многим друзьям и коллегам говорю: ребята, это не кино, не комикс, здесь все по-настоящему, здесь погибают мирные люди. Просто женщина шла за хлебом, а другая — за солью к соседке… и все, их нет. Их не стало, потому что какой-то человек на той стороне решил отправить ракету. По городу, просто так. Эта ситуация здесь в Донецке касается всех. Вы не можете ее отрицать. Если раньше вы думали, что без вас всех вылечат и всё победят, а моя хата с краю, — нет. Тут все нужны. И победа, и улучшение ситуации случится только тогда, когда каждый поймет, что это наша общая большая работа.