Александр Семчев: «Толстый — значит, смешной — это заблуждение»

Эту роль в спектакле сыграл Александр Семчев. С 1997 года он состоит в труппе Художественного театра. Играл в спектаклях Романа Козака, Миндаугаса Карбаускиса, Евгения Писарева, Тимура Чхеидзе, Питера Штейна, Оскараса Коршуноваса, Сергея Женовача. Больше десяти лет сотрудничает с режиссером Константином Богомоловым. «Монокль» поговорил с Александром Семчевым о спектакле «Бовари» и о зрительских стереотипах.

— В спектакле «Бовари» вы играете трагическую роль. Насколько вам внутреннее органично амплуа трагика?

— Еще во времена студенчества умные люди тянули меня именно в драму, а не в комизм. Валентина Петровна Николаенко (профессор кафедры мастерства актера в Театральном училище имени Б. В. Щукина. — «Монокль») разглядела это во мне в моих дипломных спектаклях. Если говорить о моей корпуленции трехлетней давности и связанном с ней клише: толстый — значит, смешной, — то это заблуждение. Есть немало корпулентных злых людей. Что касается роли, если понимать суть источника и точку зрения режиссера Андрея Прикотенко, в ней есть драматизм: безоглядно любившему человеку начинает открываться история адюльтера его жены. Играть драму на самом деле не так сложно. Если мы говорим о технике, то основное — знание текста. Если знаешь текст, то сыграть можно все.

— Чем дольше играется спектакль, тем проще его играть?

— И проще, и сложнее. Проще потому, что уже нащупаны какие-то кнопки внутри тебя, которые позволяют оценивать, мыслить и говорить реактивнее. Есть момент наигранности спектакля: когда ты проживаешь, проживаешь и проживаешь судьбу своего персонажа, происходит накопление опыта. Сложнее играть один и тот же материал, когда отношения, сложившиеся внутри спектакля, начинают приедаться. Тогда перед тобой стоит задача не впадать в штампы и не потерять эмоции.

— Влияет ли на вас шлейф предыдущих актерских работ и сформированные ими стереотипы зрительского восприятия?

— Я скорее боюсь чего-то недоиграть и быть нечестным по отношению к себе и зрителю. Помнят ли они меня толстым или они пришли на меня видоизменившегося — это меня абсолютно не заботит. Коль скоро люди купили билеты, уж не знаю, что ими движет, — каждый ведь за своим приходит в театр, я перед ними вышел, отыграл, поклонился: «Большое спасибо и до новых встреч». Что касается ярлыков, это совсем не мое дело.

— Как каждая сыгранная роль влияет на вас и на ваше восприятие в общественном пространстве?

— На меня влияет ход мыслей, заложенный автором и режиссером-постановщиком, но прежде всего материал. Все остальное неважно. Это все шелуха.

— Спектакль «Бовари» как-то на вас повлиял?

— Мне было любопытно попробовать какие-то вещи. До сих пор каждый спектакль для меня — это поиск, оттачивание достоверности и правомочности существования на сцене. Каждый раз я проверяю в финале спектакль: Шарль сходит с ума или нет? и если сходит, то как? Как складываются его взаимоотношения с женщиной. Люди все равно норовят подглядеть за другими. Так устроен человек. Кому-то это любопытство свойственно в силу разных причин больше, кому-то меньше. Исследование человеческой души всегда интересно: образ мыслей человека, его поступки. Ради этого стоит существовать.

— Как показы одних и тех же спектаклей — и «Бовари», и других — отличаются друг от друга с точки зрения исполнителя главной роли?

— Есть канва, и есть рисунок роли: по мизансценам, по взаимоотношениям с партнерами. Мы знаем, что театр — это здесь, сейчас и со мной. В кино кадры можно смонтировать, подложить музыку. Театр — дело живое, это сиюминутное существование, сиюминутная оценка. Все складывается из мелочей: не дай бог вылетел текст, набрали не ту световую программу, музыка не там пошла. Ты находишься в состоянии постоянной внутренней готовности. Но опять же мы играем определенную историю. При этом ты подспудно ищешь нюансы: как ты скажешь ту или иную фразу, исходя из реакции партнера. Партнер — это спасение.

— Я как зритель не перестаю удивляться тому, как спектакль может каждый раз заново собираться на сцене. Приходишь на очередной показ спектакля и видишь, как актеры снова переживают те же самые эмоциональные состояния, свидетелем которых ты однажды уже был. Что это за технология?

— Я не знаю. Есть спектакль, есть роль. Что я сегодня играю? Сегодня я играю Бовари. Мне как минимум нужно просмотреть текст. А потом у тебя есть эмоциональная память, и ты вольно или невольно готовишься к спектаклю. Ты становишься собраннее, внимательнее. Ты еще раз прокручиваешь в голове рисунок роли.

— В какой момент вы входите в образ Шарля Бовари: когда появляетесь на сцене или это может произойти еще в гримерке?

— Я никогда не отдавал себе в этом отчет. Когда-то Константин Юрьевич Богомолов предложил мне в «Трех сестрах» роль Чебутыкина. Сели мы на веранде возле Художественного театра. Я ему: «Константин Юрьевич, а он какой — Чебутыкин?» Он в ответ внутренне взвился: «Да никакой. Поймите, что вы — Чебутыкин со всеми вашими внутренними делами, с вашей нервной системой, с вашей пластикой, со всем вашим багажом прожитого. Не надо лепить образки: усики, походку». Я его тогда понял.

— Исходя из этой концепции когда же вы Александр Семчев?

— После поклонов: «Большое спасибо. До свидания. Пойдемте пить кофе». Это профессия, не более того. Может быть, кто-то относится к ремеслу иначе.

— Входит ли искусство быть самим собой в подготовку артиста?

— Во всех школах на первом году обучения есть раздел «Я в предлагаемых обстоятельствах». Я его терпеть не мог. Никогда не понимал и оправдывал это тем, что с какой стати я буду обнажать свое «я» перед кем-то. Безусловно, я прикроюсь походкой, усиками, какими-то речевыми характеристиками. А порой ты выходишь таким, каким ты выходишь, и в этом и есть некая условность. Зритель видит в программке в списке действующих лиц и исполнителей: Шарль Бовари — Александр Семчев и принимает это или не принимает.

— Вы чувствуете зрительскую любовь? Она доходит каким-то образом до вас?

— Я слушаю аплодисменты. Бывают вежливые аплодисменты. Бывают аплодисменты теплые, горячие. Оваций я не припомню, но когда люди не отпускают, аплодируя, такое у меня было. Так зритель выказывает свою благодарность и уважение к труду. К сожалению, не все воспринимают адекватно актерскую профессию, но это зависит от каждого конкретного человека. Те, кто непосредственным образом сталкиваются с нашим ремеслом, относятся к нему более уважительно. А когда оно обсуждается на уровне желтой прессы, к этому не надо подключаться. Это уже ваша задача, уж простите меня, как-то подогреть зрительский интерес к происходящему. Я к этому спокойно отношусь. Я и к дифирамбам отношусь сдержанно. Я не ведусь, простите меня за сленг, на какие-то вещи: во-первых, это вкусовщина, во-вторых, нет предела совершенству.

— Так принято, что люди интересуются актерами не только как исполнителями ролей, но и тем, что они делают вне сцены. Как вы думаете, чем это может быть продиктовано?

— Я не знаю.

— Вы прилагаете какие-то усилия для того, чтобы оказаться в фокусе такого пристального зрительского внимания?

— Я ничего для этого не делаю. Я неспортивный человек с определенным багажом прожитого. Я пытаюсь заниматься тем делом, которым пытаюсь заниматься. Можно заниматься чем-то другим.

— Но ведь далеко не каждый может выйти на сцену и играть роль на протяжении двух-трех часов.

— Это волевой акт, не более того. Плюс некая подготовка. Возвращаясь к зрителю, что мы можем знать о том, у кого что в головах? Я, например, замечаю, что к одному исполнителю ходит одна и та же поклонница, приносит ему букеты, еще что-то, да и ради бога. Ко мне никто не приходит. Я не испытываю ничьей назойливости, и хорошо. Повторюсь: поклонились, всего доброго и пошли по своим делам.

— Эта любовь, если она возникает, проявляется, скорее к созданному актером образу?

— Я думаю, да. Люди считывают увиденное в кино и в театре. В жизни я поднялся к себе на третий этаж, закрылся, и все. И нет у меня задачи быть в каждом альбоме.

— С другой стороны, есть обесценивание актерского труда: кажется, что люди не занимаются ничем особенным на сцене, а билеты такие дорогие. Что за этим стоит — за игрой на сцене и в кадре — и чего это стоит?

— Это прежде всего время и энергетические затраты. А потом судить кого-то — занятие неблагодарное. Есть же элементарная зависть человеческая. Глупость, ее никто не отменял. Нетонкость. Количество прочитанного. Количество увиденного. Все живут по-разному.

Я, например, замечаю, что к одному исполнителю ходит одна и та же поклонница, приносит ему букеты, еще что-то, да и ради бога. Ко мне никто не приходит. Я не испытываю ничьей назой ливости, и хорошо. Повторюсь: поклонились, всего доброго, и пошли по своим делам

— Вы как-то идентифицируете зрителя? Кто он для вас?

— Каждый приходит в зрительный зал для решения каких-то своих задач, на чем бы он ни приехал, что бы на нем ни было надето: кто-то за кем-то волочится и ему нужно блеснуть, кто-то приходит сравнить Флобера с Толстым, кто-то приходит посмотреть, что новенького поставил Прикотенко, узнать, как сейчас выглядит Лена Морозова (исполнительница одной из главных ролей в спектакле «Бовари». — «Монокль»), всем нужно скоротать вечер.

— Когда раздаются аплодисменты, это момент любви?

— Про любовь не знаю, но это момент благодарности и свидетельство того, что это было не на троечном уровне.