«Любовь к Родине. Куда она может исчезнуть?»

И через год — командировка в Чечню. Николаев среди других штурмовиков заходил в первых колоннах в новогодний Грозный. 11 января 1995-го после горячих боев в чеченской столице получил несколько ранений автоматной очередью и чудом выжил в госпитале, награжден орденом Мужества и краповым беретом.

Отряд вернулся в Чечню уже в 1996-м, охранял правительство Чеченской Республики и персонально бывшего главу республики (в 1995‒1996 годах) Доку Завгаева. В 1999 году отражал нападение боевиков на Дагестан, но большей частью обеспечивал специальную охрану как ряда правительственных зданий, так и высокопоставленных гостей, включая делегатов парламентской ассамблеи Совета Европы.

В 2000-м Борис Николаев получил медаль «За отвагу». После возвращения из чеченских командировок продолжил служить в пенитенциарной системе: в составе «Сатурна» участвовал в ряде резонансных операций по экстрадиции и этапированию опасных преступников, в подавлении бунтов в тюрьмах и освобождении заложников.

Но вспоминаем мы в первую очередь далекую чеченскую кампанию.

— Когда вы шли в ОСН «Сатурн», еще не понимали, что будет командировка в Чечню?

— Я пришел в силовые структуры после армии, в марте 1994 года, три месяца у меня была стажировка, я ее проходил в изоляторе временного содержания, который располагался на Петровке, 38. Затем подал документы в отряд специального назначения, прошел тестирование, был откомандирован и только в июне назначен на должность.

В ноябре 1994-го у меня родилась первая дочь, и, чтобы помочь супруге, я ушел в отпуск, где и получил известие о боевой командировке. Если ребята там, на работе, еще могли что-то знать, то я занимался семьей. И только когда мне дежурный позвонил и сказал, что всех отзывают из отпуска, мы поняли, что летим в Чечню.

— То есть это был приказ?

— Ну а как, мы же люди в погонах.

— Перед строем не вызывали желающих?

— Да, командир построил и спросил: кто не может лететь, сделайте шаг вперед. Строй не шелохнулся, потому что все были готовы. Единственное, у нас здесь оставалась женщина-психолог. И ребята, которые только пришли и проходили стажировку, их тоже нельзя было отправлять, потому что они еще были не назначены на должности. А так, все двадцать пять человек, которые были на тот момент в отряде, отправились в Чечню.

— На войну вы попали сразу в составе отряда спецназначения, но заходили наравне с регулярными войсками?

— Чеченский конфликт отличается от, допустим, современной СВО тем, что в нем участвовали во многом солдаты-срочники наравне с профессиональными бойцами.

Надо также вспомнить, что в начале девяностых ГУИН, Главное управление исполнения наказаний, входило в систему МВД, как и внутренние войска, кстати. Оперативные части и отряды спецназа только создавались по итогам конфликтов в Карабахе и Средней Азии.

Кстати, хотя некоторые говорят, что мы где-то на периферии, но именно уголовно-исполнительная система задает темп силовым подразделениям. Еще в 1977 году вышло распоряжение министра внутренних дел СССР о формировании отряда специального назначения «Витязь». Потом появились спецназы уголовно-исполнительной системы, и только после них пошли ОМОН и СОБР.

Или взять учебный центр «Красная Поляна», который был создан для подготовки нашей уголовно-исполнительной системы в условиях горной местности. Это первый учебный центр среди всех силовых структур с учетом специфики конфликта на Северном Кавказе.

Но в 1994 году в рамках системы МВД специальных подразделений было все еще мало. Поэтому в Грозный мы заходили вместе с обыкновенными солдатами. Спецназовцев распределяли парами между десантами на бэтээрах, дабы поднять дух бойцов.

— Считалось, что вы лучше подготовлены?

— Возможно, это тоже играло роль. Хотя мне двадцать один год был на тот момент. Так что нельзя считать, что я намного превосходил соратников. Понятно, что подготовка спецназа, когда ты тренируешься каждый день, намного лучше, чем у солдат-срочников, тем более оперативных частей, которые даже не знают, что и как. Но по возрасту и по опыту, конечно, мы немногим от них отличались.

— Специфика вашей подготовки разве подходила для городских боев?

— Это как раз наша «тюремная» специфика. Маленькие пространства, передвижение по коридорам.

— Активная фаза операции пришлась прямо на Новый год. Как на фронте это ощущалось?

— У меня ощущения праздника не было точно.

— Я имею в виду, не было ли раздражения, что пришлось идти на штурм прямо в праздник.

— Нет, нас все равно уже оторвали от семей, раздражения никакого не было. Отряд был рассредоточен. Под Новый год только часть личного состава ушла в Грозный, остальные ехали под Рождество. То есть не весь отряд участвовал в штурме. Но ни у тех, ни у других праздничного настроения не было. Ни праздничного стола, ни спиртного, естественно, ничего такого, чтобы отметить праздник. Мы просто спали в машинах эту ночь.

Я вспоминаю, сколько командировок у меня было… на войне нет праздничного настроения, но и раздражения по поводу отсутствия праздников тоже никакого нет. Ты втягиваешься в командировку, дни идут одинаковые. И ты стараешься, чтобы все дни были одинаковыми.

— А все, что вовне, просто как фон командировки?

— Да, где-то там, далеко. Мы даже смеялись, что у нас не 1 января, а 32 декабря, 33-е, 34-е. И Новый год у нас наступит, когда мы приедем домой, сядем и отметим этот праздник. То есть отношение такое было, что Новый год у нас просто отодвинули.

— Долго приходилось втягиваться в боевые действия? Несмотря на тренировки и на опыт.

— Само собой. Мишень в тебя в ответ не стреляет, а здесь каждый шаг опасен, все совсем по-другому воспринимается. Да, ты натренирован, да, тело знает, но еще нет этого опыта, еще нет этой чуйки военной, которая нарабатывается именно там, в командировках.

— Мне говорили, что определяют военный стаж по втягиванию головы в шею. Ну, в смысле, в какой-то момент ты перестаешь реагировать именно так на звуки от снарядов и пуль.

— И это очень плохо. Почему сейчас много военных специалистов поднимают вопрос о ротации личного состава в зоне боевых действий? Потому что через три месяца приходит привыкание, и человек перестает бояться. То есть первые месяцы он там ходит во всей броне одетый, второй месяц уже можно что-то подснять, а третий месяц думает, что его уже ничего не коснется. Потом начинается привыкание, это очень опасно. Поэтому командировочки у нас всегда короткие, чтобы этого привыкания не было.

Ну а по возвращении — да, я от громких хлопков и втягивал голову, и приседал, и к стенам прижимался. Первые дней десять еще это идет за тобой. Уже по следующей командировке учишься разделять военные действия и мирную жизнь, но все равно непроизвольно происходит такое, что втягиваешь голову.

— В тот зимний штурм многие заходящие штурмовые подразделения теряли адреса и маршруты в темном Грозном. Вас миновала эта участь?

— Мы в этом плане были пристегнуты к внутренним войскам. Хотя проблема общая, она остается из войны в войну, как бы о ней ни говорили: это взаимодействие и связь. Поэтому военных до сих пор учат пользоваться компасом Андрианова и картами, а не навигаторами. При отсутствии связи необходимо уметь читать карту и двигаться по азимуту самостоятельно.

Код русского человека

— Одна из задач этого выпуска журнала — представить собирательный образ русского солдата в разных войнах. Каким был солдат в первой чеченской кампании? Еще советский человек? Как он относился к Родине, к долгу?

— Мы все были рождены в СССР. Более взрослые офицеры, сотрудники успели по минимуму захватить Афганистан. Поэтому для нас понятия патриотизма, Родины и верности присяге никуда не девались, и от того, что происходит в стране, наше отношение к Родине не менялось.

— Или тогда еще не было понимания, что происходит в стране.

— Не знаю. Как это? Родина — она же здесь. То, что разваливается Советский Союз, или он там уже развалился на тот момент, может быть, вот этого понимания не приходило. Но то, что Родина есть и она никуда не может деться, — это с каждым бойцом, с каждым офицером было всегда. От этого мы не уходили никогда.

— Но ведь разные люди были. В Чечне смешивались совершенно разные воинские и силовые части из разных регионов.

— Да, это все было так, но почему говорят «боевое братство»? Когда на войне люди совместно преодолевают трудности, проходят через грязь, кровь, неудобства, едят из одного котелка, спят на одной кровати по очереди, стараются помочь друг другу, это очень сближает.

— Тем не менее одни профессионалы, другие — срочники.

— Я не видел разницы. У ребят, которые служили с нами, отношение было к Родине не хуже нашего. То есть они были такими же патриотами. А мы их учили дружбе уже не солдатской. Приехали как-то на блокпост, там два бойца чистят картошку, а третий сидит в стороне. Мы к нему с вопросом. А он говорит: эти молодые, а я уже старый, дед, полтора года прослужил. Мы говорим: а мы десять, поэтому садись к ним и чисти вместе с ними. У него потом кличка «дед» была.

И солдаты видели такое отношение. Тогда в спецназах мы прапорщиками были, в 1998 году только стали офицерами. Но все видели, что и прапорщики, и спецы чистят все вместе, если убирают, то убирают вместе. Лучшее воспитание — это хороший пример, и у них осознание происходящего тоже переходило на совсем другой уровень.

— Политический фон после развала Союза уже был катастрофический. Сохранялась ли у этих ребят какая-то боевая стойкость, надежность?

— Я ни капли плохого в ребятах не замечал тогда. Что значит «нестойкие ребята»? Посмотрите, сколько примеров героизма, сколько героев Российской Федерации в Чечне среди солдат-срочников.

Взять подвиг шестой роты в 2000 году, второй чеченский конфликт. А ведь это восемнадцатилетние ребята, все родились уже после 1980 года, они были сильно оторваны от Советского Союза и его системы.

— Тогда если это не советское воспитание, то что?

— Код русского человека. Генетический. Илья Муромец тридцать три года сидел на печи, ничего не делал. Но тут пошли на Русь, он встал и пошел воевать, да? Ну с чего? Он тридцать три года просидел, не восемнадцать, не десять за партой. Тридцать три года на печи.

Вы в Киево-Печерской лавре были? Видели мощи Ильи Муромца? Он лежит, у него руки сложены и копьем пробита левая рука и сердце. Его убили, когда он монахом был, и все говорят, почему так: пробита левая рука и сердце? Ничего не напоминает? Он условным щитом закрывался, хотя вышел безоружный против этих бандитов. Но движение закрыться от копья щитом рефлекторное.

То есть знания, умения и рефлексы. Мы можем знать, что для того, чтобы нам попасть в десятку, надо целик совместить с мушкой, ровненько подвести под восьмерочку и плавненько нажать на спусковой. Мы об этом знаем. Но этому все равно надо научиться. А чтобы это делать быстро, должен быть рефлекс. Так и у него: сработал рефлекс.

Вот это наши рефлексы русского человека. Да, мы в бою можем быть злыми, беспощадными, но, как только враг сдается, — всё, наши с детства лежачего не бьют. Мы не добиваем.

Иногда, может быть, во вред себе. Но это код. У нас во всех это есть: если приходит беда, то мы должны встать и защититься. Это все, что растет в мальчишках. Когда рядом с тобой падает раненый или убитый друг, то естественно чувство мести, но опять же только в бою. Как только бой проходит, мы опять всех любим.

— Были неприятные ощущения после окончания первой чеченской кампании в Хасавюрте?

— Мы слишком много заплатили за то, чтобы это просто так все отдать. Если уж мы начали, то давайте доводить до конца. Что тогда, что сейчас этот подход не меняется.

С чеченцами в связке

— В последующих командировках в Чечню вы в основном «обеспечивали безопасность» либо статусных лиц, либо объектов. Почему так получилось?

— Все просто. В 1998 году, когда уголовную исполнительную систему передали в Министерство юстиции, мы стали отделами, офицерскими подразделениями. И мы были единственным подразделением уголовно-исполнительной системы, в котором было создано отделение физической защиты должностных лиц. Наш личный состав целенаправленно проходил обучение по обеспечению безопасности и личной охране. Поэтому у нас идет обеспечение безопасности иностранцев, свидетелей, судей по громким уголовным делам. В том числе и в Чечне.

Война раскрывает в человеке самые сильные чувства. Поэтому одни становятся еще лучше, чем были, а другие, наоборот, хуже, чем мы о них могли подумать

— Это какая-то особенная специфика работы?

— Ну да, не спецназовская. Это как служба безопасности президента или высших должностных лиц. Не просто где-то взять под охрану объект либо персону, а личная защита. Естественно, тебе нужно найти контакт с человеком, которого ты охраняешь. Тебе нужно его убедить, что он должен тебя слушаться.

В этом плане, кстати, с иностранцами работать намного проще, чем с нашими. В 2001 году мы охраняли европейцев. Они говорят: мы хотим поехать туда. Мы говорим: нельзя, опасно. Нет, мы хотим… Хорошо, вот бумага, подпишите, что вы берете ответственность за свою жизнь на себя. Нет, ну тогда лучше не поедем.

— А наши едут.

— Не подписывают, но едут, бывает.

— Переучиваться пришлось?

— Дополнительные курсы проходили. Среди гражданских организаций по «телохранительству». Здесь еще одно важно: ведь надо быть готовым пожертвовать собой ради другого человека. Ради человека, которого ты почти не знаешь.

— Еще один момент, связанный и с этим периодом в вашей карьере, и в целом с этой войной. Можно ли говорить, что в Чечне в некотором смысле был размыт образ врага? В Великую Отечественную воевали с немцем, в Афгане — с моджахедами, а здесь чеченцы по обе стороны и скрытый образ террориста.

— На Северном Кавказе была партизанская война, и это было сложно. Российские войска стояли по всей республике, а маленькие группы противника кусали нас то там, то здесь. Не раз были ситуации, когда приходилось как-то разграничивать гражданское население и боевиков.

В 2001 году охраняли иностранцев. Вроде тихое село, должны были заехать, переговорить с населением. И видно, как сначала машины окружают дети и женщины, а потом за их спинами появляются мужчины. Ты их не видишь за этой толпой. А люди кричат, визжат. Боевики пользовались иногда этой тактикой, выпуская вперед гражданских. Также во время зачисток из домов стреляли в спину.

Конечно, сохранять хладнокровие в гражданской войне очень тяжело. Нашему подразделению повезло, потому что мы работали вместе с сотрудниками чеченских сил безопасности. Всегда были чеченцы, которые помогали устраивать быт, готовить еду. Понятно, что они были там проверены-перепроверены, но помогали и делали добро.

Мы видели, что есть и другие чеченцы. И потом, через много лет, я уже здесь, в Москве, встречал тех должностных лиц, которых мы там охраняли. Люди достойные.

— То есть, в принципе, к чеченцам сохранилось нормальное отношение?

— У меня только теплое. У меня огромное количество друзей-чеченцев, что там в республике, что здесь. Нет хорошей-плохой нации, есть хорошие-плохие люди.

Что раскрывает война

— Как вы пришли к вере? Там, на войне, или позже?

— Многим позже. Я когда первый раз выписался из госпиталя в 1995 году, доктор говорит: слушай, с твоими ранениями сходи в церковь, поставь свечку. И вот я захожу в храм. Что делать? Как делать? Подхожу к бабушке, которая там со свечками, говорю: бабуль, что делать? Она мне в ответ: че тебе, дедуль? Я же не знал, что их надо матушками называть.

Мне было очень неуютно в храме. И это ощущение сохранилось на много лет. Я не носил крестик. И как всегда… потом встречаешь человека, который тебя к вере может привести. Мне повезло встретить отца Андрея. Он сам бывший офицер морской пехоты, как милиционер повоевал в Чечне, кавалер ордена Мужества.

В храм мы все приходим редко, а когда идем, то, как правило, не от радости. У меня очень сильно заболела одноклассница. Она сказала, что может прожить еще какое-то количество лет, если друзья будут за нее молиться, попросила именно молитв искренних. Я тогда ничего не умел, но встретил отца Андрея, и вот эти два эпизода сошлись. В итоге уже очень много лет я считаю себя воцерковленным человеком. Вернее, окружающие считают меня воцерковленным человеком. Хотя я так, на первой ступенечке еще стою.

— Вы же строите церковь?

— Пока только начали, заложили. В отряде у нас действует молельная комната. Туда никогда не закрываются двери. Храм Дмитрия Донского планируем строить в Луховицах Московской области. Мы там заложили часовню, поставили поклонный крест. Я думаю, что доведем и это дело до конца.

— Вам это зачем?

— Нет такого вопроса «зачем строить». Если мы обратимся к церковной литературе, то все святые, все учение Церкви говорит, что вера без дел мертва. То есть ты можешь сколько хочешь говорить, что ты верующий человек, что ты так любишь Бога, но если ты не будешь делать добрые дела, то твои слова так и останутся словами. Поэтому необходимо делать, помогать ближнему.

Сейчас, кстати, в этом плане наше общество, тыл, ребята, какие бы атеисты ни были, делают богоугодные дела, помогают ближним, которые там, на передке, исполняют первую заповедь — возлюби ближнего своего как самого себя и положи душу свою за него. Нет большей любви, чем положить душу свою за други своя. Вот одни там кладут души свои, а вторые добрыми делами их поддерживают и помогают, чтобы они этот подвиг как можно дольше не совершали.

— По ощущениям, хотя наш тыл сильно критикуют, но кажется, что помощи фронту сейчас больше, чем тогда, во время чеченских кампаний.

— Тогда тоже собирали гуманитарку, но война была немножко другая. Война партизанская, а сейчас война технологий, скажем так. В прошлую гуманитарку клали что-то сладенького перекусить, может быть, что-то из строительных материалов, чтобы пункт временной дислокации обустроить. Но не прибор ночного видения, как сейчас востребовано в войну технологичную.

Мы же всегда готовимся к войне, которая была. На основе афганского опыта мы готовились к чеченскому конфликту, на основе чеченского — к следующим. И хотя шли разговоры и про БПЛА, и про тепловизоры, и про оптику, но есть же еще процедура, чтобы принять на вооружение, нужно пройти испытания, нужно утвердить, а воевать нужно здесь и сейчас.

Того, что у нас было на Северном Кавказе, вполне хватало, чтобы вести боевые действия и выполнять задачи. Сейчас немножко другое, поэтому общество включается. И масштабы разные, и количество помощи, конечно, в разы больше. Мне кажется, только в этом разница.

— В ходе СВО возник опыт задействования лиц под следствием или заключенных в боевых операциях. Вы считаете, что война может их исправить?

— Не война, не ход войны. Окружение. Только люди, которые рядом. А само участие или неучастие, не думаю, что поменяет.

Война раскрывает в человеке самые сильные чувства. Поэтому одни становятся еще лучше, чем были, а другие, наоборот, хуже, чем мы о них могли подумать. Все самое сильное, что есть в человеке, все равно вылезет. Ты можешь его прятать, день, неделю, месяц, но все равно вылезет то, что в тебе есть, если оно есть.

— Потому что ты подходишь к краю?

— Нет, просто психика устает, ты устаешь себя контролировать. Мы говорили про рефлексы, они работают уже без участия головы. А когда у тебя постоянное напряжение, уже ничего не скроешь, ты не можешь себя контролировать, и начинает потихонечку вылезать, например, раздражение, грубость.

— Ну то есть, по сути, вылезает тот человек, которым ты являешься на самом деле. Разве это не приводит к хаосу на войне?

— Каждый человек проявляет себя максимально, но с другой стороны, есть такое слово, как «дисциплина». Она, наоборот, запихивает в тебя внутрь все то, что вылезает из-за войны. По-другому нельзя. Поэтому говорят, что в отрядах с заключенными жесточайшая дисциплина, которая держится на страхе. У тебя голова продолжает думать, но ты не можешь показать свое черное, иначе с тобой что-то сделают. Но если вокруг хорошее окружение, оно внутри еще может человека как-то изменить.

Быть патриотом

— Нет ли у вас ощущения, что уже чеченская кампания девальвировала для жителей России слово «патриотизм» и многим позже, уже, вероятно, в 2014 году, мы снова стали понимать его ценность?

— Переведем слово «патриотизм» на русский язык: «любовь к родине». Куда она может исчезнуть? Вот рекорд Овечкина: «Русские, мы сделали это». Хотя он от войны далеко и живет там уже сто пятьсот лет. Какой у него патриотизм? А вот «русские, мы сделали это».

Меня приглашают иногда на конференции, на собрания. Говорят: военно-патриотическое воспитание. Почему? Почему военно-патриотическое? Почему не спортивно-патриотическое? Почему не музыкально-патриотическое?

Сколько у нас музыкантов, оказывается, не патриотов. Сколько артистов не патриотов оказалось. Причем тут военные? У нас должно быть патриотическое воспитание среди спортсменов, артистов, ученых.

Понятно, что ты всю жизнь идешь к своей мечте, золотой медали, и тебе говорят: знаешь, из-за того, что ты русский, ты выступать не будешь. И тут люди начинают делиться на патриотов и на тех, кто хочет что-то доказать. Кто-то переходит в другие сборные, а кто-то — нет и говорит: я своей Родиной не торгую.

Мы слишком много заплатили за то, чтобы это просто так все отдать. Если уж мы начали, то давайте доводить до конца. Что тогда, что сейчас этот подход не меняется

И среди артистов, которые поуезжали, много заслуженных, которые от Родины, от государства продолжают получать выплаты ежемесячно за то, что они заслуженные. Но никто почему-то не отказывается от этого звания. Уехать уехали, но от звания никто не отказывается.

Я приведу пример. Актер Артур Смольянинов, ярчайшая роль в «Девятой роте». Он был патриотическим символом для молодежи. Или актер Дмитрий Назаров. Когда он играл добровольца-священника в сериале «Штрафбат», тоже такой яркий образ. И вот то, какую они дичь сейчас говорят… Непонятно, как, как вот это вот уживается в одном человеке?

Ну или, как мы об этом говорили, война может открыть все самое черное в тебе.