Балансируя между войной и миром, ядерным арсеналом и экономическим прогрессом, традиционализмом и современностью, духовенством, силовиками и реформаторами, современный Иран надеется сохранить государство и суверенитет
Иран вступил в очередные масштабные переговоры с Западом по своей ядерной программе и пересмотру санкционного режима. Страна активно оспаривает свое региональное положение, стремясь перейти в разряд сверхдержав даже ценой затяжного конфликта с западной коалицией, готова к компромиссу, но не согласна на унижение.
Внутри Ирана иногда вспыхивают народные волнения, которые пытаются объяснять то голодными бунтами, то восстанием против теократии, то энергетикой прогрессистов — и именно такой общественной и политической нестабильностью часто аргументируют, почему Тегеран «не дорос» до ответственного обладания ядерным оружием, в отличие от других соседей по региону.
Во многом это происходит потому, что «за кадром» остается богатый культурный, социальный и религиозный пласт, характерный для иранской внутренней политики. А потому все же резонно посмотреть на некоторые идеологические основания и политические догмы Исламской Республики глазами местных жителей. Через призму их ценностей, страхов и желаний.
Иран — довольно консервативная страна, жизненный уклад которой определен религиозными догмами. Несмотря на это, ситуация в нем отличается от плакатной картинки, которую любят рисовать израильские (а иногда и западные) СМИ — с бесправными женщинами, диктатом ультраконсервативных исламских священнослужителей, катком репрессий и абсолютным контролем за любыми действиями жителей.
На деле ситуация складывается иначе. В отдаленных от столицы провинциях (особенно в сельской местности) царит консервативный уклад, местные жители следуют принципу «свой — чужой» и с опаской реагируют на любые проявления инакомыслия. Однако внутри каждой такой общины есть собственные порядки и традиции. Случается и так, что по отдельным вопросам — будь то соблюдение религиозных обрядов или границы допустимого соприкосновения с западной культурой — самоограничения уездных обществ даже жестче, чем в среднем по стране.
В крупных городах дышится на порядок свободнее. Остается место даже для шумных вечеринок западного образца. Правда, со своими условностями: организаторы снимают загородные дома с надежной шумоизоляцией, чтобы снизить риск обнаружения. Это позволяет молодежи выпустить пар «за закрытыми дверями» (включая употребление алкоголя), не попадая в поле общественного порицания. Разумеется, власти о подпольных вечеринках знают, но не чинят им больших препятствий — во всяком случае, пока организаторы соблюдают грань дозволенного.
Иранским властям удается держать баланс, используя в качестве консолидирующего фактора угрозу со стороны Израиля и других противников
Конечно, иранское общество не стоит на месте и постепенно трансформируется, религиозные нормы хотя и остаются основой уклада, не противоречат здравому смыслу.
Весьма показательна в данном контексте эволюция подхода иранских властей к контролю за ношением хиджабов. На протяжении пяти лет эта тема была головной болью официального Тегерана — правительство с большим трудом искало баланс между консервативной и прогрессивной частями общества, натыкаясь на сопротивление то одной, то другой стороны.
Первое время власти пытались сохранить обязательность ношения хиджабов, подавляя протестные выступления женщин и даже угрожая «блокировать счета» тех, кто перечит догмам. Однако в итоге вынуждены были пойти на попятную: страну сотрясали бесконечные протесты из-за каждого резонансного притеснения женщины. На расформирование отвечавшей за контроль над ношением хиджабов «полиции нравов» («Гашт-э Эршад»), о завершении полномочий которой власти сообщали еще в 2022 году, потребовалось еще почти три года.
Правда, решение смотреть на поведение женщин сквозь пальцы вылилось, в свою очередь, в протесты консервативной части населения. В конце марта — начале апреля 2025 года прошло несколько митингов, в которых участвовали в том числе женщины. Официальному Тегерану пришлось урезонивать и эту сторону, достаточно жестко разогнав манифестантов. Причем с использованием тех же средств, что и во времена борьбы с противниками хиджабов.
Иран в своей неоднозначности не одинок. Поиском баланса между традиционализмом и прогрессивной культурой озабочены и его соседи по Заливу, в первую очередь Саудовская Аравия, где со второй половины 2010-х годов развернулись масштабные светские реформы. Исламскую монархию «с современным лицом» вот уже пять лет активно строят Катар и ОАЭ. Схожие подвижки (пусть пока и не столь явные) наблюдаются и в Кувейте, считающим себя «последним бастионом» традиционализма не только на Аравийском полуострове, но и на всем Ближнем Востоке.
Мусульманские страны следят не только за собой, но и друг за другом — подмечая, где конкурент поспешил, а где, напротив, проявил слишком мало напора и потому остался не у дел. И с проблемами сталкиваются во многом схожими — с предрассудками, нежеланием части населения рушить традиционный уклад жизни, общей инертностью общественной жизни.
Тегеран, в отличие от аравийских монархий, в меньшей степени оглядывается на мнение соседей, предпочитая задавать ценностные тренды самостоятельно. Например, страна быстрее прочих приняла криптовалюту и даже нашла способ использовать ее для покупки санкционных товаров, в то время как в половине монархий Залива публичное обращение с криптовалютами все еще порицаемо. Иран же превратил собственную криптовалюту, цифровой риал, в культурный символ, сделав ее одним из столпов своей «экономики сопротивления».
В силу специфики политического устройства страны значительная часть иранской элиты сформирована из числа консервативных духовных авторитетов (так называемых аятолл), а высшая власть в стране принадлежит верховному аятолле (рахбару), за которым всегда остается последнее слово по внутри- и внешнеполитическим вопросам. Авторитет рахбара и его окружения огромен, он же служит основным «нравственным барометром» и задает тон реакции значительной части иранского общества на те или иные события.
Однако духовенство не единственная группа влияния внутри консервативного крыла иранской политики. Большой вес получили представители силовиков — главным образом генералы Корпуса стражей исламской революции (КСИР). Будучи наследниками Революционной гвардии и имея привилегированное положение в системе безопасности — фактически отдельной малой армии, стражи считают себя одним из столпов Республики и выступают за то, чтобы их политический голос звучал наравне с духовенством.
Формально ведущей силой внутри консервативного крыла остаются аятоллы — на них (и в первую очередь на рахбара) ориентируются стражи при работе над законодательством и в повседневной жизни; их же именем обосновывают военные операции. Однако в последние несколько лет выходцы из КСИР пытаются аккуратно ограничить влияние духовенства на отдельные политические процессы в пользу силового блока. И преуспевают в этом: на президентских выборах 2021 и 2024 годов кандидаты от силовиков были в числе фаворитов гонки.
Подавляющее большинство иранцев, не заставших Исламскую революцию 1979 года, относится к негласному соперничеству аятолл и силовиков как к «исторической данности», которая к тому же обеспечивает естественную балансировку консервативного крыла иранской политики и не дает ни одной из сторон достичь однозначного доминирования.
Куда более сложным видится поиск баланса между консервативным и реформистским лагерями. После гибели президента-консерватора Ибрахима Раиси в авиакатастрофе в мае 2024 года страну, несколько лет жившую в режиме осаждаемой крепости, качнуло в сторону легкой вольницы. В обществе сформировался запрос на ослабление гаек: вдохновленные начавшейся нормализацией отношений с Саудовской Аравией иранцы ждали, что аналогичные шаги будут предприняты также по отношению к США и другим оппонентам Ирана; возник и запрос на улучшение экономической ситуации в стране.
Этим поспешили воспользоваться либеральные силы. В результате реванша к власти пришло реформистское правительство во главе с Масудом Пезешкианом. Он провозгласил курс на ослабление санкций, разрядку в отношениях с США и реинтеграцию страны в мировое сообщество. Стоит сказать, что реформисты получили 42,5% голосов, в четыре с половиной раза больше, чем на выборах 2021 года, — хотя и не смогли дотянуть до заданной в 2013 году предыдущим президентом-реформистом Хасаном Роухани планки в 57%.
Впрочем, последнее слово во внутренней политике все равно осталось за консерваторами, которые олицетворяют ценности Исламской революции и, пользуясь этим, сохраняют контроль над ключевыми министерствами и ведомствами, ведают духовными вопросами. В то же время ни рахбар, ни генералитет КСИР стараются не мешать реформистам работать над воплощением их плана «глобальной разрядки» и смягчения санкционного давления на экономику.
Примечательно, что, говоря об иранской политике, рядовой житель страны будет тяготеть либо к консерваторам, либо к реформистам — оставаясь при этом в парадигме ценностных категорий Исламской Республики. Тоски по «прекрасному Ирану прошлого», когда у власти находилась династия Пехлеви, жители страны практически не испытывают. Хотя персы с уважением относятся к собственной истории и культуре, «эпоха Арьямера» (что в переводе означает «Свет арийцев» и отсылает к титулу последнего правителя страны Мохаммада Резы Пехлеви) упоминается в позитивном ключе крайне редко — в основном немногочисленными исследователями данного периода и диссидентами. Монархистские эмигрантские организации вроде «Шахской ассамблеи Ирана» («Тондар») не пользуются большой поддержкой и воспринимаются как террористические.
Не добавляет поддержки монархическим идеям и тот факт, что контакта с проживающими в эмиграции наследниками короны постоянно ищут израильтяне, пытаясь перетянуть изгнанников из рода Пехлеви на свою сторону и превратить их в инструмент борьбы с режимом аятолл. Хотя такая тактика работает достаточно слабо — особенно с учетом того, что опереться внутри Ирана монархистам почти не на кого. Да и сами потомки последнего шаха предпочитают размеренную жизнь в эмиграции большим геополитическим игрищам.
Вопрос развития ядерной программы остается, пожалуй, одним из наиболее чувствительных для иранского общества. Атомные станции обеспечивают страну энергией и помогают частично нивелировать влияние санкций на экономику, а также развивать ее передовые сектора (например, сектор ядерной медицины). И подтверждают статус высокотехнологичной страны, к которому стремится Тегеран.
Однако мирный компонент атомной программы тесно соседствует с военным. В адрес Тегерана уже много лет летят обвинения в тайной разработке ядерного оружия. После выхода США из «ядерной сделки» с Ираном в 2018 году, обеспечивавшей стране гарантии развития невоенного атома, Вашингтон с завидной регулярностью ищет «скрытые мотивы» в иранской программе. Ему вторят Израиль и европейские страны, убежденные, что от финального броска Тегеран отделяют считаные недели.
Иранская сторона реагирует на участившиеся выпады болезненно. Тем более что «атомное досье» тесно вплетено в повестку национальной безопасности. Тегеран делит регион с Израилем, который не подтверждает, но и не опровергает наличие у него ядерного арсенала и постоянно грозит Ирану сокрушительными упреждающими ударами. В последний год выпады официального Тель-Авива и вовсе приобрели характер экзистенциальной угрозы.
На этом фоне кратно участились призывы консервативных кругов наконец-то снять самоограничения на разработку ядерного оружия. И хотя ажиотаж вокруг темы носит во многом напускной характер и нацелен на внешнего зрителя, иранская «улица» постепенно начинает проникаться идеей обретения ядерного арсенала — но не для того, чтобы применить его в бою, а чтобы сдержать горячие головы по другую сторону границы. Между долгосрочной защитой ценностей Исламской революции и развитием военного компонента атомной программы постепенно вырисовывается знак равенства.
Отчасти «дрейфу идей» способствует то, что в рядах реформистов все меньше фигур, на которые могло бы ориентироваться либеральное крыло. За прошедшие полгода ушли в отставку как минимум двое влиятельных политиков — «отец» «ядерной сделки», вице-президент по стратегическим вопросам Мохаммад Джавад Зариф и бывший глава ЦБ, министр финансов Абдольнасер Хеммати. В обоих случаях причиной оттеснения их на периферию политической жизни стала излишняя ориентированность на Запад.
Да и президент Пезешкиан, которого западные таблоиды в первые месяцы властвования именовали едва ли не «главным иранским либералом», под давлением обстоятельств вынужден все чаще проявлять характер и идти на жесткие решения. Он публично подчеркивает, что ради стабильности страны готов следовать в фарватере политики «ястребов» — особенно если по ту сторону переговорного стола будут желать зла его стране.
Как показали недавние переговоры в Омане и в Италии, Тегеран вполне готов идти на разумные уступки и принимать условия, при которых развитие военного ядерного компонента становится если не невозможным, то крайне трудозатратным мероприятием. В понимании же рядовых иранцев Тегеран к участию в атомной гонке подталкивает Израиль, ведущий агрессивную политику и угрожающий безопасности Ирана. При том что многие иранцы — включая высокопоставленных — скорее предпочли бы добиться ликвидации израильского ядерного арсенала, нежели создавать свой собственный.
Иран действует на международной арене крайне активно и местами нахраписто, каждым своим действием как бы насмехаясь над международной изоляцией. Страна активно участвует в работе ключевых международных и региональных организаций, присоединилась к БРИКС в качестве полноправного участника. Предсказуемо доминирует незападный трек. Иран активно сотрудничает с Россией и Китаем, отстаивает свои интересы в Центральной Азии и Закавказье, расширяет экспансию на Африканском континенте. Но не забывает обеспечивать и «домашние» интересы, снижая напряженность в регионе Залива. За последние пять лет иранским дипломатам удалось убедить большинство арабских соседей в отсутствии какой-либо угрозы им со стороны Тегерана. Сегодня в «клубе недоверчивых» остается разве что Кувейт, но и тот все чаще смотрит на иранские региональные планы сквозь пальцы.
Иранцы в последние годы привыкли считать свою страну не только глобальной державой и активным международным игроком, но еще и лидером шиитских сил на Ближнем Востоке, что весьма органично вписывается в разработанную Тегераном концепцию «оси сопротивления» — совокупности прокси-группировок, действующих в странах региона в интересах ИРИ.
С началом вооруженного противостояния между Израилем и ХАМАС в секторе Газа в 2023 году прокси-группировки приобрели особое значение для Тегерана, позволяя сравнительно малыми силами вести масштабные баталии. Иранская пропаганда соединила ценности Республики и лояльных ей движений, ввиду чего любой выпад в адрес дружественных Тегерану сил — будь то палестинский ХАМАС, ливанская «Хезболла» или йеменские хуситы — рядовые жители часто воспринимают как вызов собственной стране. Например, иранцы с нетерпением ожидают операции «Правдивое обещание-3», которую Тегеран откладывает уже более полугода. Она призвана отомстить Израилю за гибель ряда крупных фигур «оси сопротивления».
Чтобы выйти из намечающейся петли, иранским элитам срочно нужен яркий публичный консенсус. Причем не на внутреннем, а на внешнем треке
При этом перспективу полноценного вооруженного конфликта с Израилем и США Иран оценивает как низкую — считая, что Штаты не пойдут на малоэффективную военную авантюру и не дадут сделать это Израилю. Даже несмотря на агрессивную риторику президента Дональда Трампа и его ближайшего окружения.
В Иране удовлетворены итогами первых «полупрямых» переговоров в Омане и рассчитывают, что в рамках этого формата удастся добиться компромисса не только по ядерной программе, но и по другим чувствительным вопросам; обеспечить разрядку на Ближнем Востоке.
Иран — своего рода долгожитель санкционных баталий. Его экономика находится под давлением уже более 40 лет — с победы Исламской революции 1979 года. До 2022 года страна была лидером негласного рейтинга по числу введенных рестрикций (3616), которые ослаблялись лишь на короткие периоды.
Немудрено, что к исходу четвертого десятилетия иранская экономика сумела адаптироваться к постоянному внешнему давлению, которое к тому же накатывало на нее волнами, с постепенным ужесточением ограничений. Конечно, полностью нивелировать долгосрочный эффект рестрикций Тегерану не удается: каждый новый виток санкционной войны болезненно бьет по уязвимым категориям населения, в первую очередь по молодежи, которая больше других ощущает падение уровня жизни и остро реагирует на периодические топливные кризисы, дефицит западной продукции и «закрытость» культуры.
Впрочем, в некоторых сферах Ирану все же удалось полностью решить проблему — например, создать бурно развивающийся рынок «технологических аналогов» внутри страны.
Стереотип об «уходе Ирана в средневековье» чрезвычайно живуч. Его порой транслируют даже маститые иностранные политики вроде Дональда Трампа. Действительно, после развала «ядерной сделки» и возвращения санкций в 2018 году потенциал страны оказался ограничен — далеко не все компании готовы вести дела с Ираном напрямую. А те, кто готов, предоставляют ограниченный пакет услуг.
Однако официальный Тегеран был готов к такому исходу и грамотно использовал период кратковременной оттепели 2015‒2018 годов, чтобы наладить связи с хайтек-компаниями из Европы и Азии (главным образом из стран — лидеров по технологическому развитию) и получить доступ к наиболее интересным разработкам в области программного обеспечения различных типов. Так что к моменту возвращения США к тактике санкционного давления Тегеран уже обладал технологической базой, чтобы заниматься «импортозамещением по-ирански»: создавать приложения с тем же функционалом (а иногда и со схожим оформлением), что и ушедшие из страны.
Тегеран готов идти на разумные уступки и принимать условия, при которых развитие военного ядерного компонента становится если не невозможным, то крайне трудозатратным мероприятием
Сегодня в Иране работают аналоги всех ключевых западных и некоторых азиатских сервисов: видеохостинг Mehr (клон YouTube), маркетплейсы Esam и DigiKala (версии Ebay и AliExpress), сервис заказа такси Snapp, созданный на том же движке, что и Uber.
В какой-то момент в Иране даже возник собственный сервис для свиданий Hamdam, призванный заместить запрещенный в 2020 году Tinder. Правда, с поправкой на менталитет и традиции: приложение было предназначено только для пар, желающих вступить в брак, и искать в нем случайных связей не стоило.
Разумеется, далеко не все цифровые продукты Ирана — копия с западных, есть и уникальные разработки. Например, Межбанковская сеть передачи информации (Shetab), которая нивелирует последствия отключения Ирана от международной платежной системы SWIFT.
Большая часть подобных проектов создана руками местных стартаперов. Государство активно поощряет их деятельность и даже стремится обеспечить более привлекательные условия труда. «Высокотехнологичный инженер» в иранской пропаганде соседствует с образами воинов-мучеников и праведных верующих, работающих на благо своего Отечества.
Государство поддерживает льготами многочисленные ассоциации предпринимателей, занятых в технологическом секторе, вкладывается в развитие технопарков и продвигает перспективные национальные проекты на внешний рынок.
Госуниверситеты Ирана получают финансовую поддержку правительства, а студенты обучаются бесплатно. Это позволяет развивать национальный кадровый резерв и формировать у выпускников определенный трудовой патриотизм, хотя полностью решить проблему утечки мозгов из страны Тегеран по-прежнему не может.
Ставки в геополитической игре, в которую оказался вовлечен Иран, высоки, и это порождает потаенные страхи. Старшее поколение, то есть значительная часть действующих иранских политиков, боится повторить ошибку СССР и добровольно отказаться от всех геополитических притязаний, поверив увещеваниям и гарантиям Запада.
Иранские элиты уже один раз серьезно обожглись, в 2015 году согласившись на «джентльменские обязательства» по мирному атому, предложенные администрацией Барака Обамы. Гарантии США на момент заключения сделки казались незыблемыми, но рухнули, стоило только следующему хозяину Белого дома счесть их «излишне гибкими и устаревшими».
Теперь иранская сторона действует осторожно, «рывками», придирчиво оценивая каждый, даже уже сделанный шаг.
Реальные корни страхов, обусловливающих такое поведение, стоит искать не только в 2010-х годах. Как отмечает российский иранист Адлан Маргоев, лидеры страны на переговорах с США руководствуются опытом первых шиитских имамов, которые боролись с более сильным противником. Все трое погибли: Али от рук своих прежних сторонников, его старший сын Хасан — по заговору противника, который нарушил договор, а Хусейн — от рук противника, потому что отказался принимать его ультиматум. Потому в ключевые моменты, когда определяется будущее страны, иранские лидеры вспоминают эти истории и предпочитают тактику «рывковых шагов» — ссылаясь на опыт шиитских имамов.
Видение молодых иранцев коренным образом отличается от старшего поколения. Куда больше они боятся остаться на обочине — не только исторической, но также технологической и культурной. Жить в осажденной крепости нравится далеко не всем. Особенно когда власти время от времени обещают золотую эпоху в диалоге с остальным миром.
Внешние силы, заинтересованные в дестабилизации Ирана, частенько пытаются сыграть на конфликте «отцов и детей», выведя разногласия за рамки гражданских трений. Довольно ярко это проявилось во время «хиджабной революции» 2022 года и «бензиновых протестов» 2023 года — в обоих случаях «двигателем» выступала именно молодежь, недовольная старыми порядками.
Сохраняется и всеобщий страх повторить печальную судьбу Ирака или Ливии, общества которых вступили в борьбу за слом прежних порядков, но были низвергнуты силами коллективного Запада. Поэтому большинство иранцев крайне напряженно реагируют на любые пересечения «красных линий» в противостоянии с США и их союзниками.
Пока иранским властям удается держать баланс между различными слоями общества, используя в качестве консолидирующего фактора угрозу со стороны Израиля и других противников Республики. Однако у такого подхода есть свои недостатки, прежде всего социальное перенапряжение. Живя в постоянной боеготовности, общество постепенно привыкает к этому состоянию, и привычные схемы убеждения масс перестают работать.
Чтобы выйти из намечающейся петли, иранским элитам срочно нужен яркий публичный консенсус. Причем не на внутреннем, а на внешнем треке. Совместное преодоление консерваторами и реформистами внешнеполитического кризиса подарит населению веру в постепенное возвращение Ирана в мировую политику и финансовую систему, но в статусе полноценного партнера, а не побежденной стороны.
Другой вопрос, что нащупать «консенсусную тропу» пока не получается: Тегеран кренится то в одну, то в другую сторону. А внешние силы только способствуют этой разбалансировке.