Насколько «традиционна» современная семья, почему ребенок становится «неудобным активом» и есть ли шанс у государства убедить граждан заводить детей
Обсуждение налога на бездетность, ужесточение абортного законодательства, запрет пропаганды однополых отношений и идеологии «чайлдфри» — все эти инициативы государства в последние пару лет все более яростно пробивают законодательную планку в расчете создать для России устоявшуюся норму — двуполую многодетную семью. В конечном счете именно этот подход, по мнению власти, должен решить давнюю демографическую проблему страны, а нравственный и моральный аспекты пропаганды призваны дополнить экономические меры по стимулированию деторождения, такие как маткапитал или социальные выплаты многодетным семьям.
Россия уже много лет идет в ногу с развитым миром (к слову, не только западным) в части демографического перехода, снижения суммарного коэффициента рождаемости, отказа от многодетности и вообще от детей как жизненной философии. Где-то рядом, пусть и не дошли до нас, однополые браки, смена детьми своего пола, насаждение девиаций в качестве нормы. Эти в основе своей либеральные принципы приживаются настолько быстро и повсеместно, что противостоять им приходится с боем, акцентируя пафос «консервативной» политики, или политики традиций.
Но что есть традиция для большей части нашего мира, пережившего бурный двадцатый век с его войнами, новыми технологиями, сексуальной революцией, постмодерном, великим переселением народов, урбанизацией, всеобщим правом и множеством иных потрясающих воображение свершений? С какими традициями его пережила семья — казалось бы, еще недавно базовая ячейка общества?
Об этом мы поговорили с социальным антропологом, старшим научным сотрудником Института исследований культуры НИУ ВШЭ и АНО «Креативная экономика» Артемом Космарским. В некотором смысле это продолжение нашего предыдущего разговора об эволюции традиционных ценностей и сексуальных отношениях за последние столетия (см. «ЛГБТ: политика и антропология отказа от будущего, «Эксперт» № 10 за 2023 год)
— В бюрократических документах все чаще встречается термин «традиционная семья». В учебниках обществознания есть такое определение: традиционная семья включает в себя только супругов и не достигших совершеннолетия детей, не состоящих в браке. Это понятие как-то коррелирует с научным представлением?
— У нас есть понятие «традиционные ценности», они закреплены в указе президента от 2022 года. И одной из таких ценностей является крепкая семья. Понятие «традиционной семьи» встречается сейчас значительно реже.
В той семье, которую вы описали (родители и несовершеннолетние дети), я не вижу ничего традиционного. Это современная семья городского общества. Старшее поколение, бабушка и дедушка, живут отдельно. Взрослые дети тоже живут отдельно, а не в одном большом доме, не в одном хозяйстве.
Вообще, называть многие вещи традиционными — это в нашем нынешнем общественно-политическом дискурсе выступает, скорее, благопожеланием. Зачастую то, что у нас называют традиционным, — это официальные установки, ценности и даже практики, подчеркну, советского общества 1970-х годов — брежневской эпохи. И они воспринимаются как мера, эталон, то, к чему надо вернуться, по отношению к чему критикуются новые явления культурной, общественной, семейной жизни.
При этом, если мы говорим о РСФСР — не о Кыргызстане, не об Эстонии, не о Грузии, — то нетрудно увидеть, что русскую советскую городскую семью, нельзя назвать традиционной. Это продукт очень мощных революционных сдвигов двадцатого века, часто насильственных. Раскулачивание, уничтожение крестьян, борьба с православной церковью, массовая миграция в города…
Вспомните все эти сюжеты в кино семидесятых годов про мужчин, которые пьют, меняют женщин, уходят из семьи, которым ничего не нравится. И женщины, которые пытаются их безуспешно удержать. «Осенний марафон», «Отпуск в сентябре», «Полеты во сне и наяву».
Это симптомы, в частности, распада крестьянской семьи. В которой женщина старшего поколения, например, пользовалась непререкаемым авторитетом. Мужчина был хозяином дома, а женщины все его слушались. А не как в эмансипированном советском обществе, где в шестидесятых годах жена могла сама подать на развод, уйти и детей с собой взять. При этом женщина была подавлена свалившейся на нее властью и ответственностью, а плюс еще работать надо в две смены, дома и на работе. Плюс еще дефицит мужчин из-за войны.
Кроме того, советское общество уничтожило церковь как институт, а в большинстве западных обществ церковь является такой «просемейной» силой: она удерживает браки от распада, помогает людям разных поколений общаться, дает основание, почему не надо бросать семью.
Я к чему это говорю? Уже в советское время, которое мы считаем эталоном, наши семьи были в кризисе. В кризисе ролей, в кризисе самоопределения. Однако у нас сохранился идеальный образ советской семьи, во многом по кинематографу. Помнят же не как что было, а как кино показывает. Это вообще проблема памяти о Советском Союзе — культурные продукты запомнились лучше реальности.
— Но власть обращается именно к этому образу?
— Мне кажется, руководители страны понимают проблему. Традиционные ценности декларируются как существующие и одновременно как требующие защиты. Как известно, в России уровень разводов, количество бездетных семей, одиноких людей одни из самых высоких в мире. Средний коэффициент рождаемости — 1,41. А в крупных городах он еще меньше (Воронеж — 1,15 ребенка на женщину, Волгоград — 1,14 и так далее). И обращение к традиционным семейным ценностям, пусть даже и в советской версии, кажется такой попыткой изменить эти тренды.
— Процессы, которые приводили к кризису позднесоветской семьи, каким-то образом коррелировали с общемировыми? Я, скорее, имею в виду западные общества.
— Зайдем издалека. Для средневековых обществ Европы и России было характерно проживание трех поколений людей вместе. Дети воспринимались не как существа, требующие особого отношения, а как «недоделанные» взрослые, которые максимально быстро, уже в пять лет от роду, начинали работать. Не полноценно, но минимально, как рабочие руки в хозяйстве.
Важно, что брак заключался по выбору родителей. Смысл брака был связан не с любовью, а с производством рабочей силы и с какими-то механизмами экономического обмена, например через приданое.
Главная экономическая единица — семья и род. Между ними существуют сложные политические и экономические отношения. И обмен невестами или, реже, женихами был одной из форм устраивания этих отношений. Свадьба — ключевой ритуал. И брак — это не про любовь: супруги друг друга могли любить, а могли не любить, но это не становилось критерием для принятия решения о браке. Разводы были не очень часты, хотя и допускались.
— Как эти устои начали меняться?
— На Западе католическая церковь начала постепенно — это заняло много веков, с тринадцатого по восемнадцатый, — утверждать венчание как церковное таинство. Побочным эффектом этого процесса стало то, что священники начали женить молодых людей без согласия родителей, по их обоюдному желанию. Таким образом церковь вырвала власть над браком из рук общины.
Затем, в восемнадцатом веке, в среде высших классов, аристократии появилось понимание, что ребенок — это уникальное неиспорченное существо, требующее особого внимания, которое надо воспитывать, обучать, очень деликатно вводить в общество, в культуру. Ребенок стал ценностью сам по себе, а не как инструмент.
И самое главное, в восемнадцатом веке среди высших классов Англии, Швейцарии, Франции, Германии началась романтическая революция. Сначала на Западе, а потом распространилась по всему миру. Важнейший сюжет классической европейской литературы — любовь вопреки воле родителей или воле общества. Любой брак без любви обречен на несчастье. Правильный брак только тот, который заключен по любви, по вольному обоюдному желанию, без принуждения, без расчета.
Это оказалось очень влиятельной идеей, которая дошла до средних классов. В России уже с девятнадцатого века браки по любви стали восприниматься как норма. В середине двадцатого века в Индии эта идея утвердилась благодаря болливудским фильмам. В Латинской Америке — благодаря телесериалам. Сработали новые медиа, не романы, а фильмы.
А сам западный мир, в том числе Россия, еще в двадцатый век вступил с представлением, что дети — это хорошо, брак — это хорошо, любовь — это хорошо, сексуальная жизнь — по-разному, но в целом сексуальное счастье, удовольствие важны в браке. Эта идея тоже стала утверждаться в начале двадцатого века.
— А дальше произошла сексуальная революция.
— Именно. Она как раз была не только про секс и удобную контрацепцию, но и про нормализацию разводов. Часто забывают, что романтическая революция предшествовала революции сексуальной. В браке появилась любовь, но что делать, когда любовь заканчивается? Появилась возможность развестись.
До этого развод с любовью был вообще не связан. Только в экстремальном случае — безумие, алкоголизм, насилие, избиение. Должны были быть серьезные основания для развода. Нельзя просто сказать, все, я тебя разлюбил, я с тобой развожусь.
— А измены?
— Измены по-разному. Где-то да, где-то нет, где-то смотрели сквозь пальцы. В европейском мире, не во всех странах, измена чаще была основанием развода. Ее же доказать надо. Часто люди, чтобы получить право на развод, инсценировали измену при свидетелях.
Главное, что в брак по любви было встроено внутреннее противоречие: что делать, когда любовь заканчивается? Выходом из этого стал, во-первых, так называемый развод без серьезных оснований, просто под заведомое согласие. Любопытно, что и в США, и в Европе, и в СССР он утвердился примерно в одно и то же время — в 1970-е.
И параллельно с этим произошла сексуальная революция — это прежде всего доступная контрацепция и нормализация случайных связей.
В традиционном обществе брак, любовь и секс были разделены. Потом, в девятнадцатом веке, их соединили. А сегодня они снова разъединены. Может быть брак без секса и без любви. Может быть секс без любви. Может быть любовь без секса и без семьи. И то, и то, и другое, и третье попало в разное поле смыслов.
— Действительно, для каждой эпохи понимание «традиционной семьи» различалось. Но интересно, что на протяжении многих веков это был такой единый вектор на раскрепощение личных отношений.
— Я бы говорил не о раскрепощении, а о процессе рефлексии, рефлексивности. Что имеется в виду? Постепенно люди (все люди, не только узкая группа элиты, интеллектуалов или монахов) становятся субъектами, наделенными разумом и волей, которые думают над своими словами и поступками, оценивают их и делают из своей жизни личный проект. По одной из версий, начался этот процесс с первых веков христианства, с обязательного таинства исповеди, и продолжился эпистолярной культурой, культурой писем, романов, разных техник заботы о себе, о которых писал Фуко, и так далее.
Теперь ничего не происходит просто «как заведено». И брак по любви — это тоже не на автомате, как заведено, а потому что я хочу, я люблю и так далее. Но, по той же иронии истории, «хочу» свободно выбирающего верность и любовь человека девятнадцатого века сменяется сейчас все более импульсивным и спонтанным «хочу» — хочу менять партнеров и уходить из отношений, как только они перестают быть комфортными.
— Можно ли сейчас этот процесс как-то зафиксировать, затормозить, вводя, пусть даже немножко иллюзорно, искусственно, но тем не менее представление о некой традиции семьи и деторождения, которую государству можно защищать?
— Это проблема, которая все время обсуждается. Теоретически все возможно. Но: я всегда говорю, что желание детей — это очень хрупкая вещь. Оно не является чем-то биологическим, детерминированным. Есть миллион причин, почему это желание у человека исчезает. И у мужчин, и у женщин. А сделать, чтобы оно появилось, очень сложно. Его легко потерять и очень нелегко вернуть.
Дальше начинается дискуссия: надо дать денег многодетным родителям? Или надо запретить идеологию чайлдфри? Но эти стратегии не совсем учитывают, что желание иметь детей часто закладывается еще в родительской семье. Если родительская семья была разведенной, дисфункциональной, то это желание сильно уничтожается. Или если ты был один ребенок в семье, то ты не захочешь иметь детей — ты хочешь сам оставаться всегда ребенком. Зачем тебе проблемы? Люди стали понимать, что иметь ребенка и воспитывать его — это для женщины огромный тяжелый труд, серьезнейшие испытания.
В итоге общество заинтересовано, чтобы было много детей, чтобы было кому работать, кому ухаживать за стариками, а люди не заинтересованы. Была теория Адама Смита и других классических экономистов о разумном эгоизме, о том, что личное эгоистичное благо чудесным образом становится общественным, а тут наоборот. Общественное благо личному противоречит.
И что делать, непонятно. Демографические процессы тоже очень инерционные. С тех пор как крестьянское хозяйство ушло на периферию общества, ребенок из ценного экономического актива стал «издержками»., источником трат. Которые могут и не вернуться. То есть экономический смысл иметь ребенка исчезает в современном обществе.\
Демографическая политика — на многие десятилетия. Ее результат через год, через пять не увидишь. А вот этот отказ от детей и падение рождаемости — это процессы очень быстрые
— А генетическая тяга к размножению?
— Человек, как мне кажется, культурное существо, он живет в культуре, а не в природе. По этому поводу, конечно, есть дискуссия в психологии, но в целом, скорее, есть консенсус, что желания человека генерируются языком и его личным опытом отношений начиная с детства, а не природой.
И желание иметь ребенка — оно есть, но оно очень тонкое, хрупкое, ускользающее, слабое. А рациональных причин, чтобы ребенка иметь, нет. Животные же об этом не задумываются, хочу я воспроизвестись или не хочу. У них на уровне инстинкта все работает.
— Может ли в таком случае государство поспособствовать формированию рациональных доводов, чтобы современные люди захотели детей?
— Дай бог, чтобы такие условия были созданы. Если для родителей были бы такие же выплаты, как для контрактников сейчас, это был бы другой разговор. Но деньги тоже не все решают. Бесплатные детские сады, бесплатная медицина, гарантированные места в вузах, бесплатные няни от государства. Вот это да, причем так, чтобы это было всерьез и надолго, в многолетних программах. Чтобы люди могли иметь реальный жизненный план на детей. То есть государство может стараться задавать условия, чтобы по крайней мере минимизировать затраты и риски тех, кто решается завести одного, двух, трех и более детей.
Вместе с тем просемейная политика, которую мы в России начали проводить, идет против западного тренда, где считают: ну нет детей и нет, роботы будут работать». Возможно, надо прямо сказать, что мы против такого тренда — но при этом не игнорировать данные науки.
— Тем не менее прямая связь между сохранением традиционной семьи и демографией очевидна. И здесь надо не только работать над стимулами к деторождению, но и пытаться укреплять сами семейные узы?
— Это важно. Иногда говорят, что что развод — это даже хорошо. Новый брак, новые дети. Но социологи из МГУ на больших массивах данных показали, что женщины, которые развелись, обычно не выходят замуж снова, но, если вступают в брак, им уже не хочется детей. Берут детей из предыдущего брака своего партнера или партнерши. Женщины во вторых-третьих браках крайне редко рожают детей.
Проблема, опять-таки, в том, что демографические процессы — многолетние. Это политика на многие десятилетия. Ее результат через год, через пять не увидишь. А вот этот отказ от детей и падение рождаемости — это процессы очень быстрые.
Экономически дети не очень сочетаются ни с карьерой в очень конкурентном мире, ни с комфортной жизнью, ни с выживанием. И темпы отказа людей от деторождения по всему миру только ускоряются. И если говорить о государственной политике, тут надо, как Алиса, очень быстро бежать, чтобы просто остаться на месте.