«Все равно русских все любят»

Пока шла война в Донбассе, издательство «Черная сотня» издало много исторических книг, посвященных русской военной истории и современным войнам. Дмитрий собирал гуманитарную помощь Донбассу, а после начала СВО и сам оказался на передовой. «Потому что за взгляды нужно отвечать», ― говорит он.

В интервью «Моноклю» Дмитрий Бастраков рассказал, в чем разница между войной в 2014 году и в 2022-м и как долго нам придется «разукраинивать» украинцев.

— Как вы встретили начало СВО?

— Я как раз в Новосибирске занимался открытием новой «Листвы», это книжный магазин издательства «Черная сотня». Тогда уже было понятно: что-то происходит. Очень много знакомых готовились где-то под Припятью. Это было не похоже на начало большой войны. Скорее на какую-то акцию, и мы не понимали, что происходит.

Как только про начало СВО услышал, сразу бросил дела с книжным магазином — его мы так и не открыли — и занялся проектом «Тыл-22». Это гуманитарный проект, который был направлен на помощь мирным жителям Мариуполя. Уже в середине марта я собрал группу друзей и коллег — у нас были в группе медики, с нами ездили Александр Жучковский, Тимур Венков, позже присоединился Андрей «Фунт» Никитин, и мы поехали на территорию. Еще шли бои за город, а мы уже эвакуировали старых и немощных, помогали раненым, оказывали помощь, развозили по подвалам медикаменты, продукты, помогали людям продержаться до массированной помощи или добраться до лагерей беженцев.

После Мариуполя мы начали ездить по Донетчине. Дела у армии шли плохо, нигде не было ни нормальной связи, ни РЭБа, ни адекватной медицинской службы. Автомобилей было очень мало. Мы переключились на снабжение армии.

Потом, когда объявили мобилизацию, мы поняли, что все идет довольно тяжело и что мы будем эффективнее в составе Вооруженных сил. Решили сконцентрироваться на одном подразделении. Выбрали не хватающий звезд с неба полк народной милиции ДНР, который состоял из мобилизованных, не обученных, не мотивированных солдат. И заступили добровольцами в Народную милицию ДНР. Договорились с командиром, стали снабжать полк гуманитарной помощью, организовывали различные боевые службы, курировали медицинскую службу, направление дроновое и антидроновое, занимались обучением.

Допустим, была задача перевести полк на качественную связь. Мы находили добровольцев-специалистов, обучали их на конкретный вид связи, выезжали для этого в Ростов, нанимали специалистов, сбирали на это деньги. То есть под ключ полностью занимались обеспечением боевых нужд полка.

В какой-то момент мы сочли свою миссию в этом полку выполненной и перешли в «Каскад», где начали заниматься медийной деятельностью, привлечением добровольцев. Мы собирали по всей России специалистов, медиков, обучали их и обеспечивали. Они, кстати, до сих пор несут военную службу, и у большинства дела идут хорошо.

«Каскад», правда, вскоре расформировали, и мы снова вернулись к гуманитарной деятельности.

— Вы видели войну 2014 года. Чем она отличалась от обстановки 2022 года?

— У нас практически все имели опыт 2014 года. Кто-то имел опыт участия в боевых действиях, как Александр Жучковский или Артур Зеберг, наш медик. Кто-то был волонтером, журналистом, военкором.

Поначалу мы думали, что все будет, как в 2014-м, но оказалось, что та война была очень милая, ламповая и добрая. И веселая. А СВО совсем не веселая. Мариуполь — это абсолютно ужасно. На улицах валяются трупы, весь город разрушен. Зачастую мы были первыми, которых сидящие по подвалам люди видели за несколько месяцев. Это было очень интересное общение, потому что они спрашивали новости: что в мире происходит, взят ли Киев…

— То есть люди из подвалов Мариуполя первым делом интересовались, взят ли Киев?

— Не все, конечно, но большинство. Все-таки те, кто остался сидеть в подвалах, — они наши. Кто не был пророссийски настроен, скорее всего, раньше уехал на сторону Украины.

Мы рассказывали им новости из мира. Тогда как раз умер Жириновский. И почему-то до людей из подвалов первой новостью доходила эта, не считая каких-то слухов. Все искренне этому сочувствовали, были бабушки, которые плакали. Это было сюрреалистично: у нас спрашивали: «Киев взяли? Одессу взяли?» — «Нет, бабушка, Волноваху добиваем». — «А что в России случилось?» — «Жириновский умер». — «Ой, как жаль, как жаль Владимира Вольфовича».

Никто не ожидал — ни местные, ни мы, — что это будет длиться так долго, что будем выгрызать метр за метром. Ожидалось, что это будет задорно и быстро, что сейчас вот-вот, и возьмем Киев, Одессу и закончим эту затянувшуюся историю. Но все оказалось не так: мы оказались не готовы к такой войне и учились буквально на ходу.

— Но те, кто воевал за Донбасс с 2014 года, — они же видели, что та сторона готовится всерьез?

— Народная милиция ДНР, в принципе, понимала все. И в ЛНР тоже понимали. Там были очень хорошо оснащенные, подготовленные бригады — с цифровой связью и со всем остальным. Какая-то часть армии республик готовилась — а большая армия не готовилась. Были провалы со связью, с медициной, со специалистами… масштаб катастрофы был больше, люди умирали пачками, очень быстро. В 2014-м такого не было — смерть считалась чем-то исключительным, так или иначе. А тут она была обыденностью и повседневностью.

Более того, интересная связь времен: когда после подписания бумажки нам выдавали снаряжение, мы получили то же самое, что и мой дядька перед войной в Чечне, и то же самое, что мой дед перед Второй мировой. То есть вроде время дронов, искусственного интеллекта и так далее — а тебе выдают ремень с красной звездой, котелок и жестяную фляжку, точно такую же, как восемьдесят лет назад.

В начале войны мы недооценивали свою значимость: казалось бы, ну что может сделать один человек? Но в 2022 году один энтузиаст мог очень многое: любой вклад, любая гуманитарная помощь, даже на небольшие суммы денег, спасали жизни, помогали воевать. На каком-то этапе такое снабжение было чуть ли не основным, ну, разумеется, кроме оружия, снарядов и пушек. А все остальное мы добывали сами. Хотя бы форму взять: впервые какая-то единая появилась только в «Каскаде», а так — все одевались, как хотели. Жили расселенно, во избежание массовых смертей, по домам.

— Каждый сам устраивал свой быт?

— Да, огромное количество мужиков на новой территории, всем надо есть, всем надо где-то жить, и этим занимаешься больше, чем войной. Это больше напоминало народную гражданскую войну.

Развозили мы, допустим, гуманитарку. Заходишь в один блиндаж — там сидят дэнээровцы героические, по колено в грязи, с закопченными лицами, курят какой-нибудь «Беломор» и героически претерпевают. Все простуженные, все больные.

А в четырехстах метрах — другой блиндаж. Мобильная баня, китайские чайные церемонии, «Старлинк», солдаты рубятся в «танки», и вообще красиво и опрятно. И это одна и та же бригада, такие же солдаты, с теми же возможностями, только инициативность командиров среднего звена разная.

Нашли мы дом, где до нас жили какие-то осетины. Они почему-то не смогли провести из ближайшей скважины, которая на территории находится, воду, даже электричество не сделали. У них ванная была каким-то складом. И год зачем-то жили в походном положении. Поселились мы. У нас и вода, и коммуникации. Прочистили трубы. Все работает. Электричество сделали, стабилизатор поставили, генератор, «Старлинк», опять же.

— А сейчас как дела со снабжением обстоят?

— То, что я сейчас рассказывал, оно больше относится к начальному периоду войны, 2022 году. Сейчас уже, думаю, нет подразделений, где не знают, что такое цифровая защищенная связь, что такое РЭБ, что такое «мавики». За три года все-таки порядок возник, и это уже армия солдат. А в 2022 году это была армия харизматиков, которая действительно была в чем-то похожа на ополчение 2014 года, потому что управления, контроля было мало, зато очень много было самодеятельности, как хорошей, так и плохой.

Возвращаясь к вопросу, чем отличаются 2014-й и 2022-й. Тогда было время выскочек, таких как Владлен Татарский. У меня даже есть своя теория, о миссии: у Татарского это были дроны. Он, получается, апостол FPV. Андрей «Мурз» Морозов — его задача была перевести армию на цифровую связь, потому что на «Азартах» все разворовали. Игорь «Берег» Мангушев — апостол РЭБ, и так далее. У Даши Дугиной, видимо, была миссия стать символом, жертвой. И как только миссия человека исполнялась — люди умирали. А у нас миссии как таковой не было. Мы просто брали чужие идеи и помогали их масштабировать, потому и живы.

Я, кстати, радикализировался после смерти Даши Дугиной. Если до Даши я старался работать больше не на уничтожение чужой силы противника, а на сохранение жизней наших, то после гибели Даши я уже на добровольных началах начал заниматься обеспечением, грубо говоря, работы артиллерии. Я собирал и структурировал данные о целях, собранные методами OSINT, и передавал их командирам. Смерть Даши в 2022 году — это как Одесса в 2014-м, на многих сработала. Как триггер, потому что Даша была любима людьми разных взглядов — и с левыми, и с правыми, и с кривыми, и косыми, со всеми находила общий язык.

Украина — лучше в Канаде

— Эта война — какая?

— Она действительно навязана. Мы проморгали, и такого не должно было быть. Для меня это все равно братоубийственная война. Мы занимаемся самогеноцидом. Гражданская бытовая поножовщина. Она ни в чем не справедлива, и такого быть не должно.

— Можно ли было ее избежать?

— В ситуации, в которой мы оказались в 2022 году, уже выхода не было. Но нас затащили в ловушку, облапошили на всех уровнях, в том числе на уровне информирования правительства, когда начало войны было, из-за этого подготовка была идиотская.

— Путин говорил, что в 2014-м «нас просто водили за нос».

— Конечно, это была ошибка. Но до 2022 года нашему издательству даже не позволяли издавать книги про Донбасс, потому что «их там нет» и что вы палите. Хотя мы никаких военных тайн не раскрываем.

Был очень смешной случай: однажды ко мне на базу «Тыл-22» приехал какой-то эфэсбэшник, привез целый багажник литературы украинской про Донбасс, про 2014 год, про АТО. И говорит: вот они молодцы какие, сколько всего издавали, а мы-то почему не издавали? Я внутри себя похихикал. Потому что, когда я занялся литературой про Донбасс, меня затаскали по кабинетам ФСБ и говорили, что не надо вообще писать про ополчение. Видимо, тогда еще государство не знало, что делать с Донбассом.

— За что лично вы воевали? И каковы глубинные причины этого конфликта?

— Я воевал за Россию, за русских людей, за русское триединство. Глубинные причины — в трагической разделенности русского народа, даже, наверное, еще от революции в 1917 году идут корни. То есть, в принципе, в распаде России во всех ее итерациях.

Разумеется, эта территория должна быть нам подконтрольна в той или иной форме. Потому что это наши границы, наши буферные зоны. Украина, просто так геополитически сложилось, не может быть самостийной и независимой. Она может быть только чья-то. Либо тех, либо нас. Мы проморгали, делали ставку не на тех людей. Теперь расплачиваемся кровью с обеих сторон.

А украинцы — они наши дети, получается. Мы их невольно создали. Если раньше это были наши братья, то сейчас это наши дети. Потому что именно в этой войне, в 2014-м, в Одессе, вероятнее всего, и родилась украинская нация. И они теперь вполне себе настоящие. Вот такого злобного карлика мы породили.

— И что нам теперь с этим карликом делать? Чем должна эта война закончиться?

— Нужно либо полностью присоединять, либо менять там режим на марионеточный. Нейтральным государством они могут быть только, как верховный главнокомандующий озвучивает, при отсутствии своей армии и так далее. Возможно, как некая автономия, но все равно лучше, чтобы была не полная независимость.

А украинцев разукраинивать обратно: они довольно легко на это пойдут, хотя на это могут потребоваться десятилетия. Может быть, как некая малая нация украинцы и останутся, но лучше пусть она будет где-нибудь в Канаде.

А в целом это же не первая война. Люди воюют, потом мирятся, пройдет время, и все это не будет иметь большого значения. Никуда они не денутся, я в этом смысле исповедую национал-оптимизм.

Там, несмотря ни на что, все еще очень много русских. Мы собираем свидетельства во второй том «Книги Z» с той стороны, и нас просто завалили письмами. У нас будет серия рассказов, как живется там русским, пророссийским в осаде и как они мимикрируют под украинцев. Они носят специально на экране телефона украинский герб, чтобы вопросов не было. А потом их в Шереметьево не пускают. Понятное дело, что человек его поставил, чтобы не выделяться.

Существо привыкающее

— Что дает война человеку?

— Кроме ПТСР? Трудно сказать. На всех война влияет по-разному. В основном люди стремительно взрослеют, хотя сама военная служба больше похожа на пионерлагерь. Потому что там мальчики ходят, хвастаются игрушками и живут как в пионерлагере.

Еще на войне сразу приходит в голову мысль о детях — понимаешь, что как-то надо продолжиться, сохраниться. Больше осознается мимолетность жизни. Но в основном война все-таки травмирует.

— Президент сказал, что прошедшие через СВО должны стать новой элитой. Получится?

— В целом это правильно, это в каком-то смысле возвращение к истокам, потому что в России исторически вся аристократия была военная и без военной службы не было никаких социальных лифтов. Человек, доказавший свою лояльность государству, имеет право претендовать на земли и на свой кусочек власти. Хотя, с другой стороны, обычный солдат, хорошо выполняющий приказы, сам по себе не политическая сила.

— От чего зависит, удастся ли им найти себя уже в мирной жизни?

— Нет единого образа ветерана — все абсолютно разные. У многих ПТСР, и за ними надо присматривать, но большинство людей кукухой не едут и возвращаются такими же, как и были, довольно быстро адаптируются. Главное, чтобы было куда возвращаться. Если человек вернулся и у него вокруг все плохо — скорее всего, война будет его грызть. А если он будет возвращаться с деньгами, в хорошие условия, в семью, где его ждут, то его это будет все оберегать.

В каком-то смысле эта проблема преувеличена, преувеличены ее масштабы, но преуменьшена трагедия меньшинства ветеранов, которые действительно зарабатывают серьезные психические расстройства. После Афганистана мы все это проходили. Но вроде как государство занимается и готовится, по крайней мере сейчас: создает все эти организации, комитеты и так далее. Надеюсь, наши элиты учтут опыт Чечни и Афганистана и смогут избежать старых ошибок.

Например, сейчас государство действительно заботится и достойно платит. Причем на первых этапах большая зарплата компенсировала отсутствие снабжения — чтобы люди сами что-то докупали. Ну и солдаты у нас никогда раньше не получали приличные деньги, армия была нищая, что абсолютно неправильно. Потому что солдат должен все-таки иметь достоинство.

— Поддержка общества за спиной чувствовалась?

— Конечно. Колоссально гражданское общество активировалось, как и в 2014 году, только в огромных масштабах: отовсюду шла помощь. Причем помимо просто частных сборов, постоянных спонсоров, разные фирмы, компании, даже крупные, федеральные и даже международные присылали различное оборудование и помогали очень масштабно. Да, ощущалось, конечно, единство с нацией, это было довольно приятно.

— Сейчас, говорят, сборы упали?

— Три года — это волшебная цифра. Три года, говорят, живет любовь. В целом это какой-то период символичный, после которого требуется что-то новое. Конечно, общество устало, и солдаты устали еще больше. Сейчас сборы идут очень плохо, плюс вся эта информационная повестка о якобы перемирии и окончании войны тоже не стимулирует людей помогать, но, справедливости ради, помощь сейчас уже не так нужна, как в 2022-м, но все равно по некоторым позициям есть острая потребность.

— Если смотреть на тот же украинский опыт, они через АТО прогнали народ, обучили и создали армию — и, по сути, себя как нацию. Нам, может, тоже так сделать?

— Я считаю, что не надо. Война войной, мир миром. К тому же как нация мы и так уже состоялись. Ну и война все равно так или иначе всех задевает — это все равно уже коллективный опыт. И в этом плане я абсолютно одобряю политику нашего государства, что в регионах и в Москве людей особо не терроризируют войной.

Особенно бесит, когда пытаются запрещать развлечения, клубы, танцы. То есть вы буквально отпуск и увольнительные портите военным! В тылу должны быть балы, голые вечеринки, стриптиз-клубы и так далее. Только ряженые солдаты и «военблогеры» будут действительно возмущаться каким-то весельем в тылу.

— Говорят, что война воспитывает нового человека.

— И да, и нет. Удивительным образом все довольно быстро адаптируются обратно. Человек все-таки, как говорил Достоевский, существо ко всему привыкающее. Вот почему отпуск две недели, как думаете? Потому что за две недели человек не успевает адаптироваться. Если отпускать солдата в долгий отпуск, пару месяцев дать отдохнуть, организм восстановится, но он не захочет возвращаться. Две недели — это время, когда тебя еще держит война.

Конечно, этот опыт колоссальный многому учит, но еще большему не учит. Однако не думаю, что он определяющее значение имеет для рождения новой личности. К тому же большинство солдат не воюют в стереотипном понимании. Есть процентов пять-десять штурмовиков, а остальные заняты обеспечением вот этого маленького количества. Большинство солдат вернется нормальными, просто очень-очень усталыми и выжатыми, потому что у нас сочли, что лучше не всех по чуть-чуть через войну прогнать, а чтобы первые отдувались. Честно, не знаю, правильно это или нет: справедливость и расчет здесь конфликтуют.

Русских все любят

— А те, кого война даже не думала затронуть, а они уехали, еще и с проклятиями? С ними как быть?

— Если не донатил ВСУ — то не страшно. Человек имеет право испугаться. Есть предательство, а есть просто малодушие. Предательство — из области юридической, а остальное уже из области морали. Человек испугался, уехал — это его личные проблемы. Даже если он какое-то время подвергался либеральной пропаганде.

Сейчас очень многие люди, даже известные, возвращаются. Например, заходят в нашу лавку «Листва», и мы все тактично делаем вид, что ничего не было. Я думаю, так и надо относиться. Нам все нужны, все русские люди нужны, и все должны быть здесь, дома.

— А элиты более патриотичными реально сделать?

— Мне кажется, это уже происходит само собой. Война многих отрезвляет, и видно, что государство использует сейчас и национальную риторику, сделав ее почти что государственной доктриной.

— Нам где-то, как государству, концептуально надо еще над собой работать?

— С учетом исторической перспективы и того, что буквально лет тридцать-сорок назад мы жили в некоей азиатской деспотии, у нас прекрасное государство. Лучше представить сложно. Наше общество проделало огромный путь.

Жилищный вопрос — это да, задача. Надо больше работать над демографией, над тем, чтобы у человека было пространство и жилье, потому что мы сейчас в этой войне тоже сильно себя проредили, нужно будет восстанавливаться. Надеюсь, наше государство запустит какую-то обширную программу национальной реабилитации, а не просто заместительную миграцию будет осуществлять. Как показала практика, на войну же есть деньги, почему не может быть денег всем на жилье и расселение?

Никто не ожидал — ни местные, ни мы, — что это будет длиться так долго, что будем выгрызать метр за метром. Ожидалось, что это будет задорно и быстро, что сейчас вот-вот, и возьмем Киев, Одессу и закончим эту затянувшуюся историю

Государственная идеология у нас болезненный вопрос. У нас ее как таковой и нет, и не было. Недавно у нас вроде как начала вырисовываться доктрина государственная с консервативными ценностями, но появился Трамп и в один день отжал у нас всю повестку. И государству тоже нужно понять, кто мы, что мы, какие у нас ценности. С этим у него всегда традиционно проблема, без этого мы будем просто как какая-то коммерческая корпорация.

— Какие ценности объединяют всех нас в пределах наших территориальных границ?

— Общее благополучие. Безопасность. Звучит как-то приземленно. Надо просто быть самими собой. А русские — это классический белый народ Европы. Самый, в общем-то, обыкновенный, не считая нашего советского опыта.

— С самой Европой что делать?

— Ничего не делать, у нас один исторический путь всегда был. То, что мы постоянно воевали, не мешало нам оставаться в едином культурном поле. Сейчас они все нос воротят на камеру, потому что такая разнарядка пошла. И мы нос воротим. К этому просто не нужно относиться серьезно. Как к уходу брендов, возвращению брендов: все это возня. И с Европой в любом случае мы будем в одном пространстве, ездить туда на выходные.

— Как-то уже не хочется теперь ехать в страну, которая ВСУ спонсировала.

— Ну а что делать? Мы же со многими из стран не раз воевали на протяжении всего времени. И потом, главный спонсор ВСУ все равно, получается, Российская Федерация: сколько мы их кормили? Сколько скидок на газ давали? Все хороши.

Время расставит все на свои места. Разворот на Восток, о котором говорят, — надо просто разделять экономику и культуру. Это же не сделает нас азиатами. Просто деньги и товары будут больше идти из другого источника. Евразийство все это чушь, мне кажется.

— А почему все-таки именно сейчас на Западе вырос градус русофобии?

— У большинства людей нет мнения. Им сейчас сказали, что русские плохие, и у них принято ходить и говорить, что русские плохие. А завтра будут говорить, что Россия — лучшие друзья, русские красавчики, и у них очень быстро все это изменится.

Средний обыватель очень легко меняет красный флаг на свастику, и наоборот. Наверное, мы это видели еще и по Донбассу. Может быть, коллекция флагов — какие вывешивать, в зависимости от того, какая армия стоит. Так же и с политическими правительствами.

А так — между людьми, между нашей нацией и рядовыми европейцами нет никакого особого конфликта. До СВО я успел поездить по Европе и, кроме Чехии, никакой русофобии особо не встречал. Все равно русских все любят.