О технологиях, за счет которых Россия и мир могут создать новую атомную энергетику и в очередной раз перенастроить глобальный энергобаланс, — в интервью с физиком-ядерщиком, советником гендиректора «Росатома» Владимиром Асмоловым
Возврат интереса к атомной энергетике связан с бурно растущим спросом на электроэнергию — по итогам 2024 года он взлетел более чем на 4% и, по прогнозам Международного энергетического агентства (МЭА), продолжит двигаться вверх. Разгоняют его несколько факторов: изменение климата, электрификация многих отраслей, а также введение в строй многочисленных прожорливых центров обработки данных. Инвестиции в атомную отрасль уже анонсировали почти все технологические лидеры, делающие ставку на развитие Big Data и систем искусственного интеллекта. На этом фоне ядерные скептики стремительно теряют поддержку.
В этом зарождающемся тренде в энергетической отрасли заметную роль играет российская атомная наука. Россия успешно развивает атомные технологии — разрабатывает новые реакторы, стоит в шаге от замыкания топливного цикла и приступает к строительству двухкомпонентной ядерной энергетики.
О новых возможностях мирного атома, о критических технологиях безопасности и об усиливающейся конкуренции в строительстве новых реакторов мы поговорили с одним из главных экспертов отрасли, известным теплофизиком, лауреатом Государственной премии РФ по науке и технологиям 2023 года, советником гендиректора «Росатома» Владимиром Асмоловым.
— Владимир Григорьевич, задача номер один для атомной науки — отрабатывать технологии, связанные с переходом на новое уран-плутониевое топливо для реакторов и замыканием закрытого ядерного топливного цикла (ЗЯТЦ), что должно приблизить отрасль к безотходному производству ядерной энергии. Насколько технологически сложным, затратным и долгим будет этот переход?
— Немедленный переход на уран-плутониевое топливо нецелесообразен по экономическим соображениям, а для создания ЗЯТЦ необходимо решить две основные задачи. Первая — обеспечить повышение производства уран-плутониевого топлива на тепловых реакторах, а также воспроизводство с запасом нового топлива на быстрых реакторах. Вторая — сохранить конкурентоспособность по сравнению с другими энергоисточниками.
Коэффициент воспроизводства на современных ВВЭР — около 0,3. В новейшем проекте ВВЭР-С коэффициент воспроизводства предполагается уже на уровне 0,7. Значит, для того чтобы вся ядерная энергетическая система работала в режиме возобновляемой энергетики, этот коэффициент у быстрых реакторов должен быть больше единицы. То есть сколько ты сжег, столько и наработал. В результате ядерно-энергетическая система стает замкнутой и возобновляемой, наряду с ветровой и солнечной энергетикой.
Тут мы возвращаемся ко второй задаче замыкания топливного цикла, о которой я говорил выше: конкурентоспособность и экономическая эффективность. Если сравнивать стоимость строительства и эксплуатации БН-800 (реактор на быстрых нейтронах с натриевым теплоносителем. — «Монокль»), по сравнению с ввэровскими энергоблоками, то она сегодня в два раза дороже. Это связано со спецификой: ВВЭР экономически эффективнее в выработке электроэнергии, у быстрых с этим хуже, но они намного лучше нарабатывают новое топливо.
Сейчас разработан новый проект реактора БН мощностью 1200 мегаватт с натриевым теплоносителем. Ребята очень хорошо поработали: они сегодня на бумаге показывают, что по экономике такой реактор сопоставим с ВВЭР. Но в таких случаях я всегда цитирую адмирала Риковера. «Любой бумажный проект безопасен, легко сооружается, прост и дешев, а когда мы переходим к реальности, мы получаем совсем другие результаты».
Что касается проекта «Прорыв» — это быстрый реактор со свинцовым теплоносителем, — надо дождаться результатов эксплуатации. Там есть проблемы, которые обязательно надо будет решать. Мы с ВВЭР проблемы решаем уже больше семидесяти лет, а они все равно есть.
Исходя из реальных, а не бумажных показателей по экономике, технологии, опыта эксплуатации, строительства и многих других факторов, можно будет говорить о сроках замыкания топливного цикла. Но это неизбежно произойдет.
— Есть ли понимание, какие будут следующие шаги в эволюции ВВЭР?
— Да. По ВВЭР нужно сделать следующий ход, даже несколько ходов. Первый — создать водо-водяной реактор со спектральным регулированием (ВВЭР-С). Если в современном ВВЭР можно использовать только 30 процентов урано-плутониевого топлива, то ВВЭР-С способен использовать все сто процентов. Курчатовский институт и «Гидропресс» доказали, что это возможно. Кроме всего прочего, мы хотим отказаться от используемого сейчас в реакторах этого типа борного регулирования, что сэкономит топливо, снизит расходы на эксплуатацию и количество радиоактивных отходов. Пока не нашли способ, как обойтись без бора в стояночном режиме на низких температурах, но тоже идем к этому. Новый энергоблок мощностью 600 мегаватт будет построен на площадке Кольской АЭС в 2035 году.
Второй шаг — ВВЭР со сверхкритическим давлением (ВВЭР-СКД). Можно увеличить температурный режим и рабочее давление пара в энергоблоке. Идти на перегрев пара — наши турбины работают на влажном паре, а, как меня учили мои учителя, один процент влажности — потеря одного процента КПД. КПД современного ВВЭР — 38 процентов. Хороший КПД. Но со сверхкритикой можно дойти до 45.
Наши газовые тепловые стации уже работают на сверхкритике, а почему бы и нам не пойти по этому пути? Да, у нас есть обременение, радиационное охрупчивание материалов. Но для того, чтобы сделать ВВЭР-СКД, нужны новые высокотемпературные материалы, которые будут держать все эти нагрузки. Нужна новая база знаний по теплофизике, нейтронной физике.
Мы пытались работать по этой теме совместно с Западом в рамках программы Generation IV, но Россию оттуда выкинули в ноябре 2024 года. Год назад я говорил, что ВВЭР-СКД сделаем к концу 2040-х, но сейчас я этого сказать уже не могу. Исследования Курчатовский институт ведет, но за небольшие деньги, которые ему на это выделяют, он может работать над этой темой вечно…
— Модная сегодня тема, которую активно раскручивают и в России, и на Западе, — строительство малых реакторов. Обещают за счет сокращения сроков строительства и серийности производства вывести их на окупаемость. Но, насколько известно, там далеко не все гладко. Почему не получается?
— Потому что есть обременение — безопасность. Большой блок в тысячу мегаватт обеспечивает экономическую эффективность при этом обременении. Энергоблок мощностью десять мегаватт требует тех же затрат на безопасность и становится неконкурентоспособным по сравнению с другими энергоисточниками. Обременение-то одно и то же. К тому же никто в мире не строит АЭС точно в срок, а каждый лишний год строительства — это плюс 15 процентов стоимости.
Стоимость строительства удельного киловатта самой современной нашей АЭС — Курской — 3000 долларов. Если делать десятимегаваттный энергоблок, то стоимость каждого киловатта будет 40 тысяч долларов. Он не окупится никогда.
— Значит, малые реакторы не «взлетят» по экономике?
— Для того чтобы малые реакторы стали экономически выгодными, нужна настоящая революция. Недавно мы провели экспертизу проекта якутского энергоблока «Ритм-200». Люди из проектной организации говорят, что построят его за четыре года, а экспертиза показывает, что потребуется минимум 13‒15 лет с учетом северных условий.
Еще пример. Американская компания NuScale разработала очень хороший реактор малой мощности. Но реактора мало. Нужно сделать энергоблок со всеми системами безопасности. По их задумке, там должно было быть 12 модулей по 50 мегаватт. Они начинали с цены в шесть миллиардов, последняя цена была 13 миллиардов долларов за 600 мегаватт.
Westinghouse (американская атомная энергетическая компания. — «Монокль») взял и провел анализ. Оказалось, что их атомная станция с одним реактором средней мощности выйдет в четыре раза дешевле. В итоге молодая инжиниринговая компания закрыла этот проект и близка к банкротству.
— Давайте подробнее поговорим о безопасности. В истории мирного атома уже были крутые повороты. Один из них — в 1986 году. Атомная энергетика в СССР тогда была на подъеме — страна реализовывала масштабную программу строительства атомных станций, выработка электроэнергии била рекорды, а потом произошла авария на ЧАЭС. Впоследствии атомный энергетический проект пришлось собирать фактически заново…
— Абсолютно точно, пришлось собирать его заново. Но давайте начнем сначала: был американский Манхэттенский проект и наш советский. Главнейшая их цель была обеспечить безопасность страны. Но уже тогда ученые понимали, что, кроме военного применения, суперконцентрированная мощь энергии деления атома радикально решает проблему обеспечения человечества энергией. Петр Капица еще в 1945 году писал в письме Молотову, что необходимо использовать атомную энергию в мирных целях, а в 1948 году в Курчатовском институте вышел уникальный отчет о том, где и как можно применить атомную энергию в мирных целях. Там было все: космос, подводные лодки, ледоколы, самолеты, атомные паровозы. Что-то пошло, что-то не пошло, но потенциал мирного атома был и остается огромным.
— Какие направления имеют шансы на вторую жизнь?
— Атомные локомотивы точно неактуальны — они забуксовали на вопросах безопасности и экономической эффективности. Самолеты с атомным двигателем с развитием беспилотия могут получить второй шанс, потому что главная проблема этого проекта была в защите пилотов от излучения. Тема атомных космических реакторов тоже становится актуальной, с ней связывают индустриализацию работ в космосе и межпланетную транспортировку грузов.
— Если вернуться к истории, насколько была острой конкуренция в освоении технологий мирного атома? С позиции нашего времени это выглядит так, будто ученые тогда сильно торопились и не придавали должного значения безопасности.
— Эпоха мирного атома началась с пуска первой в мире атомной станции в Обнинске. Мы ее считаем первой, хотя Энрико Ферми на полгода раньше запустил свой экспериментальный атомный реактор в Чикаго. Но его реактор экспериментальный, а у нас сразу работающая АЭС — пять мегаватт в сеть. Была эйфория, что этот источник все задавит. Все будет работать на атомной энергии. Но люди тогда еще не понимали, что у этой высококонцентрированной энергии деления, есть очень важное обременение — безопасность. И, по сути дела, первые атомные проекты очень сильно опережали время. Мы не имели достаточно знаний для того, чтобы гарантировать безопасность. Нужно было знать, как реактор работает при нормальной эксплуатации, а как он ведет себя в переходных режимах, при всевозможных авариях, но все это пришло потом, после Чернобыля.
Я бы даже не сказал, что мы проспали «Три-Майл-Айленд» (крупнейшая в истории коммерческой атомной энергетики США авария на АЭС «Три-Майл-Айленд», произошла 28 марта 1974 года. ― «Монокль»). В 1984 году, когда сформировали программу по обеспечению безопасности при тяжелых авариях, поняли, что это бешеные ресурсы и деньги. И только после 1986 года вышли на решение Политбюро. Началось финансирование. В решении Политбюро были прописаны абсолютно технические вещи: сделать ловушку расплава, систему водородной безопасности и так далее. Но этого было недостаточно. Нам нужны были все базы данных, все знания в этой области, которые уже были на Западе. Но для того, чтобы их получить, мы должны были создать свое, что-то совершенно уникальное, чтобы им было интересно поделиться с нами информацией. В 1990-е начались такие эксперименты: программа «Расплав», по водородной безопасности, по разработке ловушки активной зоны и так далее.
Что же касается Чернобыльской аварии — да, была человеческая ошибка. Но не столько ошибка оператора, хотя и ошибка оператора была очень серьезной: он нарушил инструкции и правила. Но была и ошибка физиков, которые не знали, как ведет себя реактор на малой мощности, поэтому оператор и предположить не мог, что произойдет в итоге. Ошибка оператора, ошибка физиков плюс серьезные ошибки конструкторов, которые проектировали систему останова реактора.
— Насколько жесткие сегодня подходы к безопасности?
— Как гибель «Титаника» заставила моряков серьезно пересмотреть правила морского судоходства, так и чернобыльская авария серьезно поменяла подходы к обоснованию безопасности. Была создана международная группа экспертов по безопасности при генеральном директоре МАГАТЭ, были выпущены отчеты Basic Safety Principles, введен независимый надзор, который проверяет решения конструкторов. В технической части был введен принцип глубокой эшелонированной защиты, суть которого в том, что на первом этапе ты в проекте доказываешь, что у тебя все в порядке, на втором этапе ты про все это забываешь, постулируешь аварию и смотришь, как ты можешь ею управлять.
Если строить на Дальнем Востоке современные энергоблоки большой мощности, надо сразу думать, кто будет эту энергию потреблять, и планировать энергоемкие производства в этом кластере
Были введены барьеры безопасности, определены меры по управлению этими барьерами: топливный элемент, первый контур, защитная оболочка, периметр и так далее. Все это вместе встречает опасность, которая может прийти как изнутри, что идет от цепной реакции, так и снаружи — землетрясение, цунами, террористы. При этом каждый барьер рассматривается как последний. Ни шагу назад, позади Москва. Чернобыль изменил ментальность людей, которые занимаются атомом. Не только у нас.
— Но к 2011 году, когда произошла авария на «Фукусиме», японцы обладали всеми необходимыми знаниями и инструкциями…
— Рядом с «Фукусимой-1» стоит «Фукусима-2», где никаких взрывов не произошло, потому что директор АЭС Синити Кавамура никого из персонала не увел. Они остались на своих местах и не обращали внимание на противоречивые приказы сверху. Коллектив боролся за станцию. Протащили через поля кабели, подсоединили их к насосам, охладили реактор. Вот эти люди, те же японцы, с той же ментальностью, в тех же условиях, не допустили тяжелой аварии, какая произошла на «Фукусиме-1». Ведь безопасность атомной станции — это не только ловушки расплава, технические барьеры, прежде всего это люди, хорошо тренированные и технически вооруженные, готовые работать и принимать решения в экстремальных ситуациях.
— Сейчас к безусловным требованиям безопасности присоединились и экологические обременения…
— Понимаете, в чем дело… Надо смело смотреть на то, чего мы больше всего боимся. Сейчас мы боимся, вернее нас заставляют бояться, климатических изменений, парникового эффекта, выбросов СО2. Мы боимся, что когда-нибудь закончатся газ, нефть, исчерпается запас урана…
Однако, по данным исследования полных топливных циклов видов энергетики международной Организацией экономического сотрудничества и развития, общие издержки солнечной и ветровой генерации, в том числе связанные с загрязнением воздуха, изменением климата, истощением природных ресурсов, превышают показатели атомной генерации в несколько раз.
— Просчитывался ли экспертами оптимальный энергобаланс для России (АЭС, газ, уголь и прочее) с учетом развития современных технологий и экологических требований к ним?
— К 2050 году должно быть 25 процентов ядерной генерации в среднем по стране. Это значит, что в европейской части, где живет 70 процентов населения, будет уже около 50 процентов ядерной генерации.
Я лично считаю, что атомная энергетика в слабонаселенных районах Сибири не нужна. По одной простой причине: там не до конца использован потенциал гидроэнергетики. Малые АЭС и ПАТЭС могут быть востребованы там, где цена энергии не имеет значения, а играют неэкономические факторы.
— Солнечная энергия?
— Лет двадцать назад тогда еще глава «Росатома» Сергей Кириенко говорил мне: давай, Владимир Григорьевич, покажем всем, что и солнечная энергия нам по силам. Допустим, один из каналов безопасности, где у нас дизельные генераторы стоят, переведем на солнце. Я нашел место на Ростовской АЭС для солнечных панелей — примерно пять гектар. Посчитали, что с этих пяти гектар можно получить 800 киловатт. Максимум. А на Ростовской АЭС четыре канала безопасности с дизелями по пять мегаватт. То есть мы даже один канал безопасности не могли запитать. Как локальная дополнительная энергия, где-нибудь в Израиле для нужд домохозяйства, рабочий вариант, но не более.
С ветром я бы тоже не сильно торопился, хотя можно где-то на северах и попробовать.
Но на Севере нужно использовать газ. Его там немерено. К тому же на данный момент там самые эффективные по экономике не солнце, ветер, атом или дизель, а именно газовые ПГТ, паровые газовые турбины.
Я буду совершенно счастлив, когда мы полностью откажемся от угля. Можно оставить уголь только там, где есть месторождение. Кузбасс, например, добывает открытым способом дешевый уголь. Пусть он там и будет. Только надо делать так, как в Китае, с захоронением СО2 под землю. Нужно убирать все эти эшелоны с углем, которые ходят по стране.
— Сейчас на финишной прямой масштабная программа замещения выбывающих АЭС.
— Программа замещения в основном будет завершена к началу 2040-х годов. В начале 2030-х уже пойдет заметное приращение генерации в стране. На самом деле это большой шаг вперед.
— Известно, что есть планы строить новые АЭС на Дальнем Востоке.
— По Дальнему Востоку еще не совсем понятно. На мой взгляд, надо строить современные блоки мощностью 1200 мегаватт или энергоблоки средней мощности. Там много проблем — например, не развиты энергосети. Их тоже надо строить. Другой вопрос, кто будет эту энергию потреблять. Значит, надо сразу же планировать энергоемкие производства в этом кластере.
Нужно убирать все эти эшелоны с углем, которые ходят по стране. Оставить уголь нужно только там, где есть месторождения, где он дешев и его добывают открытым способом
Но моя идея, хоть она и покажется некоторым спорной, Россия сейчас слишком много строит АЭС за рубежом, а надо наоборот. Есть люди, которые считают, что это ужасно выгодно. Я так не считаю. Почему? Есть международный опыт. Например, Areva (французская компания по ядерной энергетике. — «Монокль») решила построить станцию в Финляндии. Обанкротилась. Финны фактически получили бесплатную станцию. А французские атомщики, между прочим, не хуже нас.
— Политические факторы тоже надо учитывать. Но все-таки портфель зарубежных заказов «Росатома» включает 39 блоков в десяти странах, а в России строится всего семь.
— В России есть только две организации, которые строят атомные станции, — это «Атомстройэкспорт» и «Титан». Но их не хватает для того, чтобы строить в Египте, Республике Бангладеш, Турции, Индии и у нас дома.
В прошлом году я приехал на Нововоронежскую станцию, навстречу идет толпа человек в двадцать в шароварах и каких-то макинтошах. Я спрашиваю директора Нововоронежской АЭС Владимира Поварова: «Кто это?» — «Это бангладешские операторы. Мы их учим». — «Ну и как?» Он разводит руками. А это уже вопрос безопасности. Доверим ли мы им ядерную энергию?
Есть еще много проблем, которые надо решать в России. Например, застарелая проблема с конкурсной системой закупок. Помните, как астронавта Джона Гленна спросили, что он чувствовал, когда готовился к полету в космос? Он ответил: «В точности то же самое, что почувствовали бы вы, зная, что летите на корабле из двух миллионов деталей, каждую из которых изготовил тот, кто предложил правительству наименьшую цену».
Поэтому нужно в первую очередь вкладываться в нашу страну. Когда мы строим у себя дома АЭС, одновременно развиваем дорожную, электросетевую систему, промышленность. Развивая атомную энергетику, мы помогаем разгрузить железную дорогу. Наш дорогой газ можно продавать, можно использовать в химии и так далее и тому подобное.
— Санкции сказываются?
— Санкции сказываются даже на таких простых вещах, как, например, масло для турбин. Масло все импортное. Сейчас мы будем покупать его у китайцев.
— Моторное масло для автомобилей все-таки импортозаместили, значит, по идее, и турбинное масло можно сделать свое.
— Одно дело вы запорете движок в «жигулях» и совершенно другое дело — турбину.
Но самое страшное, с моей точки зрения, это не санкции, а процентная ставка. При такой процентной ставке невозможно ничего строить, производить. Атомная энергетика максимально выживет при ставке рефинансировании восемь процентов. Все, что выше —, никакой новой атомной энергетики, новых атомных стаций.
Если смотреть на атомный комплекс нашей страны, то ни одна другая компания не находится в таком нормальном состоянии, как «Росатом». Отцами-основателями, работой прошлых лет был заложен такой инновационный механизм, который практически невозможно остановить.
— Эксперты ожидают к 2050 году серьезных успехов в области термоядерной энергетики.
— Я пришел студентом в Курчатовский институт в 1970 году. Мне тогда говорили: через тридцать лет будет термояд. Через тридцать лет я стал одним из директоров Курчатовского института. И мне говорили: Владимир Григорьевич, через тридцать лет термояд точно будет. Вот сейчас эти люди, некоторые из них еще живы, мне говорят, что будет, но уже через шестьдесят лет. Заниматься термоядом, безусловно, нужно, и при этом нужно ждать, когда это «выстрелит».
— Понятно, запасаемся терпением. Сейчас мировая атомная энергетика на историческом минимуме?
— Не на историческом. На пике было около 17 процентов мировой атомной генерации, сейчас где-то около 10. Просто другие виды генерации растут. Да, сильно упала доля атома в общей генерации, но реальная выработка электроэнергии последние годы находится примерно на одном уровне. Несмотря на то что немцы остановили свои реакторы, стоят и японские блоки после цунами, но они уже возвращаются в работу.
― Любопытная тенденция: развивающиеся страны строят атомную энергетику, а развитые до последнего времени закрывали…
― В 1997 году, когда я приезжал в Китай, у них был один блок на 400 мегаватт, сегодня в Китае 50 гигаватт, то есть почти в два раза больше, чем в России. В Америке как было 100 гигаватт, так и остается. Немцы свои 30 гигаватт закрыли. Это же бред полный, они сейчас пускают угольные станции заново. Но, думаю, уйдет нынешнее руководство республики, и атомная энергетика вернется. Слишком уж у них много политики в энергетике.
США и Европа посчитали, что с водородным переходом будет слишком много проблем, и решили реанимировать атомную энергетику. Осторожное мнение «Росатома»: пока не стоит ввязываться в масштабные водородные проекты
— Почему американцы и европейцы неожиданно признали, что атомная энергетика все-таки зеленая?
— Просто они посчитали, поняли, что с водородным переходом будет слишком много проблем, и решили реанимировать атомную энергетику. «Росатом» недавно проводил научно-технический совет, где собрали всех людей, каких можно, и наше очень осторожное мнение было, что пока не стоит ввязываться в масштабные водородные проекты.
— Как обстановка на Запорожской АЭС?
— На сегодняшний день реакторы стоят в холодном останове. До войны там работало восемь тысяч человек, с нами контракт подписала только половина коллектива. Психологически им тяжело, и не из-за того, что их бомбят. Они боятся, что мы уйдем.
Концерн «Росэнергоатом» хорошо включился: наши люди туда приезжают, работают по проектам.
До 2014 года мы тесно сотрудничали с нашими украинскими коллегами: проводили совместные совещания главных инженеров, директоров АЭС. До 2014 года я был членом Совета по ядерной безопасности Украины. Юлия Тимошенко приходила на наши заседания. Вячеслав Тищенко, директор Запорожской АЭС, мой друг, всегда приезжал в гости со шматком сала и горилкой. Все то, что мы делали, они об этом знали, и наоборот.
После 2014 года Тищенко и многих других специалистов высочайшего уровня сразу же сняли. И все наше сотрудничество обнулилось. Я после 2014 года на Украине не был, но коллеги рассказывали, что заходишь в кабинет директора станции, а там Бандера висит и прочая небесная сотня. При этом дела у них шли все хуже и хуже. Все показатели падали.
— Последний вопрос. Недавно ко мне подошел сын с домашним заданием по окружающему миру и спросил: что нужно делать, чтобы экология была нормальной? Я отвечаю, что есть два варианта. Первый — вернуться в каменный век, а второй — осваивать новые источники энергии, развивать технологии, лететь в космос, чтобы добывать и производить ресурсы. Сортировкой мусора эту проблему не решить.
— Население придется сократить, приблизительно раз в двадцать. На костре столько людей не согреешь и не накормишь. Это не наш путь. Без атомной энергетики будущего нет.
Современная атомная энергетика во всем мире базируется на реакторах на тепловых нейтронах (в российской классификации — ВВЭР, в международной — PWR) с водяным контуром.
Ядерное топливо для реакторов ВВЭР производят из природного урана путем его обогащения. Отработавшее ядерное топливо (ОЯТ) после прохождения топливного цикла накапливается в специальных хранилищах и частично перерабатывается. Двухкомпонентная ядерная энергетика, объединенная замкнутым ядерным топливным циклом, обеспечит кардинальное решение этих двух основных проблем: обращение с ОЯТ, радиоактивными отходами (РАО) и повышение эффективности использования природного урана.
Для этого необходимо создать энергетический комплекс из двух типов реакторов: водо-водяного со спектральным регулированием (ВВЭР-С) и на быстрых нейтронах: опытно-демонстрационного проекта «Прорыв» (БРЕСТ-ОД‑300) и энергетического (разрабатываются два варианта: БН‑1200М с натриевым теплоносителем и БР‑1200 со свинцовым). Использование ВВЭР-С обеспечит экономию природного урана при изготовлении ядерного топлива для АЭС, а разработка и промышленный запуск реакторов на быстрых нейтронах позволят эффективно использовать ОЯТ, перерабатывать его и изготавливать новое топливо (МОКС).
Преимущество реакторов на быстрых нейтронах состоит в том, что они могут обеспечить расширенное воспроизводство ядерного топлива. В быстрых реакторах нарабатываются новые делящиеся изотопы (в первую очередь 239Pu) в большем объеме, чем расходуется. Коэффициент воспроизводства топлива в этих реакторах больше единицы. Получается, что быстрые реакторы обеспечивают сами себя и дополнительно накапливают топливо для реакторных установок других типов, в частности ВВЭР.
Разработка и последующий выход на промышленную мощность водо-водяного реактора со спектральным регулированием ВВЭР-С и двух быстрых реакторов (опытно-демонстрационного БРЕСТ‑ОД-300 и энергетического БН‑1200М и/или БР‑1200) позволят российской атомной отрасли построить новую атомную энергетику.