«Мы здесь государство». За что воюет российский солдат

После начала СВО Лисьев ощутил призвание написать о самых пронзительных событиях последних десятилетий, о людях, героизме, военных реалиях. Нашел понимание у командования десантно-штурмового полка и отправился по краткосрочному контракту на самый горячий участок фронта лета 2022 года — в Херсонскую область, где под Сухим Ставком российские солдаты отражали сильнейший накат противника. Об этом первая книга. Далее — тыловые сборы, встреча мобилизованных, Серебрянское лесничество, Кременная. Десятки интервью и исписанных блокнотов. Медаль Суворова.

Мы обсуждаем войну сквозь призму личных историй солдат, прошедших боевые действия, и наблюдений художника, которые не свойственны ни военным, ни журналистам, ни тем более сторонним наблюдателям в тылу.

— У вас не было опыта военных действий. Все эти грязь, кровь, слезы, воинский быт, посттравматический синдром для вас в новинку. Что тяжелее всего дается фронтовому писателю?

— Я все-таки в боях не участвовал. Я писатель и корреспондент, грязь, кишки я наблюдал со стороны как детали антуража. К этому был готов. Но людей я не убивал и не знаю, как это делать. Врать не буду.

Что тяжело с точки зрения моей работы? Первый раз, в августе, я ездил с диктофоном. Записал интервью, а мальчик погиб на второй день. Я его голос не могу слушать. И тогда стал записывать в блокнот. Хотя мне полезен диктофон, чтобы различать манеру речи. Очень часто у начинающих писателей все герои говорят голосом автора, одинаково, и это режет глаз.

Второе — динамика. Первую книгу я быстро написал, вторая готова процентов на семьдесят. Но очень много пересказов в интервью. И нужно время на художественную проработку образов, чтобы они были собирательные, а не конкретные. Спешка вредна.

Вспомните литературу после Великой Отечественной войны. «Лейтенантская проза» — какая первая книжка? «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, 1946 год. Эммануил Казакевич, «Звезда», 1947-й. Потом до конца пятидесятых перерыв, и пошли остальные произведения. Почему? Я сначала думал, что это связано с хрущевской оттепелью. Но им, писателям-фронтовикам, надо было эмоционально остыть, немного отстраниться, отрефлексировать.

Я написал книгу, мои герои живые, веселые, бодрые, шутят. А здесь и сейчас многие из них уже погибли и, к сожалению, погибнут еще. Потому что война не кончилась. Тяжело. Живые и мертвые. Как писать продолжение? Ведь для Симонова, Бондарева, Бакланова спустя десять лет после войны уже было ясно, кто выжил, а кто нет.

И еще. Побывав там, где все настоящие, я становлюсь перфекционистом. Сейчас в полку семь Героев России, с пятерыми из них я познакомился до того, как они заслужили свои звезды. Представляете, как мне повезло? Я этим мальчишкам должен. Хорошую книгу про них и для них. Не могу халтурить. Хочу создать настоящее произведение искусства. Не могу позволить, чтобы они и их подвиги канули в забвение. Наверное, такая эмоциональность с моей стороны тоже проявление посттравматического синдрома. Это в вашей статье прозвучала мысль, что ветераны СВО могут стать субкультурой и это даже угроза?

— Угроза для системы, если они станут ее субъектами. После афганской войны или Чечни этого не произошло, солдаты оказались буквально выброшенным поколением.

— Моя задача — чтобы они стали субъектами в системе, чтобы поколение победителей осознало себя субъектом в России будущего. Есть три мысли.

На войне проходит потребительское отношение к государству и Родине. Люди вдруг понимают, что да, Родина у нас неказистая, но другой у нас нет. На фронте понимаешь, что мы и есть государство. Вот это «мы» и «наши» в самоощущении очень важно

Первая. В последних наших войнах: Афганистан, обе Чечни, Осетия, Сирия — принимало участие не много солдат. Это были маленькие конфликты, в том числе по потерям. С точки зрения сложности эти войны были детским садом, даже Сирия. Я с ребятами общаюсь, они же там были.

Возник совершенно новый опыт столкновения современных армий, примерно равных по поколению техники и по готовности умирать. Это очень серьезный вызов. Через войну проходит целое поколение, и не одно. Сотни тысяч участников СВО и миллионы тех, кто помогает им в тылу, родственники и волонтеры. Это количество, которое должно перейти в качество.

И второе: я вижу, что эта война для России несет угрозы уровня Смутного времени и Великой Отечественной войны. Ставки столь высоки, что войны восемнадцатого и девятнадцатого веков даже близко не стояли. Даже Отечественная война 1812 года. Столкновение с нацифицированной Западом Украиной — это угроза существованию нашей страны. Мы не сможем просто проиграть и откатиться на свои старые границы. Нет, на Западе Россию хотят поделить, как разделили СССР, и формулируют это открыто. Путин это понял в 2003 году, когда ему сказали, что «мы Россию примем в НАТО, но по частям».

— А ребята там, на фронте, это понимают?

— Нет. Это в том числе моя работа как писателя. Взгляд со стороны. Политработников не хватает. «Дырок» по сравнению с советской армией много. С точки зрения кругозора я могу обо всем поговорить, начиная с ЛГБТ до американской внешней политики. У меня база советская, у них ее нет. Нынешние замполиты — хорошие военные профессионалы, но их не готовили так, как нас готовили в СССР. Умения видеть лес за деревьями — вот чего, на мой взгляд, не хватает всем.

За что воюют

— Откуда тогда мотивация у бойцов продолжать войну? Вы как раз описываете в книге массовую проблему «пятисотых». По-моему, очень недорефлексированная тема. В Великую Отечественную были «самострелы», то есть людям было так страшно, что они себе стреляли в ногу. Эмоциональный фактор. А вы описываете ситуацию вполне осознанного принятия решения выйти из боевых действий, когда и немного стыдно, и хочется домой.

— Во-первых, было открыто окно возможностей. Ведь летом прошлого года контрактники знали, что в любой момент могут уволиться. Во-вторых, это настоящая психологическая ломка. Когда человек неделями под обстрелами, рано или поздно, если в нем нет идейного духовного стержня, возникает вопрос: зачем я здесь?

И не важно, рядовой ты или офицер. Это свойство характера. Вопрос, сколько ты продержишься. И стержень надо «выращивать», с людьми надо разговаривать.

— Тогда что мотивирует тех, кто там все-таки остается?

— Для всех по-разному. Когда десантники заходили, например, в Луганскую область, то видели людей, ради которых пришли, их искреннюю поддержку, благодарность. «Мы понимаем, кого мы защищаем».

А дальше все зависит от уровня образования и качества работы с солдатами. Вот боец, перед ним метр окопа. Боец в украинских телеграм-каналах читает, как они нас бьют, с видео. У него нет ни «Боевого листка», ни «Красной звезды». Я там был в августе. В штабе лежал один единственный номер «Красной звезды» за первое июля. Сводок новостей нет.

Был эпизод на ППУ (передовой пункт управления), дискуссия: «у нас гнилой левый фланг». Я командирам говорю: послушайте, хотите расскажу, почему фланг гнилой? Рассказал, а потом думаю: зачем я это рассказываю? Я имею право это делать? Может, им не положено это знать? Мол, каждый командир должен считать свой участок фронта самым главным и по сторонам не оглядываться. Или это недоработка? Я до сих пор не знаю ответа. Но эту работу надо делать.

Тот, кто знает, ради чего пришел на войну, самый устойчивый. Один десантник, доброволец с Алтая, говорит: «Надо сделать чуть больше, чем нужно». Пример: приказали взять штурмом опорник, захватили, смотрят — соседний опорник свободен, хохлы сбежали. Они пошли, втроем его заняли. Увидели, что следующий опорник тоже свободен. Одного бойца оставили, вдвоем пошли закрепились в третьем опорнике. Приказа не было. Это инициатива с места. Это путь к победе. Человек, который не понимает, зачем он тут, останется сидеть в окопе и ждать команду. Прикажут — пойду, не прикажут — останусь. А вот люди проявляют инициативу, «духовитость». Слово не я придумал.

А вот те пацаны, которые шли на Киев, видели совсем другое население. Но в таких случаях все зависит от командира…

— …«Командира военного времени»?

— Для меня осознание этого термина стало открытием. К примеру, Герой России лейтенант Жумабай Раизов, после Киева из его взвода только два человека уволились. С остальными бойцами он разговаривал, убеждал, и они пошли дальше, Васильевка, Херсон. Это устойчивость подразделения, как команды. Рота собирается на задание, бойцы не знают: куда, что за задача? Но ни у кого нет мандража. Я за них волнуюсь, а они нет! Бойцы в этого пацана верят, как в отца. Есть такое выражение у Лермонтова: отец солдатам. Ему двадцать шесть лет, но он отец солдатам. А сержант, его заместитель, в два раза старше. Человек открыл свой талант, и война таких людей поднимает. Они становятся стержнем подразделения.

— Вы пишете не только о командирах военного времени, но еще выделяете именно лейтенантов? Что в них особенного, почему они воюют по-особенному?

— У них нет страха, потому что нет «прицепа». Жены, детей, ипотеки. Простая ясная логика: слава ВДВ! даешь Варшаву!

— А удалось застать следующее поколение людей, которые там воюют, — мобилизованных?

— Я приехал в ноябре, они только поступали. В тот момент в полку был двойной штат. Как про мобилизованных говорили? «Мобики», «бухарики», пренебрежительное отношение. А у нас к ним относятся по-другому. Слово «мобики» говорить нельзя. Им даже выдали тельняшки как символ: теперь вы с нами!

Интересна поколенческая разница. Мобилизованные — вчерашние гражданские, и у них большой опыт решения разных бытовых и не только вопросов, задач, для решения которых нет инструкций. Например, привезли газовую печку, а вокруг лес, газа нет. Они ее «перепрошили» на дровяную. Предыдущее поколение контрактников так не умело.

Или в первой книге у меня есть эпизод небрежного отношения контрактников к машине. Я в ноябре к водителю из мобилизованных залезаю в КамАЗ, у него кабина вся вылизана, все блестит, нигде ничего не дребезжит. Едем на лесопилку, я вообще за интернетом поехал, на лесопилке местный говорит: «Здесь дорого, поехали, покажу, где дешевле». Едем за ним, ноябрь, четыре часа, вечер, темнеет, и я водителю говорю: «Слышишь, навигатора нет, “Яндекса” нет, бумажных карт нет, едем непонятно за кем, как возвращаться будем?» А водитель отвечает: «А я дорогу запоминаю». Другого качества человек.

Или вот, например, людей выкидывают в ноябре в лес. Землянка, вода, гниль. Через неделю, через две дренаж сделали, насосы поставили, везде все обшили, вентиляция. Люди устроили быт. Тепло и сухо. Это расположение в лесу теперь жалко покидать.

Другая ситуация: захватили американскую станцию помех, мобилизованные скачали через интернет инструкцию, через два дня — готовый расчет.

То есть люди освоились, научились. Они более универсальные, более приспособленные к современной жизни. Поколение лета 2022 года так не умело.

— Интересно, вроде бы говорят «армия всему научит», а тут гражданка обучает армию.

— Они поняли, что армия всего не может, государству надо помогать, о самом себе позаботиться. Но есть и обратные примеры: молодой да ранний приносит на КП каску с дырой. Что вы мне выдали? Что это за каска? Я по ней пульнул из автомата — она насквозь. Ему отвечают: а кто сказал, что каска должна держать калибр 7.62? Будешь носить каску с дыркой.

— Получается, на фронте сейчас намешано огромное количество различных социальных групп. Это и контрактники, и мобилизованные, и добровольцы, и частники-профессионалы, и те, кто поехал за длинным рублем, и бывшие заключенные. И у каждой группы своя мотивация.

— Я говорю только за тех людей, с которыми работал. ВДВ — это все-таки элита. Может, и есть где-то части с гнилыми командирами или где мобилизованные просто стоят и ничего не делают. Не встречал.

Батюшка отмечает, что все причащаются, исповедуются, никогда не прогуливают, если он приезжает. Очень острый вопрос связан с самим фактом убийства, это тяжело переносить. Все про это говор

Но отмечу, что война оказалась очень серьезным плавильным котлом. Кто-то приехал за длинным рублем, кто-то снимать тик-токи, но вот мы с вами попали под артудар 155 миллиметров, у нас в голове что-то дрогнуло, и завтра мы вместе, рука об руку, пойдем выполнять боевую задачу. Война всех уравнивает.

Вот, к примеру, командир разведроты, я его видел два раза в жизни, но если у кого-то залет, я за него отвечу, а он ответит за меня. Ответственность друг за друга не пустые слова, для нас всех — и военных, и вчерашних гражданских — это важно. До мурашек.

Еще пример. Начштаба говорит: «У нас есть артиллерист, единственный капитан, который ходит с погонами. Пойди поговори с ним, что за человек». Я говорю с ним и вижу, что капитан гнилой насквозь. Наверное, единственный человек, которому я не хочу дать почитать свою книгу. У него все разговоры о том, как уволиться, какую медкомиссию пройти, сколько дней осталось. Напрочь отсутствует понимание того, зачем мы здесь. Но он артиллерист и при должности. Думаю: хорошо, что он не мой подчиненный.

Приезжаю в полк в следующий раз, а начальник штаба рассказывает про этого капитана-артиллериста: «Он у меня пошел воевать! Я сделал твою работу, работу замполита. Как командир поговорил с ним, и он пошел на задачу, воевал нормально и вернулся с орденом». Когда возникла экстремальная ситуация, оказалось, что капитан — хороший артиллерист. Плавильный котел работает.

— Такой военный менеджмент.

— Да. Начальник штаба продемонстрировал умение работать с теми людьми, которые есть, а не с теми, которых подобрали на рынке труда хедхантеры.

— А кто-то из ваших собеседников говорит патетические слова, о служении, о вере?

— В основном все люди простые. Даже на уровне командования, с матерком, ну по-простому говорят. Я все это слышал, например, при построении, когда награды вручают. И эта энергетика награждения перед строем, она реально втыкает. И пусть командир говорит простыми словами, тем не менее слова до сердца, до души человека доходят. Это работает. То есть там как в лесу прифронтовом в 1943 году.

— И все-таки когда им, простым людям, простым солдатам задают вопрос «зачем вы здесь?» — они что говорят? «Я здесь защищаю Родину»? «Я защищаю Россию от американской империи»?

— Нет, такого никто не говорит. Когда я пытался один раз задать этот вопрос, мне сказали: мы здесь защищаем вот этих людей из Луганска. Мы пришли сюда ради них. Больше я об этом не спрашивал.

Мне легче общаться с офицерами. Они понимают меня, зачем я приехал, зачем я с ними разговариваю. И если им задать этот вопрос, офицеры будут отвечать правильно. Так как их готовили, они смотрели выступление Путина перед СВО и так далее. Но если начинаешь разговаривать с простыми солдатами, те идут в несознанку. Либо не хотят отвечать, либо не знают, как ответить.

Иногда всплывает такой ответ в разных вариациях: мол, начальство недоработало, надо было сделать по-другому, чтобы не было кровищи. И сказать я им могу в ответ только одно: «Вы здесь искупаете чужие грехи». И они всегда понимают, чьи грехи искупают.

Плавильный котел войны.

— Вы описываете фронт как идеальный плавильный котел: ноль проблем с национальностью, религией, рангами, достатком. Все в одной беде, надо вместе выбираться. Это отстраненность от сути СВО или принятие реалий?

— Это принятие. Батюшка говорит «в полку имамов нет», но, если надо поговорить о Боге, мусульманин идет к православному священнику. Его не интересуют теологические дебри. Никто никого не агитирует. Потому что небо близко.

Я написал книгу, мои герои живые, веселые, бодрые, шутят. А здесь и сейчас многие из них уже погибли, и, к сожалению, погибнут еще. Тяжело. Живые и мертвые. Как писать продолжение?

— Есть все-таки какие-то сложные отношения между подразделениями?

— Меня попросили различать контрактников, которые приходили в 2007‒2008 годах, и тех, которые пришли сейчас, когда уже пошла военная ипотека. И те и другие служили до 24 февраля. На войне выяснилась разница. Они и друг к другу относятся иначе. Первые считают вторых наемниками. Мол, вы пришли за длинным рублем. А мы, когда начинали, на службу ходили в джинсах, потому что в армии не было для нас штанов. Деньги были другие тогда.

Сейчас, я так понимаю, выпячивают статус «я — доброволец». Это те, кто идет на фронт сегодня, когда война уже в разгаре. Для них это «марка». Все равно оформляется контракт. Но: «я понимаю, зачем иду».

Было еще одно отличие. Если человек заключает контракт на три месяца, как я, то это «наемник». Потому что ты за это время никакую военную специальность освоить не можешь. То есть если ты идешь наводчиком в БМД, например, то это учиться полгода минимум. И если человек заключал контракт в части, то минимум на шесть месяцев, и брали его под конкретную военно-учетную специальность, которая в полку нужна. У такого контрактника сразу другой статус. А из тех, кто пришел подзаработать, часто формировали штурмовые роты с понятными рисками. И «пятисотых» там было много, в отличие от тех, кто заключал контракт в части.

— А к профессиональным «наемникам» какое отношение?

— У них высочайший авторитет. «Вагнеров» очень уважали. Они рядом воевали, они лучше организованы, даже по сравнению с ВДВ. Им завидовали, их опыт старались перенимать. Они лучше оснащены. Пригожин старался внедрять всякие новинки, даже РЭБ у них была своя, говорят. И четкая организация. И боевые задачи, конечно, выполняли.

— С точки зрения «окопной правды» Пригожин попал в этот вечный запрос на справедливость? В том числе со своим мятежом, который вроде как не против основ государства, а против той точки, где сосредоточена, на его взгляд, несправедливость.

— Да, конечно, он попал. За его мятежом с фронта следили, как болельщики за футбольным матчем. Те, кто имел возможность следить за новостями, конечно. Вряд ли военные его поддержали бы, однозначно нет, потому что все понимают, что мятеж есть мятеж.

— То есть это неправда, когда говорили, что там есть конкуренция, что «вагнерам» завидуют по-черному?

— Нет, я не сталкивался. Их уважали точно. Пример из лета прошлого года. «Вагнера» рядом стоят, приезжает от них БМП с просьбой: одолжите ПТУРов, пожалуйста. Наши отвечают: хорошо, сейчас поищем. А «вагнеровец» говорит: ну, пока вы везете ПТУРы, мы “вертушку” устроим. И начинают кататься на БМП-3, “соточкой” класть. Постреляли — спрятались, постреляли — спрятались. То есть его никто не заставляет делать эту работу, он вообще по другому поводу приехал. Но он профессионал, времени зря не теряет.

Судьба и эмоции

— То есть в целом есть общая для всех ситуация, когда по разным причинам они попали на фронт, а дальше вступает логика военного времени, которая их сплачивает: все рискуют жизнью, могут завтра умереть, теряют друзей, и возникает такая банальная сермяжная мотивация воевать дальше. Желание выжить и победить превалирует над целью, зачем нас сюда послали.

— Наверное, вот в этой формулировке, да, так и есть. Вот мой личный мотив: я прекрасно понимаю, что, если мы эту войну не выиграем, моим детям придется ее довоевывать, лет через десять-двадцать. Потому что так просто разговор о высоких ставках для России не окончится.

— Какое место у религии в СВО?

— Наверное, все-таки религии очень много в том плане, что все молятся. Батюшка отмечает, что все причащаются, исповедуются, никогда не прогуливаются, если он приезжает. Очень острый вопрос связан с самим фактом убийства, это тяжело переносить. Все про это говорят, людей это волнует. Без разницы, контрактник ты или мобилизованный, офицер или рядовой.

— Одна судьба для всех.

— Очень много говорят про судьбу. Я как-то еду в уазике, за рулем дядечка лет сорока, крепенький такой. Спрашиваю: «Кем были на гражданке?» «Главой сельской администрации», — отвечает. «Что вы тут делаете, с опытом руководителя?» Он: «Меня не спрашивают, я и не говорю. Отдыхаю душой».

И объясняет: на войне с судьбой играть нельзя. Правило такое. Ты ни от чего не отказываешься, но на приключения не нарываешься. Не надо судьбу дразнить. Позвали вперед, значит, пошел вперед. Не позвали — сиди ровно. Но если позвали, а ты не пошел, то тоже неправильно. Нельзя уклоняться.

С танкистом, командиром танкового взвода разговаривал весной. Вспоминает Херсон. Ребята трое суток не спали, решил их сберечь, отвел два экипажа в тыл, чтобы пацаны поспали. А сам остался на передке. Жара, экипажи спали снаружи. Зашла ДРГ с бесшумными польскими минометами и их накрыли. Танкист говорит: «Это мой косяк, не надо играть с судьбой, не надо никого беречь. Были бы рядом со мной на передке, выжили бы».

Еще была фраза, не помню чья: если пытаешься кого-то сберечь, значит, рядом погибнет кто-то другой. Вот такое отношение к судьбе.

— Каково отношение к противнику? То, что там люди, близкие по культуре, а то и такие же русские, а не немцы или моджахеды, играет роль? Возникает жалость?

— Немножко по-другому. Во-первых, украинцы сильнее мотивированы. Они уверены, что ведут оборонительную войну — значит, она справедливая. Среди наших я ни разу не сталкивался, чтобы кто-то говорил о мести. Даже в случае с изуродованными пленными. Почему-то это не играет роли. Меня это немножко корежит. У тебя друг рядом погиб, а в тебе нет мотива мести.

И второй момент — это отношение к пленным. Когда боевой угар остывает, противник пленен — все, он почти свой. Ты отвоевался, поздравляю, ты больше не противник. И нет ненависти. Они сразу расслабляются, понимают, что все, их уже не прикончат.

Подслушал однажды разговор. Один говорит: пленный должен сдаться либо до боя, либо после. А если ты секунду назад в меня стрелял и поднял руки, то ты не считаешься сдавшимся. А второй не соглашается, пример приводит: вот они сбились в кучу девять человек и подняли руки. Ты готов убить сразу девять человек? Не каждый может. Это уже массовое убийство. Для них отношение к пленным — открытая тема.

Но это касается основной массы украинцев, мобилизованных. С идейными другой разговор. Это прямо враги-враги. Рассказывают: берем в плен нацика, а он злой. То есть он даже руки поднимает с автоматом, автомат не отпускает. Оба магазина пустые и автомат горячий. Чего злой? — спрашивают. На себя злой, отвечает, что руки поднял.

— Есть такая тема, такая фраза: «война как работа». Для ваших ребят война — это работа?

— Не для всех, есть определенный профиль. Вот нас с вами сейчас посади в окоп с автоматом, скорее всего, мы из него даже не выстрелим. Работать будем в основном лопатой. Война в степи ведется на больших дистанциях, коллективным оружием. Могут отправить зачистить уже разбитый опорник либо там отбиться, а скорее, выдержать артогонь, зафиксировать занятие. И то вряд ли именно нас к этому привлекут.

Но есть и совсем другие люди. Например, ПТУР. Ракетой нельзя просто выстрелить и убежать, надо держать лазерную подсветку на цели до конца. Минуту, допустим. Чем короче дистанция, тем больше риска: ты стоишь на колене, без прикрытия, у всех на виду. Заметит БТР — автоматическая пушка как косой снимет.

Спрашиваю у противотанкиста: страшно? Он отвечает: «Страшно потом». Рассказывает: «Идут на нас три танка, а у нас всего три ПТУРа. Нет права на ошибку. Один раз промазал или ракета неисправна окажется — считай, всё». И должен прямо попасть, не рикошетом. Вот это его работа. Он профессионал. У них есть азарт. Три танка тремя ПТУРами сожгли, и только потом страх накатывает: неужели обошлось?

Я сейчас с саперами общаюсь, у них глаза горят. Саперы идут впереди разведки, встречают весь минно-установочный и минно-снимательный зоопарк НАТО. Рассказывает: «Моя работа ограничивается только фантазией». Вся палитра вариантов, все можно придумывать. И без права на ошибку. Сложная интересная задача.

Пример. Есть переносной комплекс минирования. Грубо говоря, труба. Туда кладут либо несколько мин-лепестков, либо обычных противопехотных мин. Она работает, по-моему, всего лишь на пятьдесят метров. Саперы крадутся по нейтралке и стреляют из этой штуки так, чтобы мину поставить прямо в траншею противника. Для них это творческий выстрел. И работа.

— Как влияет на солдат тот факт, что больше нет безопасного тыла?

— Ты не можешь реально расслабиться. И никаких посиделок у костра а-ля Твардовский, Теркин, песни с гитарой. Все по норам, замаскированы. Если тыл — то всё в подземелье, даже туалет. Позиция — просто холм в лесу. Выходишь утром отправить СМС жене, что жив-здоров, часовой гонит обратно.

— А какую музыку тогда слушают?

— Самую разную, и старую, и современную. Хоровых пений нет. Распространены блютуз-колонки, подключают через телефон в окопе или машине и слушают. Я присутствовал при посиделках офицеров далеко в тылу, когда обмывают звезды или награды. Там поют под гитару. Но это исключение.

Бойцы могут слушать, например, антивоенную песню «Война никому не нужна», слова их не коробят, просто песня нравятся. Или Шевчука, который иноагент. Им все равно, главное, что песня хорошая. Им нет никакого дела до чьих-то там убеждений.

Во многом на войне проходит потребительское отношение к государству и Родине. Люди вдруг понимают, что да, Родина у нас неказистая, государство часто бестолковое и неуклюжее, но другой Родины у нас нет, будем защищать эту, и другого государства у нас нет, какое уж есть, будем помогать ему. На фронте понимаешь, что мы и есть государство. Вот это «мы» и «наши» в самоощущении очень важно.

Фронту помогают миллионы людей, искренне и с энтузиазмом. Я видел бабушек, которые перечисляют из пенсии по четыреста рублей, и видел прожженных коммерсантов, которые приносят заначки прямо из лихих девяностых — доллары старого образца. На нем клейма негде ставить, как же так, спрашиваю. Не могу, говорит, в стороне оставаться. Дед Одессу освобождал, нас там ждут, так что пристрой эти деньги с пользой.

— Вы описываете чуть ли не ополчение Минина и Пожарского…

— А это похожий душевный порыв. Повинуясь которому ополчение Минина и Пожарского четыре века назад спасло Россию. Нельзя, чтобы энтузиазм этих людей пропал впустую. Чувство, что «мы и есть государство», роднит ополченцев семнадцатого века, донецких ополченцев 2014 года и нас сегодняшних. Нас словно связывает незримая нить. И задача культуры вообще и литературы в частности эту нить обозначить так, чтобы те самые «Мы» и «Наши» осознали себя поколением победителей и привели Россию в светлое будущее.