«В нашем сегменте у тебя сейчас нет продаж, если ты совсем дурак»

«Монокль» встретился с генеральным директором компании ПСМ Андреем Медведевым и поговорил с ним о том, что сподвигло его к такому шагу, как он оценивает текущую ситуацию на своем рынке и как происходящие в мире катаклизмы влияют на продажи автономных электростанций.

— Сначала хочу спросить: а к вам кто-нибудь приходил, предлагал купить ваш бизнес?

— Нет. В ретроспективе последних лет не предлагали.

— А как думаете, почему? Вы успешная компания, которая зарабатывает. Мне думается, должны появиться желающие вложиться в ваш бизнес.

— В теории да. А на практике такого нет. Мы открыто демонстрируем нашу позицию: продаваться не хотим, потому что видим глобальные перспективы для нашего развития и роста. Плюс у нас есть желание заниматься тем, чем мы занимаемся.

Когда мы общались с банкирами, я спросил: какой процент компаний готовы продаться вообще? Мне было сказано, что процентов 80 готовы, вопрос только в цене. Если меня спросить, я не скажу, что на 100 процентов нет. На 99 и девять в периоде не готов, но все в этой жизни бывает.

— В конце прошлого года вы сказали, что покупать активы вам неинтересно, вам интересно строить. Что изменилось за три месяца?

— Нам неинтересно покупать активы какого-то старого советского завода, чтобы потом его годами перестраивать. Если бы вы побывали на нашем производстве, вы бы увидели, что оно выглядит совсем не так, как 90 процентов производств в России с точки зрения каких-то дизайнерских, организационных решений. Наш опыт показывает, что сделать гринфилд-проект быстрее и проще. Мы сейчас строим три площадки, чтобы нарастить свои производственные мощности. У нас есть хорошие инвестиционные партнеры, например в лице ВЭБа, и мы можем привлекать деньги на очень хороших условиях.

Поэтому нам интересно покупать компетенции. Компетенции — это люди плюс документация. Мы в основном производим дизель-генераторы и газопоршневые установки. Но мы начинали, например, разрабатывать трансформаторные подстанции, распределительные устройства, то есть оборудование, дополняющее нашу основную продукцию.

Но тут проблема в чем? Мы это теоретически делать можем, но нам нужно очень много инжиниринговых ресурсов для этого. А нам только для развития своего основного бизнеса в этом году надо добрать порядка трехсот человек в компанию. И до поиска кадров для выпуска дополнительной продукции просто не дойдет очередь.

Второй момент: для производства трансформаторных подстанций нам нужны инженеры-высоковольтники. Но в Ярославской области нет учебного заведения по этой профессии, поэтому и специалистов таких нет. Они есть в Иваново, в соседней области. Мы за прошлый год там и других областях, в Уфе, например, нашли несколько человек буквально. А нам надо около тридцати.

Если мы так будем по одному человеку искать, а потом разрабатывать конструкторскую документацию, то пять лет пройдет, пока мы этот бизнес с нуля поднимем. Время возможностей уйдет.

И будем откровенны: например, инженеры-высоковольтники работают в компании «Россети». А там есть бронь. И человек не будет, имея ее, увольняться, даже если ты ему дашь зарплату на 30 процентов больше.

— То есть вы, когда говорите «мы будем покупать», прежде всего ориентируетесь на команды, на людей.

— Нам нужны компании и команды, которые делают уже что-то практическое в нужной нам сфере.

Мы выделили три основные области, которые нам интересны. Это производство электротехнического оборудования, сервисное производство, где мы могли бы делать капремонт, и третье — это производство блочно-насосных станций. И еще есть два направления: нагрузочные модули и, более сложная тема, производство небольших газотурбинных электростанций.

— Производители газотурбинных электростанций — это ваши конкуренты?

— Они не наши конкуренты. Проекты пересекаются процентов на десять. Мы в чистом виде малая энергетика. Есть большая энергетика, а газотурбинные электростанции малой мощности — это, хоть и нет такого термина, средняя энергетика. Есть турбина на 10 или 20 мегаватт, это где-то посередине между турбиной на 170 мегаватт и газопоршневой электростанцией на три-четыре мегаватта.

— Как вы собираетесь действовать — составить список компаний — кандидатов на покупку и прийти к ним с предложением или сидеть и ждать, пока к вам придут и скажут: мы хотим, чтобы вы нас купили?

— У нас есть договор с подрядчиком — это инвестиционный блок банка ПСБ. Мы ему отдали на полгода эксклюзив в этом направлении, и мы не имеем права работать с кем-то другим. У нас есть с ним, так скажем, поэтапная модель: сначала пул компаний, потом мы его фильтруем, а потом выходим не на предметные переговоры, а на обсуждение намерений.

Здесь есть важный момент. Мы раньше такого никогда не делали. Если нам было нужно — мы строили еще одну производственную площадку и нанимали людей. Так мы и развиваемся по основным своим продуктам.

Сейчас мы решились на этот эксперимент. Мы же понимаем, что промышленность в нашем секторе растет, хорошая промышленность. Знаете, есть игра «Тетрис», да? Есть поле, и фигурки валятся. Если компания хорошая, она подбирает инжиниринг, производство, финансы, контракты, продажи и полностью поле заполняет. И возможности использует по максимуму. А есть компании, и у меня даже есть много таких знакомых, которые особо-то ничего не делают, работают как раньше, но тем не менее растущий спрос и рынок производителя, который сейчас присутствует, позволяет им не заморачиваться, как раньше, на поиске клиентов и развитии. Они не продают дорого, они не продают много, не увеличивают бизнес, но им сейчас хватает. Потому что в нашем сегменте у тебя сейчас нет продаж, если ты совсем дурак.

— Сколько вы хотите потратить на покупки?

— Не готов назвать сумму, потому что это сильно зависит от того, покупаем мы команду или какой-то актив, связанный с недвижимостью, например.

— Но вы же заложили какой-то предел наверняка… Это заемные деньги или ваши?

— Разная может быть модель. В договоре с нашим партнером у нас отдельно подбор актива и финансирование. Если мы захотим привлечь банковское финансирование, это будет отдельный договор.

Мы много работаем с крупными корпорациями и практически все контракты, которые реализуем, финансируем самостоятельно. То есть мы поставляем оборудование, и после этого только через 60‒90 дней нам платят за него. Соответственно, у нас в оборотном капитале очень много денег. И при росте бизнеса оборотный капитал тоже растет. Но, конечно, мы не думаем о том, чтобы полностью финансировать сделки по покупке за счет собственных средств. Я думаю, что структурирование сделки будет сильно зависеть от суммы, от сроков, от того, долги это или реальный актив, от того, когда надо выплатить, от графика выплат. Очень много параметров, которые влияют.

Кстати, был пример, когда люди к нам обращались с предложением, чтобы мы вошли в их бизнес. Но, на мой взгляд, это предложение было неконструктивное.

— Много хотели?

— Нет, просто нечего было покупать. Внутри там не было ничего, только фантик. А фантик-то не определяет наполнение. Компания из Китая возит оборудование, клеит таблички здесь и выдает себя за производителя, продает оборудование под своим брендом. Это не наш формат. Какая здесь компетенция? Логистическая? Маркетинговая? Это все чуть-чуть неправильно.

Раскачались

— Как бы вы оценили ситуацию в машиностроении, в вашем секторе? Что было в 2022 году, что сейчас происходит?

— 2022-й был таким, мягко скажем, сверхтурбулентным, если брать период с февраля до конца мая. У нас конкретно была проблема — много европейских комплектующих. Установка состоит из тысячи комплектующих. Нет, например, электротехники, и мы не можем ее дособрать. Два месяца была ситуация непростая. В мае мы вообще практически не работали. Но в целом уже к лету ситуация нормализовалась, мы увидели, что спрос начал расти. Чуть-чуть сложнее стало с длинными проектами, потому что крупные компании в 2022 году их не начинали. В 2023-м и сейчас уже очень много есть крупных инвестиционных проектов. У нас товар инвестиционного спроса. Условно, строится завод СПГ, там нужно наше оборудование, строится центр обработки данных, тоже нужно наше оборудование, освоение нового месторождения в нефтянке и так далее… Чем больше реализуется крупных проектов, чем больше больших строек, тем больше нужно дизельных электростанций.

У меня есть второе экономическое образование, но пока полностью в голове не складывается, за счет чего такой огромный инвестиционный бум сейчас происходит в России.

Конечно, во многом это объясняется тем, что деньги заперты в России и не уходят в дружественные или недружественные страны. Их нужно здесь, в России, во что-то вкладывать, да? Скорее всего, это одна из основных причин. Но тем не менее будущее чуть-чуть напрягает: у крупных компаний, с которыми мы работаем, экспорт не растет, а где-то даже падает. Соответственно, получается, что ситуация неоднозначная все же в экономике. В долгосрочной перспективе, не в краткосрочной.

— На эмоциональных качелях в 2022 году хорошо покачались? От «ох, все пропало» до «ого, что происходит!».

— У меня они были, скорее, в конкретном моменте. Я был на выставке Middle East Energy в начале марта в Дубае. И там было непонятно, о чем со всеми нашими европейскими партнерами говорить, что дальше будет. И у меня еще лично все карточки там аннулировали. Поэтому в целом интересно вспоминать.

У нас валютная составляющая немаленькая в себестоимости, так что были не только эмоциональные качели, там и валютные качели были — сначала 130 рублей за доллар, а потом 60. И мы то в валюту уходили в контрактах, то в рубли. Мы в моменте, когда доллар был 60, потеряли больше всего. За все предыдущие годы никогда такой ситуации не было, когда низкий курс крайне негативно сказался на экономике нашей компании.

Много было событий, с которыми мы, да не только мы, до этого не сталкивались. Экономика поменялась. Но в целом очень успешный год был для компании. До 2023-го.

— 2023-й был еще успешнее?

— Да, и уверены, что 2024-й будет еще успешнее.

— А 2025-й? Или с ним пока непонятно?

— Да нет. Я думаю, что он будет точно успешнее, потому что у нас новые производственные активы к осени 2025 года все будут запущены и органически производство в два раза увеличится. Мы сейчас строим три производственные площадки. Одна из них в июле должна быть сдана и две в 2025 году. Конечно, было бы хорошо, если бы мы на год раньше все это построили. Но так в жизни не бывает.

Ждем российское

— Вы переориентировались в поставках оборудования с Европы на Китай?

— Да. Но продолжаем использовать и европейское оборудование, некоторые компоненты. Но двигатели сейчас китайские. Есть еще сегмент — производство в Китае двигателей европейских компаний. Совместные предприятия.

— И они доступны?

— Да.

— По параллельному импорту или по нормальной схеме?

— Где-то посередине между ними.

Просто сейчас ситуация с платежами в Китай сильно напряглась у всех. В марте вдруг почему-то многие китайские банки перестали принимать платежи из России. Это неожиданно случилось. В некоторых случаях это случилось уже в момент, когда туда пришли деньги, и они не зачисляются.

— И какой выход?

— Сейчас постепенно нормализуется. Сами китайцы на уровне заводов — мы же с руководством партии не общаемся — не знали, не предполагали и сейчас не могут объяснить почему это произошло.

В целом есть конструкции, которые позволяют сейчас платежи проводить.

— Крипту не пробовали использовать?

— Нет. Пока не понимаю, как ее можно использовать в расчетах между юридическими лицами. Если у нас государство ее выведет в правовое русло, то я думаю, что компании готовы и морально, и технически использовать криптовалюту.

В Китае же вообще полноценная крипта, например, запрещена. Там есть только цифровой юань.

— В России нет подходящих силовых машин — ни дизелей, ни газопоршневых двигателей. Почему так произошло, на ваш взгляд?

— Все же в сегменте малой мощности, 30‒400 киловатт, есть несколько двигателей, которые серийно производятся. Не идеальное качество и некоторые технические характеристики, но тем не менее. Сейчас у нас есть контракт, по которому на двигателях ЯМЗ, Ярославского моторного завода, мы производим 200 электростанций для одного крупного предприятия.

Двигатели свыше 400 киловатт пока серийно ни на одном заводе не производятся. Есть несколько заводов, которые двигаются в эту сторону.

Мы сборочное предприятие. Мы сами не производим двигатели, наша задача — инжиниринговая. Есть задача построить энергокомплекс какой-то мощности. Исходя из нагрузок, площади, расположения, температуры эксплуатации мы подбираем двигатель, который подходит к конкретному месту. Если будет российский двигатель на два мегаватта, мы его с удовольствием будем использовать. Мне очень часто говорят: вот вы используете европейские или китайские двигатели. Нет, мы заинтересованы использовать российское оборудование. Например, мы еще в 2021 году перешли от европейских систем охлаждения газовых двигателей к российским. И даже из Китая их возить не хотим, потому что не знаем, какого качества металл они используют и как он поведет себя при низких температурах. Хотя в Китае такое оборудование дешевле. Но мы знаем, что для наших проектов лучше использовать системы охлаждения российские. Они есть и производятся серийно.

— Кто определяет, какой двигатель будет стоять в, скажем так, сердце электростанции, — вы или заказчик?

— В семи случаях из десяти — мы. Заказчик определяет мощность, например, в случае с газопоршневой электростанцией нам говорят, что нужно 10 мегаватт. Мы считаем профиль нагрузки и говорим, что надо взять 10 машин по одному мегаватту, потому что есть колебания нагрузки: зима-лето, день-ночь.

В нефтегазовых компаниях модель может быть другая. Им, например, нужна аварийная электростанция на 20 мегаватт, они сами посчитали, сколько им нужно машин, а дальше мы уже обсуждаем, какие бренды они готовы взять.

Сейчас у крупных компаний, и не только государственных, есть такая позиция, правильная, на мой взгляд: не брать международный бренд, даже если это СП в Китае, потому что можно попасть в зависимость. И лучше взять чисто китайский.

— И все-таки, почему так произошло, что у Китая есть производство двигателей, а у нас нет?

— Производство двигателей — это очень высокотехнологичное производство, с очень большими инвестициями, соответственно, оно должно быть глобальным.

Проблема в том, что сейчас, если мы какие-то двигатели будем в России делать, мы их будем продавать только в России. Экспорт, согласитесь, даже в дружественные страны очень существенно усложнен.

Доля России в мировом масштабе дизельных генераторов не очень большая. В газопоршневых больше, потому что в России дешевый газ и много электричества вырабатывается на природном газе. У многих предприятий есть доступ к трубе, и поэтому мне кажется, что в России у газового двигателя больше шансов появиться.

Вот у ведущего производителя газопоршневых двигателей — американо-австрийской компании Jenbacher — на долю России приходилось 25‒30 процентов всех ее продаж на мировом рыке. Это существенная доля. А для дизельных двигателей Caterpillar наш рынок — это только три процента или даже меньше.

Так что чисто внутреннего спроса на дизельные двигатели нам не хватит, чтобы сделать современный двигатель, ориентированный исключительно на наш рынок.

— Насколько я знаю, Трансмашхолдинг намерен сделать газопоршневый двигатель и в следующем году уже хочет поставить его на локомотив.

— Да, прекрасно. У них идет опытная эксплуатация двух машин. Для электростанции он тоже может использоваться. Будет двигатель — будем его брать.

Важный вопрос. Когда люди ставят двигатель для собственной генерации, они для чего это делают? Они хотят уменьшить расходы. То есть из сети они покупают электроэнергию по семь или по девять рублей за киловатт час, а свою электроэнергию хотят вырабатывать за четыре рубля. Им нужно понимать, какой ресурс у двигателя, какие эксплуатационные расходы. Если они поставят двигатель, у которого эксплуатационные расходы высокие, то никакой экономии и профита вообще от этого не получат. Двигатель должен окупиться, иначе смысла в собственной генерации нет, если мы не берем места, где вообще нет альтернативной генерации.

— У вас в Ярославле есть генерация, но вы тем не менее поставили себе газопоршневую электростанцию.

— Да, мы поставили. Тут несколько причин. Первое: действительно, у нас было семь рублей за киловатт, а мы рассчитываем, что будем получать за три с половиной.

Второй момент: мы хотели посмотреть в эксплуатации двигатель, который собирается недалеко от нас на совместном предприятии КамАЗа и китайской Weichai. Мы же это сами клиенту продаем и поэтому хотим понять, какие у него эксплуатационные расходы, насколько он надежен и так далее.

Ну и третий момент, чисто маркетинговый. Клиент приезжает к нам, и мы ему показываем не просто производство, а показываем действующую электростанцию.

И был еще четвертый момент: до этого на заводе не было газа, а под эту электростанцию нам дали газ. И теперь мы можем на этом газе испытывать еще и электростанции для заказчика.

— Насколько эта электростанция закрывает потребности завода в электроэнергии?

— У нас не энергоемкое производство, поэтому на сто процентов. Пятьсот киловатт у нее мощность.

— Вам не кажется, что у нас в стране что-то не то с энергетикой, если предприятие, которое находится в центре России, ставит себе собственную электростанцию?

— Сто процентов! Я вам больше скажу: у нас был проект для Волгореченского трубного завода «Газпрома». У него через забор в прямом смысле этого слова находится Костромская ГРЭС. В 80-х годах это была крупнейшая электростанция в Европе. Сейчас она загружена, по моей информации, на 30 процентов. Но даже «Газпром» все равно покупает электроэнергию через энергосбытовую компанию по семь рублей. И он на этом заводе ставит собственную генерацию для того, чтобы вырабатывать электроэнергию по четыре рубля, потому что нет возможности напрямую провод протянуть.

— «Россети» сейчас хотят ограничить возможности строительства собственной генерации. Как вы к этому относитесь?

— Я считаю, что не все их идеи, скажем так, адекватны. Сейчас, если у тебя собственная генерация больше 25 мегаватт, ты должен быть участником оптового рынка. Идея «Россетей» в том, чтобы понизить эту планку до пяти мегаватт и усложнить жизнь многим людям, потому что свыше 25 мегаватт собственная генерация редко у кого есть. А вот шесть, семь, десять мегаватт уже много у кого есть.

Второй момент: они, и их можно понять, хотят, чтобы им платили за резерв мощности. Газопоршневая электростанция редко когда работает в острове. Она все равно для эффективности должна работать параллельно с сетью. На многих заводах есть пики потребления, которые газопоршневая электростанция не может покрывать. Поэтому завод не отключается от сети, которая эти пики как раз и покрывает. И в этом случае энергетики говорят, что раз резерв мощности ты держишь, то тогда и плати за него. Здесь «Россети», наверное, смогут продвинуться, здесь какая-то логика есть. Мы считаем, что компромисс будет найден.

Электричество из солярки

— Вы делаете оборудование для распределенной энергетики. Но она у вас на ископаемом топливе. Есть у вас планы добавлять к дизельным или газопоршневым электростанциям солнечные или ветровые?

— Мы с «Россетями» прорабатывали возможность комбинированного источника, когда есть дизель, аккумуляторы и солнечные панели.

В целом, чисто технически, у нас такое решение есть. Но пока мы от потребителей спроса на это не видим.

У нас на заводе изначально в инвестпроекте было 500 киловатт газопоршневая электростанция и 100 киловатт солнечная. Но когда мы посчитали на своей территории инсоляцию и среднегодовую выработку солнечной электростанции, у нас получилась эффективная мощность по году девять киловатт из 100 в среднем. Ну и, мягко скажем, не очень это интересно.

— Вы вообще считаете, что у зеленой энергетики есть будущее?

— Ой, сложный вопрос. Мы до 2022 года тему с ESG-повесткой активно начинали прорабатывать, потому что заинтересованы в работе с металлургическими компаниями. А для них ESG-сертификация была интересна с точки зрения выхода на европейский рынок. Сейчас их спрос здесь уменьшился. ESG-повестка совсем не ушла их России, но отошла на второй план. Но какие-то бытовые применения есть. Я вот уверен, что через три года в Москве будет очень много электромобилей.

— Учитывая аппетиты «Россетей», я что-то сомневаюсь. Как бы заряжаться электричеством не стало дороже, чем заправляться дизелем или бензином в пересчете на 100 километров пробега. Представляете, если будет много электромобилей и всем нужно будет заряжаться, какая перестройка сетевого хозяйства потребуется? Вот у меня на даче 15 киловатт. Я их в принципе-то не выбираю. Но если я поставлю электромобиль заряжать, и несколько соседей тоже, то что-то мне подсказывает, что наша подстанция не выдержит. А чтобы ее усилить нам придется заплатить.

— Я вам даже больше скажу. Есть еще хуже ситуация. Мы в «Россети Московский регион» каждый год поставляем на шасси КамАЗа дизельные электростанции. Для чего они используются? Наступают январские праздники, люди приезжают на дачи, а не у всех 15 киловатт, есть и пять, и начинают греться электричеством. Сеть умирает, и «Россети Московский регион» подгоняют КамАЗы и на солярке вырабатывают электроэнергию. Они за январь сотни миллионов рублей тратят на солярку в центре России, в Москве, чтобы разгружать фидеры подстанций и не обесточить все.

У меня такое ощущение, что, что бы ни происходило в этом мире, дизелей становится нужно только больше. Мы приходили к европейским производителям, когда еще не было никаких санкций, а они уже были загружены на полтора года вперед, потому что в Европе все решили поставить аварийные электростанции. Вдруг газа не будет.

— Или вдруг солнце за тучу зайдет. Или ветер стихнет.

— Да. Знаете, любой катаклизм, который происходит в мире, политический или природный, ведет к тому, что все резко начинают дизели покупать. А как вы сами видите, сейчас ситуация с количеством катаклизмов в мире увеличивается. Поэтому рынок пока растет. И мировой, а не только российский.

Выбрали все

— Вы сказали, что вам надо нанять 300 человек. Мигрантов рассматриваете?

— У нас пока нет мигрантов в компании. Мы изучали рынок Кыргызстана. Но мы пока не увидели там по нашему профилю квалифицированных кадров. Электромонтажники в теории могут быть, а сварщиков у них нет, потому что нет промышленных предприятий. Белорусы сами загружены сейчас, и у них есть работа, они не поедут.

Не знаю, вот сейчас про африканцев говорят, что, может быть, они к нам поедут. Но это все низкоквалифицированные кадры.

— А в других регионах России если поискать?

— У нас одна производственная площадка в Ярославле непосредственно, а две находятся в Тутаеве. В Тутаеве кадры закончились уже. Мы, когда 12 лет назад в Тутаев выходили, думали, что там более дешевая рабочая сила. Сейчас она дороже, чем в Ярославле.

Знаете, у нас в России со статистикой что-то. То есть в Тутаеве совсем нет кадров, и при этом он находится в Ярославской области на третьем месте по числу безработных.

Я спрашиваю главу администрации: как так может быть?

— И как?

— На бирже труда числятся не те кадры, которые нам нужны. Это раз. Второе: к сожалению, очень много серой занятости, когда люди на бирже числятся, а фактически в каком-то гараже работают и хотят доход получать и там и там.

— У ваших сварщиков какая зарплата?

— Очень сильно выросла зарплата сварщика. Сейчас она от 80 до 120 тысяч. У нас сложная система оплаты.

— По предварительной информации, которая из Госдумы доносится, ваши сварщики подпадают под повышенный НДФЛ. Что вы по этому поводу думаете?

— Мы думаем, что к нам никто не прислушивается по этому поводу. Мы ждем, что будет. Сейчас же еще речь идет и про налог на прибыль уже параллельно, хотя вроде президент об этом не говорил.

Мы-то в серую занятость не уйдем. Но часть маленьких компаний, с которыми мы конкурируем, будет находиться в более выигрышном положении, потому что они зарплату белую не платят. Плюс мы, как крупное предприятие, платим страховые взносы в полном объеме.

— На ваш взгляд, труд сегодня в России переоценен или все-таки недооценен? Сварщики, электромонтажники — у них справедливая зарплата?

— Думаю, что, если рост производительности труда происходит в соответствии с ростом реального дохода, значит, все хорошо. А если мы конкурируем за кадры и они становятся дороже, например, на 50 процентов… Мы же понимаем, что конкретный сварщик, скорее всего, на 50 процентов варить быстрее не будет. Соответственно, должны быть какие-то другие инструменты, увеличивающие производительность труда. Пока, в моменте, на растущем рынке никто об этом не думает. Сейчас все думают о том, чтобы выполнить контракты. Любой ценой, любыми затратами.

— У вас производительность труда какая?

— Если считать по выручке на человека, то 33 миллиона рублей в год. Но мы сборочное производство, и у нас корректнее считать, сколько добавленной стоимости на одного работника. Это 5,9 миллиона рублей в год.

— Каков ваш вклад как производителя в конечный продукт, в электростанцию? Купили все комплектующие за 100 единиц, собрали, продали за 120…

— Вот поэтому мы и ушли от серийного производства. При нем наша доля могла бы быть процентов тридцать. Потому что двигатель, генератор, контроллер мы купили, а в конечном продукте будет наша рама, на которой они стоят, сборка и испытания.

Когда мы делаем для нефтегаза электростанцию, под заказ, там много металлоконструкций, лестницы, площадки, коробы и так далее. Мы сейчас еще отдельное производство будем запускать, чтобы делать самим систему вентиляции, то есть повышать добавленную стоимость. И вот здесь уже доля двигателя и генератора в готовом изделии будет меньше, а наша может быть и 40 процентов, и больше. Наша задача, которая была достигнута за последние годы, — больше инжиниринга. Мы должны делать более сложный, более технологичный продукт. Есть установка, трудоемкость изготовления которой составляет 30 часов. А есть установка, где трудоемкость две тысячи часов. И обе они называются «дизельная электростанция».