«Я человек, вернувшийся с войны»

Далеко не каждый автор способен переплавить впечатления, инсайды, острые переживания, ранения и рефлексии в талантливый текст, пронзительно и беспристрастно описывать происходящее. Я нашла человека, у которого, на мой взгляд, это получилось сделать отлично — итогом разрозненных рассказов-впечатлений стала повесть.

Канал Даниила Туленкова о службе в штурмовом отряде «Шторм Z», собранном из бывших заключенных и воюющем на самых опасных направлениях, регулярно выпускал в эфир красочные истории о военных буднях, солдатском быте и фронтовых реалиях. Он набрал 40 тысяч подписчиков… а затем исчез.

Уже в феврале 2024 года издательство «Яуза» выпустило книгу Туленкова «У вас нет других нас». Книга рассказывает о жизни простых солдат на линии боевого соприкосновения, о повседневности службы за ленточкой, о громких и рутинных «подвигах» спецконтингента, о судьбе зверушек и людей, которые плавятся в одном котле под Работином. Словом, жизнь без прикрас и работа на износ бойцов штурмового отряда «Шторм Z», глазами участника и очевидца. Взгляд из пекла.

Даниил окончил исторический факультет Уральского государственного университета, поэтому в его творчестве прослеживается острый взгляд историка. Кстати, он написал еще одну книгу — «Последний осенний цветок», в которой рассказывает о событиях накануне Первой мировой войны (издана в 2019 году).

До бурных событий последних лет Даниил жил в городе Верхняя Пышма и занимался предпринимательской деятельностью, связанной с поставками гидравлического оборудования и сельхозтехники. Однажды конфликт с заказчиками закончился возбуждением уголовного дела. После долгих и муторных расследований и судебных перипетий Даниил был осужден по ст. 159 «Мошенничество» на семь лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима. С решением суда не согласился, но жалобы и апелляции ни к чему не привели. Он оказался в ИК-53 в городе Верхотурье Свердловской области, где впоследствии и записался в отряд «Шторм Z».

С августа 2023-го по январь 2024-го служил в 42-й мотострелковой дивизии на запорожском направлении.

И вот русский Хэм или Грегори Робертс (автор романа «Шантарам»), автор лейтенантской прозы образца 2024 выбрался на свободу. Даниил Туленков, за телеграм-каналом которого я следила с момента основания, сидит передо мной живой и здоровый, все в тех же ботанских очках, как на аватарке канала, и ест борщ.

— Вы были историком, писателем, предпринимателем, зэком, солдатом штурмового отряда, блогером, опять писателем… И кто же вы сейчас?

— Я человек, вернувшийся с войны. Сейчас я хочу обозначить себя так и только так. В рамках нашего разговора это единственное, что имеет значение. Мое предпринимательство в прошлом, моя реализация в иных сферах — в отдаленном будущем.

— Хорошо. Как начиналась ваша книга? Зачем вы ее писали и какую мысль хотели донести людям?

— Лев Толстой сказал: если ты можешь не писать, не пиши. Это моя ситуация, мысли требовали воплощения, события, которые со мной случились, рвались наружу, материал жег пальцы, я, можно сказать, писал по горячим следам, все описанные события только вот произошли…

Мне повезло: через три месяца службы штурмовым бойцом меня перевели работать на узел связи и появилось свободное время, чтобы писать дневник.

Бригады «Шторм Z» были сформированы Министерством обороны из лиц, прибывших из системы ГУФСИН. Целый год я провел в исправительном учреждении и каждый день был как день сурка. И вот этот контраст серости и безвременья одного заведения и насыщенности жизни на войне, причем как негативными эмоциями, так и позитивными, воодушевлял меня. Как только я покинул стены колонии, сразу же погрузился в феерию красок. Новые обстоятельства, новые люди и места, постоянный риск для жизни — все это обостряет чувства до предела… носить эти ощущения в себе невозможно, хочется поделиться с людьми эмоциями. Конечно, в таких военных текстах есть и элемент психотерапии. Но это начальный стимул.

На своей странице в ВК я стал выкладывать небольшие заметки о буднях войны, то, что видел и испытал сам. И обнаружил, что это вызывает интерес, круг читателей растет. Потом я завел телеграм и чат, стал общаться с подписчиками. Они меня вдохновляли вопросами, подсказывали темы. Читателей по ту сторону ленты интересовало все, начиная с солдатского быта и заканчивая философскими взглядами.

Сначала я просто описывал события, как они развивались, калейдоскоп впечатлений, характеры людей и как они проявляются на границе жизни и смерти, суть боевых заданий. Война проявляет и подсвечивает характеры очень быстро, не нужны годы, чтобы понять человека, это происходит минут за пятнадцать.

К финалу книги я предпринимаю попытки философского осмысления не столько личного пути, сколько всего происходящего. В нашей стране пошли мощные тектонические сдвиги. Будет ли из этого вылита стройная идеологическая концепция, с которой мы пойдем дальше, или, как у нас уже бывало в истории, все жертвы уйдут в никуда? Я имею в виду 1991 год, когда рухнул СССР и все жертвы этого слома, погибшие в локальных войнах, в Чечне, нерожденные дети, жертвы бандитизма… все это было напрасно, ничего нового и выдающегося из этого не родилось.

Моя книга — это не донесение каких-то высоких идей, а максимально реалистичное описание событий, с незначительной идеологической огранкой, без навязывания и подталкивания читателя в этом направлении. Судя по многочисленным откликам, мой способ подачи людям понравился.

— А читателям из Министерства обороны понравилась ваша книга? Может, они увидели, что нужно что-то поменять или кого-то заменить?

— Не думаю, что моя книга повлияет на их решения. Моя целевая аудитория — это не лица, принимающие решения, я не ждал сдвигов в этой области. Но с другой стороны, спасибо, что серьезных репрессий тоже не последовало.

Минобороны, во-первых, неоднородная масса, там есть люди, воспринимающие критику адекватно, и они не то чтобы пришли в восторг от моей книги, но считают, что нелакированная правда допустима.

Мой главный тезис: «Если мы сами не будем говорить о себе правду, эту правду расскажет наш враг в ущерб и назло нам». Жизнь и война не только черная или белая. Кто-то накосячил, его наказали, а потом он совершает подвиг…

У нас нет таких, знаете ли, мужественных людей, которые, как терминаторы, каждый день танки врага бомбами закидывают. Книга поэтому так и называется: «У вас нет других нас». А мы зачастую не очень крутые.

Работаем с теми, кто есть

— Я не буду расспрашивать вас о событиях, которые вы описываете в книге, поговорим о том, что осталось за кадром. Например, при каком условии бойца из штурмового отряда переводят работать в штаб, в связисты, как это происходит?

— Это не связано с кумовскими механизмами, принимаются в расчет личные качества. Я не единственный пример, когда через два-три месяца службы штурмовиком тебя переводят в связисты или куда-то еще.

Для связиста не нужны мощные интеллектуальные данные, нужна дисциплина, например не заснуть с 20:00 до 8:00. Нужно вовремя подзаряжать рации, нужна внимательность и исполнительность. Людей часто меняют из-за утомляемости, безответственности и ставят других.

Так как вся рота «Шторм Z» укомплектована осужденными, она не может состоять только из людей с автоматами, на технические специальности тоже нужны люди, и они подбираются по принципу соответствия.

— И что делают связисты?

— Главная задача — мониторить эфир. Все переговоры командиров групп я слушаю: кто кому какие задачи ставит, где огневое воздействие, где какие поражения на участке нашего полка — и фиксирую в журнале. Да, прямо ручкой в специальной тетради делаю пометки, например точка ХХХ (координаты) — огневое воздействие артиллерии противника. А волны противника слушает разведка.

Утром командир роты понимает обстановку и при получении боевой задачи может грамотно планировать: типа вот здесь мы людей не высаживаем, как предполагалось ранее, а высаживаем вот здесь. И если я прохлопаю ушами информацию, я могу серьезно подставить наших бойцов. Это очень ответственный пост.

В эфире бывают затишья, в эти паузы я и писал свои заметки.

— Зэки полезны на СВО? Они приносят пользу? Перевоспитываются? Или их берут просто потому, что нужны бойцы?

— Я считаю, у государства идет правильная политика работы со спецконтингентом. Пригожин набирал откровенных мясников и душегубов, которые потом возвращались и совершали повторные преступления, это не либеральная пропаганда, это действительно имело место быть.

В «Шторм Z» набор шел уже осмысленный. МО работало в тесном взаимодействии с оперчастями учреждений, людоеды и невменозы уже не могли попасть на СВО. В основном привлекались люди, осужденные за ненасильственные преступления. Насильственные, конечно, тоже были, мне приходилось встречать и убийц, но все решалось в индивидуальном порядке.

К тому же такие ребята разбавлялись бывшими сотрудниками силовых ведомств. А «Вагнер» бывших ментов не брал, не знаю почему, может, чтобы не было внутренних конфликтов. У нас таких конфликтов не было. Когда ты оказываешься в одной связке на задании во вражеском окопе, каждый боец на счету. Смотрят на личные качества бойца и кто что умеет делать, а не на твое прошлое.

Не могу говорить за всех, но знаю людей из числа осужденных, которые, убежден, будут сейчас предпринимать максимум осторожности и усилий в своей жизни, чтобы снова не оказаться на таком пути, откуда выход только в сторону СВО. Не знаю, откажутся ли они вообще от противоправных действий, но как минимум не будут совершать глупые вещи. И это эволюционный шажок.

— С нуля можно быстро обучиться воинскому делу? Условно, за две недели?

— Нет, конечно. За две недели можно освоить обращение с оружием только на уровне пользователя, понять, как из гранатомета стрелять, получить минимальные тактические навыки, если самому вникать и внимательно учиться. То есть понять, как и что надо делать теоретически, но ни о какой отработке навыков речи не идет. В идеале, мне кажется, при интенсивной подготовке месяца за три можно более-менее натаскать бойца.

И ты обучаешься потом на практике. Предполагается, что боевые задачи у тебя будут сочетаться с учебными выездами на полигон. Раза три мы действительно выезжали на полигон, уже за ленточкой. Там тренировки гораздо жестче, ты уже отрабатываешь навыки с боевыми патронами и гранатами со всеми вытекающими последствиями, без инцидентов не обходится.

Я не знаю, сколько у «Барсов» идет подготовка, сколько у «Эспаньолы». Знаю только, что у моего поколения срочная служба в армии проходила несерьезно, два года псу под хвост и потерянное время. Но у противника ситуация не лучше.

Да, людей жалко. Это все надо было просчитывать на берегу. Но если уже начали, то работаем с тем материалом, который у нас есть, другой реальности у нас нет.

ПТСР и ломка

— Вы встречали добровольцев, которые с помощью войны хотели бы решить свои экзистенциальные проблемы?

— Да, такие люди есть, и они мне очень не нравятся. Вот отправился он на войну решать психологические или философские проблемы, а когда по нему первый раз отработает танк, все лирические идеи и переживания в голове моментально покажутся несущественными. Война, выход на боевые задания — все это расставляет приоритеты железобетонно. Все выстраивается в виде пирамиды Маслоу: жизнь, здоровье, близкие. Ты несоизмеримо начинаешь ценить близких, которые остались дома.

И вроде он туда за этим шел, окей, прозрел, и теперь хочет домой. Но нет, ему еще служить минимум полгода. И такие люди начинают ломаться и становиться обузой для товарищей.

Знаю людей из числа осужденных, которые, убежден, будут предпринимать максимум осторожности и усилий в своей жизни, чтобы снова не оказаться на таком пути, откуда выход только в сторону СВО

— А что это значит «человек ломается на войне»?

— Апатия, потеря витальности, желания бороться, сопротивляться, то есть он становится балластом, овощем. И положиться на него нельзя, а тем временем руководство на него рассчитывает как на боеспособную единицу, его ставят тебе в напарники, и он твоя проблема. Больной волк его точно загрызет, потому что он не будет сопротивляться.

Я бы хотел, чтобы таких людей в зоне СВО было поменьше, хотя у нас и каждый штык на счету. Адекватный наемник, который воюет только за деньги, полезнее и надежнее. Он пес войны, и от него ждешь рациональных поступков, а вот люди, которые пошли поиграть в Майн Рида… ну это несерьезно.

— У кого-то возникает ПТСР, посттравматическое стрессовое расстройство, а у кого-то нет. От чего это зависит?

— У меня ПТСР нет, но я мало что видел. На штурмах я провел только около трех месяцев, участвовал всего в шести боевых выходах, а со мной служили ребята, у которых было по двадцать боевых выходов. На их фоне я просто съездил на войну на экскурсию. Потом, у меня устойчивая психика по природе: я четырнадцать лет занимался предпринимательской деятельностью, это вырабатывает стрессоустойчивость.

Ну и спецконтингент не из-под маминой юбки выдернут на войну. Со мной были ребята, которые отсидели по девятнадцать лет, что им бояться-то? Какой у него может быть ПТСР?

ПТСР, по мнению психологов, возникает, когда человек совершает действия, противоречащие его пониманию правильности этих действий. Мы же сформировались в милитаризированном обществе с культом войны. На уровне генов и подсознания нам было вбито в голову, что застрелить врага на войне — это нормально. Поэтому не думаю, что мы столкнемся с волной ПТСР.

Но безусловно, нам нужна программа, по которой с вернувшимися бойцами будут работать. И вроде она даже есть, но не на широком уровне. Может, государство считает, что еще рано этим заниматься, потому что большинство бойцов еще там. Если так, то это печально. Если они начнут потом лечить всех на бегу, формально — это будет профанация.

Дух войны

— Какая у солдат сейчас мотивация воевать? Вы в книге написали, что, если бы не тюрьма, вы бы на войне не оказались…

— Если бы не тюрьма, я бы сам себя оценил как слишком старого для военных приключений. У меня и со зрением не все в порядке, и с физической подготовкой, да и вообще я был далек от военной тематики.

Но я не встречал в зоне СВО людей, которые были бы мотивированы чем-то одним. Допустим, деньги, но если этот пункт не будет работать в пуле с остальными желаниями, то никакого движения не будет. Например, люди декларируют, что они пришли на СВО исключительно за помилованием, но дальше в ситуациях, где их никто не видит, вдруг проявляют храбрость, мужество и преданность своему делу. И здесь становится понятно, что у них есть и другая мотивация.

А те люди, которые пришли только за помилованием и думали, что сейчас они полгода как-то пропетляют, отморозятся и выйдут, они быстро ломались. Выдержали испытание те, кто был мотивирован чем-то более высоким. И это не деньги или помилование, только из-за этого человек не будет упарываться, это очень хорошо видно там и, возможно, не видно здесь.

— Совесть?

— Я был очевидцем следующей сцены. Дается задание особой сложности. Иногда такие приказы не подразумевают доброй воли исполнителя, а иногда командир спрашивает и вызывает только желающих, потому что ставка на то, что пусть бойцов будет меньше, но он сможет рассчитывать на всех.

И вот командир зачитал список из десяти человек (меня в этом списке не было, я наблюдал со стороны) и разрешил бойцам отказаться. Но ни один человек из десяти этим правом не воспользовался. При том что, когда он рассказывал о задании, мне прям нехорошо стало, всем было понятно, куда люди отправляются, и многие в итоге не вернулись. Вот что это было?

— Может, азарт?

— Я не сталкивался, с тем чтобы люди на азарте или адреналине делали что-то сверхъестественное. Может, такие случаи и бывают. Но в целом ситуация на войне гнетущая и тяжелая, артиллерия, дроны, жуткий быт, все это азарту не способствует, здесь какими-то другими ресурсами человек должен оперировать.

Я, например, ярко выраженный фаталист, мне это помогало, но со страхом это не связано, это мировоззренческий комплекс.

А во время самого боя азарт может возникнуть, когда ты внутренне ощущаешь точку невозврата. Тут происходит адреналиновый всплеск, и твое мышление становится иным. Но я был свидетелем ситуации, когда у человека после ощущения точки невозврата, наоборот, произошли панические атаки и паралич, он забился в дальний угол блиндажа и в нужное время отказался выходить, и никакими силами выковырять его оттуда было невозможно.

— Здесь, наверное, помогли бы психотропные таблетки? Они есть на вооружении нашей армии?

— Я не встречал. Считается, что российский боец способен обойтись без всяких допингов, только на внутренней силе. Может, кто-то в индивидуальном порядке и экспериментирует с веществами. А вот немцы во Второй мировой войне так не считали и использовали психотропы активно, потому что страх — это просто биохимический процесс, он есть у всех. Наверное, его можно победить высокой идеей и силой духа, не знаю. Традиционно считается, что русский солдат может.

Мне приходилось встречать много лубочных штампов российской пропаганды, которые вызывают ироничный смех, но то, что противник использует таблетки и наркотические вещества, — это правда. Я сам встречал военнопленных под веществами, это видно сразу. Речь не идет об амфетаминах или, там, героине. Психотропы — это умеренные медицинские вещества, которые просто стабилизируют психику, притупляют болевой фактор, снижают страх и предотвращают панические атаки.

Мы находили их аптечки с психотропами, понятно, что эти препараты не были украинского производства, это не решение ВСУ использовать допинги (ВСУ ведь тоже наследники советской армии). Но у их западного начальства в этом вопросе другие принципы.

— А служители церкви решают проблемы поднятия духа?

— Решают. Только у нас за все шесть месяцев ни разу не было ни священника, ни имама. Священники могут определенную часть бойцов поддержать и мотивировать, жаль, они появляются эпизодически. Про институт капелланов пока только говорят, это проект.

Мы сейчас опора традиционных ценностей, священники — их прямое выражение, а как это будет реализовано, интересно было бы посмотреть. Непонятно, где взять столько священников-добровольцев, которые готовы ехать на фронт и разделять с солдатами весь треш. Тут у самого окормителя может дух треснуть, ну правда.

Идеология сегодня и завтра

— Вы упомянули, что к финалу книги задумываетесь об идеологии… а из идеологии зачастую и вытекает мотивация бойцов. Есть ли какие-то высокие идеи, которыми руководствуются солдаты?

— Мне в зоне СВО часто доводилось встречаться с такой картиной: вот условные бойцы с шевронами, у одного — флаг монархии, у другого — флаг СССР, у третьего — чебурашка. Один за одно сражается, другой за другое, они сами для себя что-то придумали в меру своего понимания, воспитания и вкусов.

Официально задекларированные цели мероприятия народу не совсем понятны. Ясно, что у нас есть «свои и чужие», но это уровень дворовых разборок, это не глобальные события. Нам нужны более осмысленные вещи для народа.

Например, большевики были реализаторами марксистской идеи всеобщего равенства, но их вожди понимали, что для крестьянина от сохи и рабочего на заводе, равенство и справедливость — это абстракция. А вот «фабрики — рабочим, землю — крестьянам» —  это понятно. Свои высокие идеи они ставили на востребованные и популярные рельсы.

— Это было время глобальных перемен…

— Сейчас у нас тоже такое время. Наконец-то закончилось эпоха безвременья, в которой мы пребывали, как в анабиозе: кто-то пилил денежку, а кто-то выживал. Главная идея была «деньги и жадность». Но рано или поздно ты понимаешь, что не в деньгах счастье и для вечности нужна высокая идея.

Я считаю, водораздел — 1999 год, бомбардировка Югославии. С этого момента уже должно было быть все понятно про коллективный Запад и про то, что России нужно идти своим путем. А до 2022 года мы жили в несознанке, аморфный период, который мы проживали не по нашей воле, а как шло.

У нас сейчас, как и у большевиков в начале двадцатого столетия, открытое и широкое окно возможностей. Они не упустили свой исторический шанс, а вот мы под большим вопросом. Мы сейчас стоим на границе смены элит, и у нас мало времени, чтобы выработать общий пул идей, по которым мы будем жить дальше.

— Какую идеологию предложили бы вы?

— Берем пройденный путь Россией за последние сто двадцать лет. Мы прошли социалистический левый поворот, и понятно, что он закрылся не из-за козней мирового империализма, а потому что исчерпал себя. Как историк, я считаю, свой потенциал он растратил уже к концу тридцатых годов. Мы помним, что после большевистских экспериментов многие европейские страны пришли к правым идеям, от самых радикальных в Германии, до травоядных в Португалии. Но мы эту развилку проскочили и затянули эксперимент с социализмом.

Далее у нас был эксперимент с приобщением к свободному либеральному миру, где нас никто не ждет, как показала практика. И получается, что единственный путь, который Россия своевременно не прошла и где мы себя не пробовали реализовать, — это умеренный правый консервативный дискурс.

― Объясните.

― Речь не идет, конечно, о каких-то людоедских, диктаторских режимах, попрании прав и свобод граждан и открытом тоталитаризме. Помимо того что я бы не стал проповедовать апологетику таких форм, я нахожу их реализацию невозможной в современном мире, деглобализировать который попросту невозможно и не нужно. Правый консерватизм ― это вечные ценности: семья, два гендера, патриотизм и национальная повестка. Четко очерченное и аксиоматичное понимание государственных интересов. Это база. Уровень личных и гражданских свобод формируется уже на этом фундаменте. И здесь я скорее за их максимальное развитие, нежели ограничения.

Это соответствует моим взглядам, но кому-то придется этот момент переосмыслить и принять. Я считаю, что либерально настроенные левые, совершенно не разделяющие правую повестку, но остающиеся патриотами, все, что могут полезного для страны сделать, — это обеспечить максимально умеренный и максимально безобидный уровень правого консервативного развития. Конечно, потом эта страница истории тоже будет перевернута и мы пойдем куда-то дальше.

— Возможен ли свободный дискурс в условиях цифрового мира?

— Я думаю, со времен появления интернета никакой сильной автаркии быть не может. Понятно, что можно искусственно ее создать, но это путь в никуда. Рано или поздно нам придется налаживать диалог с нашими западными соседями, поскольку технологии и коммуникации у них.

Конечно, можно решить, что сейчас мы заново изобретем велосипед, но зачем? В современном мире это бессмысленно, нужно кооперироваться и разделять сферы влияния и ответственности. И вопрос нашей войны — с какой позиции мы будем кооперироваться и разделять. На равных, как субъекты, как партнеры или как исполнители и подчиненные, как это было до 2022 года? Или вообще перестанем существовать как геополитический субъект? Вот этого допустить бы не хотелось.

Конечно, есть еще вариант луддитов — взорвать мир машин и технологий, обеспечив ядерную зиму, типа у нас нет технологий, у вас их тоже не будет. Технически мы в состоянии такое устроить и начать все с нуля. Я не являюсь сторонником таких идеологем.

— Сегодня Россия — это страна, которая защищает консервативные ценности…

— Да, правящим элитам худо-бедно удалось создать эту картину на экспорт. Интересно, что в ревущие двадцатые прошлого столетия мы себя продавали как формацию будущего и строителей принципиально новой Истории. Сейчас же мы оплот здорового консерватизма в противовес непонятным трансгендерным новшествам, которым, конечно, далеко не все рады и в США, и в Европе. Поэтому картина двухгендерного мира неплохо продается на Западе.

Немцы во Второй мировой войне использовали психотропы активно, потому что страх — это просто биохимический процесс. Наверное, его можно победить высокой идеей и силой духа, не знаю. Традиционно считается, что русский солдат может

— Внутри России она тоже неплохо продается, разве нет?

— В Москве и Петербурге — да, а вот глубинному народу она вообще не заходит, они не понимают, о чем речь. Они и так живут этими традиционными ценностями и других не знают. То, что они должны защищаться от неясных трансгендеров, — это для них экзотика, это не то поле, за которое надо сражаться.

— А кто-то из простых солдат верит в то, что мы сражаемся с нацизмом?

— Отсюда это может показаться странным, но этот лозунг, лежащий на поверхности нашей идеологической концепции, солдатами принимается, разделяется и на полном серьезе транслируется. Но когда я спрашиваю у сослуживцев, что такое фашизм и национализм, они его понимают как все хорошее (это мы) против всего плохого (это враг). Слово «фашизм» ассоциируется с некой враждебной силой, которая несет угрозу существованию нашего народа.

Вот я слушал эфиры, и там офицеры по отношению к ВСУ часто употребляли термин «фашисты». Понятно, что сзади за ними не стоял замполит в кожаной куртке, это произносилось между собой для упрощения коммуникации.

Мысль, что я лучше буду бороться с условным злом на их территории, чем зло придет в мой дом, она ясна, солдат так и думает. И тезис нашей пропаганды, что мы не допустили 22 июня, о превентивном ударе, находит понимание в массах, он предметен, осязаем. Но из простых людей мало кто может его сформулировать четко и лаконично, грамотно развернуть, и вот на этом бойца можно поймать.

— Для разъяснений и идеологической работы нужны замполиты?

— Я замполита за полгода службы видел всего один раз, когда он приехал с указанием командира полка закрыть мой канал.

— Расскажите эту историю. Вы в ВК написали, что удалили канал по собственной инициативе.

— История простая. Пресс-служба Минобороны обнаружила канал бойца, там сорок тысяч подписчиков. Стали выяснять, кто давал санкции на ведение этого канала, — оказывается, никто не давал. И тут что у военного, что у гражданского чиновника в нашей стране срабатывает инстинкт, как бы чего не вышло. Сразу сигнал SOS, и принимается самое простое решение — закрыть и уничтожить. А если канал вести под псевдонимом, любая анонимность снижает уровень доверия, поэтому я его вел под своей фамилией.

— Значит, никакого отдела политинформации в роте не было?

— Предполагаю, по штатному расписанию ведение отдела политинформации входит в задачи замполита. Но, очевидно, в силу своей колоссальной загруженности он никогда до нас не добирался. И каждый солдат, в меру своего развития, информацию получал самостоятельно. Или не получал.

«Шторм Z» не сидит постоянно в окопах, мы базируемся в тылу, формируем штурмовую группу для выполнения локальных задач. Сутки, двое, трое мы на задании, потом бойцы возвращаются в тыл, и сиди в телефоне хоть сутки.

Есть линия ЛБС, где категорически нельзя пользоваться телефонами. Я, например, никогда не брал аппарат на передок, потому что есть вероятность, что тебя убьют или попадешь в плен, телефон заберут и дальше… это не выдумки нашей пропаганды, что противник начинает звонить твоим близким. Они действительно звонят, издеваются и видосы шлют. Зачем это надо… Но если человек очень хочет пронести на ЛБС телефон, то проконтролировать это сложно, не будешь же всех обыскивать.

Какой парад нам нужен

— Чего сегодня не хватает фронту для широкомасштабного и динамичного наступления?

— Позиционный тупик. Оружие сдерживания (артиллерия, FPV-дроны) превосходит оружие наступления, бронетехнику. Соответственно, ни мы, ни противник технически не можем сделать глобальных прорывов. Только ценой огромного человеческого ресурса, но никому не хотелось бы это допускать.

Нам нужны новые технологии ведения этой войны, и тут огромный простор для фантазии, что это может быть за техника, которая взломает оборону противника. Речь идет как про нашу сторону, так и про другую, хотя, что касается их разведки и связи, иногда возникало ощущение, что мы с чем-то потусторонним сталкиваемся. Да, у нас нет катастрофического отрыва, но в комплексе наш противник очень серьезный. Сейчас в России уже не осталось людей, которые в этом сомневаются.

Есть, конечно, первобытная стратегия, что «противник кончится быстрее», это не я придумал. Но считаю, что мы не в том положении, чтобы растрачивать человеческий ресурс, пиррова победа нам не нужна.

— А 9 мая 2024 года нам нужен парад на Красной площади?

— Великая Отечественная война — это был единственный стержень, который с большой натяжкой можно было назвать нашей государственной идеологией до СВО. Но теперь у нас идет своя Отечественная война, и культ войны 1941–1945 годов начинает притухать. Возможно, 9 мая 2024 года маршировать на Красной площади будут герои сегодняшней войны. Я бы на них с удовольствием посмотрел.