— Как вы добиваетесь от балалайки такого звучания?
— Здесь очень много составляющих: это и балалайка 1915 года, и приличные лампы, и очень хорошие проводники, и продуманный электрический тракт. Раньше никто не играл на подзвученной балалайке, это был обычный акустический инструмент, на ней играли разве что в микрофон. Я, наверное, один из первых, кто последовательно прошел путь, которым лет пятьдесят назад двигались гитаристы: поставил подпорожковый звукосниматель и пьезокристаллами или пьезопленкой попробовал снять звук непосредственно с инструмента — с деки, подставки под струнами.
— Это ваша собственная разработка?
— Это давным-давно открыли гитаристы. Для балалайки все пришлось разрабатывать с белого листа, потому что она другой инструмент — с иными параметрами, и обычный съем из магазина даст неинтересный, поверхностный звук. Поэтому понадобилось обращаться к гитарным мастерам, обогащать звук гармониками, искать акустику в электрических элементах. Я экспериментировал еще и на акустической балалайке. И уже тогда придумывал какие-то необычные приемы, искал новое звучание инструмента. Потом появилась возможность озвучить его и начать пользоваться новыми выразительными возможностями. Качественная реверберация позволяет добиться особой атмосферы, она расширяет спектр психологических ассоциаций. У меня есть консультант, который хорошо разбирается в электронных устройствах. Мой тракт отчасти сделан им. Это хендмейд. При этом используются старые, качественные технологии. Мы сошлись на философии, что звуковой тракт должен быть прозрачным и информативным, то есть давать возможность проводить ощущения и чувства без трения, с минимальным влиянием электрических элементов. На мой взгляд, и музыкант должен быть прозрачен. Для меня идеальна ситуация, когда зрители во время концерта забывают, кто играет, на чем он играет, и попадают в миры, наполненные смыслами и чувствами.
— Как вы подбираете репертуар для инструмента с такими возможностями?
— Я играю авторскую музыку — она родилась на моей балалайке.
И конечно, интересно использовать новые возможности, которые дают звуковые приборы. Одно на другое, естественно, влияет. Insomnia невозможна без делэя (эффект, имитирующий эхо исходного сигнала. — «Эксперт»), «Дорога домой» тоже замешана на этом эффекте. «Золушку» можно играть и в акустике. Для исполнения «Восточной» необходим эффект, разбивающий звук на четыре части, — экзотический восточный лад. Я считаю электронику продолжением акустического инструмента. Для меня дека не просто деревянная деталь, это еще и провода, и приборы, и лампы. Это акустика зала и состояние зрителей. У такого инструмента больше возможностей, но и сложностей больше. Я попытался увести его с сугубо этнической полочки и дать возможность поговорить на разные темы. Я же очень мало играю фольклорной музыки. По большей части мой репертуар складывается из стилистически разной музыки. Я не профессиональный композитор. Все мои мелодии — это спонтанные находки, они появляются во время долгих задушевных «разговоров» с инструментом наедине.
— Можно ли технологические изменения, осуществленные вами в самом инструменте и в манере исполнения, оценить как беспрецедентные?
— Сам по себе жанр solo, в котором я работаю, очень странный. Даже среди гитаристов, играющих на акустике, полуакустической гитаре или гитаре электрической, не так много исполнителей, выступающих сольно: один человек, один инструмент и зал. Для балалайки это тем более необычно. В самом начале я не был уверен, что такое вообще возможно. Но это сработало: сочинялась музыка, наработался какой-то репертуар и появился спрос — люди приходят на эту встречу «наедине».
— Обращались ли к вам компании, заинтересованные в тиражировании ваших разработок?
— С моим перфекционизмом их очень сложно стандартизировать. Я долго искал акустический инструмент с таким качеством звука. Не так давно нашел балалайку Семена Ивановича Налимова, 1915 года, она меня устраивает: имеет глубину и уникальные тембральные возможности. Кроме того, за всем этим стоит большая работа по электронике: и бесконечные прослушивания, и испытание разных элементов. Например, провода начала двадцатого века имеют уникальный тембр. У японской фирмы Acoustic Revive есть очень интересные эксперименты — кабель Triple C: кованая медь, почти космический объем, и он очень точен в передаче живой краски.
— На концерты люди приходят на ваше имя или послушать конкретный инструмент?
— Думаю, что люди приходят не на балалайку, а за впечатлениями, которые получили на предыдущем концерте. Чтобы снова коснуться того состояния, какое было в прошлый раз. Но одно трудно отделить от другого, все взаимосвязано: и балалайка, и я, и моя музыка, и необычный тембр инструмента. Возможно, их привлекает моя фанатичность: на каждом концерте я стараюсь быть максимально искренним и вместе со зрителем пережить какие-то приключения.
— Как часто вы выступаете?
— По-разному. Я не даю очень много концертов. Одно время у меня были большие, длинные туры и много концертов. Сейчас я сдерживаю их количество. Для меня концерт — это практически предельные состояния. Вряд ли это нужно испытывать часто. Боюсь затереть и механизировать живой процесс.
— Как вы сочиняете музыку?
— Иногда это какие-то неосуществленные замыслы, которые сидят в голове годами и никак не могут родиться. Самая популярная композиция, «Золушка», родилась часа за полтора.
— Вы можете сразу оценить, какая из них окажется хитом?
— Для меня это совершенно непредсказуемо: станет композиция популярной или нет. Но я не ставлю перед собой задачу сделать хит. Стараюсь сочинять «из себя», не подстраиваясь под чьи-либо вкусы, не пытаясь паразитировать на каких-то популярных вещах.
— Как получилось, что вы предпочли музыку именно этого формата? Как к этому пришли?
— Сначала была музыкальная школа. Там возник интерес к балалайке. Второй специальностью у меня было фортепиано, но балалайка перетянула мое внимание. Мне понравился этот мир — быть может, благодаря педагогу. Потом состоялся переезд в Москву, Гнесинское училище. Где-то на середине обучения в Гнесинке я выступил на всероссийском конкурсе и получил там первую премию. Потом работал в оркестре русских народных инструментов в Смоленске, позже у Зыкиной, и всегда так складывалось, что мне давали время для сольного номера. Сначала я играл заготовки, потом начал экспериментировать. Каждый раз пытался что-то себе доказать. Первые попытки крутились вокруг «Барыни»: я пятнадцать-двадцать минут «нарубал капусту» из всевозможных цитат, техник, ассоциаций. Я привлекал к себе внимание, и это казалось мне интересным. Потом был этап, когда пытался доказать, что на этом инструменте можно играть разную музыку. Это оказалось достаточно сложно: у публики ожидания от балалайки сводятся в основном к «Калинке» или к академической музыке: переложениям Паганини, Моцарта, Глюка. Но мне было интересно именно сольное выступление: один человек, один инструмент — моноспектакль. Это форма, от которой я до сих пор не устал.
— Когда состоялся ваш первый сольный концерт?
— Не так давно — в 2007 году. К тому времени у меня набрался репертуар, а у публики появился к нему интерес. И имя было уже на слуху, во всяком случае у специалистов. Потом возник момент электрификации, и балалайка приобрела некий странный звук и новые возможности для меня и для слушателей тоже.
— Как вам удается удерживать внимание аудитории?
— Во-первых, за счет разнообразия в программе. В ней есть медитативная лирика, есть построенные на ассоциациях русские миры, есть музыка с элементами джаза. Скольжение по стилям, сочетание темпоритмов и атмосфер, наверное, и позволяет удерживать внимание. Возможно, здесь играет свою роль и качество звука, над которым я бесконечно работаю и который в зале, не на «Ютьюбе», не на записи имеет большой динамический и тембральный диапазон и представляет интерес и сам по себе.
— На что реагирует зарубежный слушатель: на экзотический инструмент или на музыку?
— Слушатель на концерты приходит уже подготовленный. Особой рекламы у меня нет, но сейчас достаточно много открытой информации. Люди, как правило, ее находят и знают, на что идут. Очень редко бывает, когда хотят послушать именно экзотическую балалайку, узнать, как звучит русский народный инструмент. Волна интереса к «матрешкам» прошла. За границей это уже не особо интересно.
— Как сами музыканты относятся к вашим новаторским идеям?
— Многим это нравится, кого-то интригует. В ближайшие дни у меня будет концерт в Польше с джазовым пианистом Лешеком Можджером. Он второй раз меня зовет на совместное выступление. В прошлом году мы играли вместе в Варшаве на площади, где собираются две с половиной тысячи человек. Одно отделение играет он, второе — я, в третьем отделении мы играем вместе.
— Каковы шансы у ваших последователей?
— Я не пропагандист. Не пытаюсь популяризировать балалайку. У меня другой склад ума. Я играю и сочиняю то, что мне нравится. И счастлив тем, что могу это делать. Я свободно существую в этом пространстве. Делаю то, что хочу. Знаю, что много детей пошли в музыкальную школу, потому что им понравилось мое исполнение. Инструмент изменился и перестал быть узко этническим. Считаю, что он может оказывать не меньшее художественное воздействие, чем гитара, пианино, симфонический оркестр.
— Как вы оцениваете современный музыкальный мир?
— Как и во многих областях жизни, в современном музыкальном мире мне не нравится стандартизация, усреднение, коммерциализация. Творчество оказывается ориентированным на спрос, на успех. По сравнению с тем, что было раньше, стало меньше экспериментов, меньше оригинальных идей и музыкантов. Слишком многие в самом начале пути уже думают об успехе. На мой взгляд, искусство звука — это все-таки, скорее, процесс самопознания, чем ремесло, обеспечивающее существование.
