Каждый, кто имеет хоть какое-то представление о теории международных отношений, должен помнить хрестоматийную формулу отца британской геополитики Хэлфорда Маккиндера: «Кто владеет Хартлендом, тот владеет Мировым островом, кто владеет Мировым островом, тот владеет миром». Для тех, кто скептически относится к геополитическим конструкциям и геополитической терминологии, эта логическая цепочка звучит как бессмысленное шаманское заклинание. На протяжении столетия «Формулу Макиндера» многократно критиковали, корректировали, опровергали, предавали анафеме, пародировали и высмеивали. Но, как ни странно, эта формула не только пережила целое столетие, но, пожалуй, сегодня выглядит более актуальной, чем лет назад.
Конечно, весь вопрос в том, как понимать этот самый «Хартленд». Маккиндер трактовал его как географический центр Евразии, вернее — как массивную центральную и северо-восточную часть азиатского континента, в целом совпадающую с азиатскими владениями Российской империи и Советского Союза. В наши дни представляется очевидным, что «евразийскую сердцевину» надо искать южнее суровых, плохо освоенных и слабо заселенных сибирских пространств и бесплодных пустынь Центральной Азии. Как и во времена Маккиндера, Сибирь и Центральная Азия остаются кладовыми сырьевых и энергетических ресурсов. Как и раньше, эти земли можно считать «великой природной крепостью» народов суши — с поправкой на новый арсенал средств проекции военной мощи, возникший в ХХ веке. Но истинной «осью истории» эти земли так и не стали — их транспортная инфраструктура, вопреки пророчествам Маккиндера, осталась незавершенной и разъединенной, а их роль в развитии евразийского континента на протяжении последних ста лет скорее сокращалась, чем возрастала.
Рискуя навлечь на себя праведный гнев нынешних ортодоксов геополитики, выскажем предположение: евразийский Хартленд XXI века находится там, где Маккиндер видел «Внутренний полумесяц». В первую очередь, на территориях Китая и Индии, по отношению к которым остальные части евразийского массива — Россия, Центральная Азия, Юго-Восточная Азия, Ближний Восток и даже протяженный европейский полуостров азиатского материка - выступают в роли континентальных лимитрофов. При всем неоспоримом значении этих лимитрофов в евразийской истории, политике, экономике и безопасности, судьбы Евразии зависят в первую очередь от того, как сложатся отношения в новом Хартленде — между Китаем и Индией. А от того, какой окажется судьба Евразии, в немалой степени зависит будущее всего мира — в этом главном пункте Маккиндер нисколько не устарел.
Предпосылки консолидации
Казалось бы, принципиальных препятствий для консолидации Хартленда не существует: по большинству важнейших международных вопросов интересы Пекина и Дели совпадают. Между Китаем и Индией вообще много общего. Обе страны — каждая в своем роде — представляют собой исторически устойчивые и внутренне целостные альтернативы атлантической цивилизации. Китай и Индия — две важнейшие, наряду с арабским Востоком (и, в меньшей степени — с Тропической Африкой к югу от Сахары), мировые точки кристаллизации понятия «не-западного» мира. Усиление Китая и Индии — наиболее значимые проявления завершения «западного» этапа в развитии системы международных отношений.
Обе страны находятся в настоящее время в стадии долгосрочного экономического и культурно-цивилизационного подъема, являясь мощными драйверами экономического роста не только евразийского, но и глобального масштаба. Обе до конца не преодолели глубокую травму национального сознания, связанную с их ущербным статусом в мировой политике XIX — XX веков, и эта травма продолжает оказывать воздействие на доминирующие в Китае и Индии исторические нарративы и вытекающие их этих нарративов внешнеполитические амбиции. Пекин и Дели являются «ревизионистскими» игроками на мировой арене - в том смысле, что и Китай, и Индия заинтересованы в пересмотре старых правил игры, отражающих преимущественные интересы «коллективного Запада». Китай ведет экономическое и финансовое наступление по широкому фронту — от Центральной Европы до Латинской Америки, Индия, отставая от Китая во внешнеэкономической экспансии, пытается уравняться с ним политически, претендуя на место постоянного члена Совета Безопасности ООН.
Обе страны подвержены всем стандартным «болезням роста» - негативным побочным эффектам быстрого экономического и социального взросления. Как в Китае, так и в Индии остро стоят проблемы экологии и дефицита природных ресурсов, растет социальное неравенство, присутствует масштабная коррупция, имеются очаги сепаратизма и терроризма. И в Китае, и в Индии есть конфликт между силами модернизации и силами традиционализма. И здесь, и там ревностно относятся к понятию «национального суверенитета» и болезненно реагируют на любые попытки вмешательства в свои внутренние дела. И здесь, и там задаются вопросы относительно устойчивости нынешних моделей социально-экономического развития, есть опасения и пророчества неизбежности грядущих кризисов и потрясений.
Исторически отношения между Индией и Китаем всегда были менее конфликтными, чем, скажем отношения между исламским и христианским миром на западе евразийского континента. В каком-то смысле справедливо говорить не только об экономической, культурной и духовной совместимости двух древних цивилизаций, но и об их глубоком взаимном проникновении и даже о взаимном дополнении. Примеров тому найдется сколько угодно — от эпической истории Великого шелкового пути до не менее грандиозной хроники распространения буддизма в Восточной Азии. В сущности, консолидация китайско-индийского Хартленда означала бы не создание чего-то принципиально нового, а лишь естественное воссоединение разорванной Евразии, восстановление не так давно утраченного континентального единства.
Таким образом, объективные предпосылки для консолидации нового Хартленда существуют. Стоит добавить, что при всех сложностях и неизбежных тактических потерях, такая консолидация, несомненно, отвечала бы долгосрочным интересам обеих стран. Реализация совместного китайско-индийского проекта способствовала бы стабилизации геополитической обстановки на всем огромном евразийском пространстве, открыла бы принципиально новые возможности для трансконтинентального сотрудничества в самых разных сферах.
Проводя историческую параллель с послевоенной Западной Европой, уместно вспомнить об историческом французско-германском примирении, благодаря которому был запущен процесс европейской интеграции. В свою очередь, именно Германия и Франция в конечном счете оказались в числе главных бенефициаров интеграционного процесса: политическая воля и готовность к компромиссам, проявленные лидерами в Париже и Бонне, многократно окупилась в последующие десятилетия.
Многочисленные выгоды консолидации евразийского Хартленда слишком очевидны, чтобы не стать предметом размышлений стратегов по обе стороны Гималаев. И тем не менее, Китай и Индия явно не спешат воспользоваться открывающимися перед ними возможностями. Отношения Пекина и Дели на протяжении, как минимум последних шести десятилетий чаще развиваются в формате соперничества, чем в формате сотрудничества, причем неоднократно это соперничество переходило в стадию прямой конфронтации. В чем здесь дело — в субъективных ошибках руководства, в личных амбициях лидеров, в происках внешних сил или в трагических случайностях истории? Или же существуют какие-то объективные «обстоятельства непреодолимой силы», препятствующие консолидации нового Хартленда?
Измерения евразийского раскола
Начнем с общеизвестного — две страны представляют собой два очень разных государственных образования. Между современными Китаем и Индией больше различий, чем было между Францией и Германией полвека назад. Хотя Китай находится гораздо дальше от Европы, чем Индия, он в целом гораздо больше похож на национальное государство европейского типа. При наличии значительных национальных меньшинств и очень существенных региональных различиях, этнические китайцы (ханьцы) являются единой нацией и составляют более 90% населения страны. Из 34 провинций Китая, включая автономные районы и города центрального подчинения, лишь Тайвань по понятным причинам выпадает из единой вертикали власти.
В Индии нет доминирующей нации, по своей этнокультурной и языковой пестроте индийский субконтинент похож не столько на отдельное европейское государство или на Китай, но на Европейский Союз в целом. А по религиозному многообразию, по многоукладности экономики, по региональным диспропорциям Индия, пожалуй, превосходит всю Европу в совокупности. В Индии 29 штатов и 7 союзных территорий, находящихся в состоянии сложнейшего многостороннего политического взаимодействия. По сути дела, Индия — грандиозный интеграционный проект в Южной Азии, обращенный преимущественно внутрь, а не вовне. С некоторой натяжкой позволительно сказать, что единоличный Китай имеет те же проблемы в диалоге с многоликой и обращенной в себя Индией, что и централизованная Россия в общении с аморфным и обращенным в себя Европейским Союзом.
Разумеется, исторические траектории двух стран также сильно расходятся, особенно в последнюю четверть тысячелетия. Индия была британской колонией, и почти два века британского владычества наложили глубокий отпечаток не только на политическую систему, но и на культуру Индии. Китай даже в самые сложные моменты своей истории не был колонией иностранных государств. Если для независимой Индии «системообразующим» фактором была британская демократия, то для коммунистического Китая образцом для подражания оказался Советский Союз 50-х гг. прошлого века. Несмотря на то, что обе страны уже далеко отошли от своих исходных моделей середины прошлого века, говорить о какой-то конвергенции политических или экономических систем Индии и Китая пока не приходится.
Теоретически, китайско-индийское партнерство могла бы даже выиграть от несхожести политических систем двух стран: Китай взял бы на себя основную роль во взаимодействии с авторитарными режимами различных оттенков, а Индия лидировала бы в налаживании связей с либерально-демократическими режимами западного типа. На практике, однако, несхожесть систем препятствует не только сотрудничеству, но даже взаимопониманию. Примечательно, что в XXI веке Пекину оказалось гораздо проще наладить дружбу с Москвой, чем с Дели, хотя история китайско-российских отношений еще более драматична и противоречива, чем история китайско-индийских отношений.
Поскольку Китай и Индия являются двумя крупнейшими государствами континентальной Азии, между ними неизбежна конкуренция за природные ресурсы, за зарубежные рынки, за контроль над транспортными коридорами и за влияние на общих соседей. Близкое соседство двух крупных держав порождает пограничные споры: общая граница составляет почти 4 тыс. км, и на данный момент речь идет даже не о разрешении территориальных споров, а всего лишь о сохранении территориального статус-кво и о предотвращении эскалации. Обе стороны подвержены искушению поддерживать различные инструменты влияния на территориях друг друга. Тем более, что вопрос о том, что лучше соответствует потребностям развития других азиатских стран — китайский социализм или индийская демократия, пока остается открытым.
Китайско-индийская торговля быстро растет, но как Индия, так и Китай в большей степени ориентируются на глобальные рынки, чем друг на друга. Основные ресурсы для модернизации — инвестиции и современные технологии — обе страны в последние десятилетия получали от Запада, нередко вступая в непрямую конкуренцию друг с другом. Двусторонняя торговля остается асимметричной — Китай продает в Индию гораздо больше, чем там покупает. Более того, китайская экономическая активность в Индии далеко не всегда воспринимается принимающей стороной в исключительно позитивном свете.
Устойчивый китайско-индийский баланс сил в Азии затруднен тем очевидным обстоятельством, что на данный момент Китай сильнее Индии в экономическом и военном отношениях, и эта асимметрия, по всей видимости, сохранится на протяжении обозримого будущего. Консолидированный евразийский Хартленд выглядел бы менее равновесной системой, чем франко-германское партнерство второй половины прошлого века. В Индии до сих пор сохраняются болезненные воспоминания о поражении в пограничном конфликте с Китаем 1962 г. Поэтому Пекину выгодна модель Азии как «закрытой» системы, где фактическое преобладание Китая не подвергалось бы никаким сомнениям. По этой же причине в Дели заинтересованы в «открытой» Азии, в которой асимметрия китайско-индийского баланса сил могла бы быть компенсирована за счет подключения к этому балансу внешних игроков — разумеется, на стороне Индии.
Интересы внешних игроков
Интересы Соединенных Штатов в Азии очевидны. Они мало зависят от смены администраций в Белом доме, хотя команда Дональда Трампа артикулировала эти интересы более четко и более жестко, чем ее предшественники. Вашингтон не может не опасаться консолидации евразийского Хартленда, в потому играет и будет дальше играть на максимальное углубление китайско-индийских противоречий. Естественно, пытаясь этим процессом как-то управлять и не доводя дело до масштабного военного конфликта с непредсказуемыми последствиями.
Сегодня мы наблюдаем попытку США повторить удачный опыт Генри Киссинджера 70-х гг. прошлого века с выстраиванием евразийского геополитического треугольника. Только место СССР сейчас занимает Китай, а место Китая — Индия. Отсюда — повышенное внимание США к Дели и настойчивые попытки вовлечь Индию в многосторонние комбинации с участием американских союзников на островной периферии евразийского континента - Японии и Австралии (концепция «демократической Индо-Пацифики»). Если бы Вашингтону удалось добиться устойчивого институционального оформления таких комбинаций в виде многостороннего военно-политического союза типа НАТО, то это создало бы долгосрочные гарантии недопущения консолидации Хартленда. Однако, в настоящее время любые форматы союзнических отношений с Вашингтоном политически неприемлемы для индийской элиты, настаивающей на сохранении стратегической независимости страны. Кроме того, даже во имя дружбы с Вашингтоном Индия не может пожертвовать своими континентальными евразийскими партнерами — в первую очередь, Москвой и Тегераном.
Европейский Союз меньше заинтересован в сохранении, а тем более — в обострении китайско-индийской конфронтации. Конечно, консолидация Хартленда была бы серьезным вызовом и для Европы тоже, но этот вызов имел бы скорее экономический, чем геополитический характер. Формирование единого евразийского экономического пространства, безусловно, ускорило бы смещение центра экономической активности Евразии из Европы в Азию и снижение роли Евросоюза в евразийской и в мировой экономике. С другой стороны, Китай и Индия — два наиболее перспективных внешних рынка для Евросоюза, и стратегическим интересам Брюсселя соответствует дальнейшее развитие и расширение этих рынков.
Для Евросоюза главный вопрос в том, на какой основе могла бы произойти консолидация евразийского Хартленда. В Брюсселе, конечно, хотели бы видеть евразийскую консолидацию, основанную на европейских стандартах, соответствующую европейским процедурам и следующую европейским образцам. Худшим вариантом для Брюсселя было бы постепенное «экономическое поглощение» Индии Китаем и реализация евразийского интеграционного процесса на иных основах, принципиально отличных от европейских (например, на основах реализации проекта «Один пояс, один путь»).
Интересы России при различных вариантах развития китайско-индийских отношений — предмет оживленной дискуссии в нашем экспертном сообществе. С одной стороны, нередко утверждается, что сохранение напряженности в отношениях между Пекином и Дели делает Москву более важным партнером как для одной, так и для другой стороны. Пока отношения России с Китаем и с Индией лучше, чем у Китая и Индии друг с другом, Россия находится в этом треугольнике в преимущественном положении. Исходя из данной логики, можно предположить, что консолидация евразийского Хартленда вокруг китайско-индийской оси означала бы дальнейшее смещение евразийского центра тяжести к югу от российских границ. Россия, таким образом, становилась бы все более маргинальным участником евразийского сообщества.
С другой стороны, несложно предсказать, что попытки игры на китайско-индийских противоречиях неизбежно вызывали бы подозрения как в Пекине, так и в Дели, порождали бы сомнения в российской искренности и т.д. Легко представить себе ситуации, когда Москве не удастся сохранять нейтральные позиции и придется делать выбор между двумя своими важнейшими партнерами на азиатском континенте, а такой выбор неизбежно будет означать крупные потери. Не стоит забывать и о том, что обострение китайско-индийской конфронтации, блокирующей консолидацию Хартленда, широко распахивает двери в Азию для Соединенных Штатов, которые в обозримом будущем вряд ли окажутся в числе друзей Москвы. Кроме того, обострение китайско-индийского противостояния несет риски крупного военного конфликта на континенте, которые неизбежно сказался бы и на безопасности нашей страны. Суммируя плюсы и минусы консолидации для России, следует заключить, что вероятные преимущества объединенного Хартленда явно перевешивают потенциальные издержки.
Оговоримся сразу — роль России в консолидации евразийского Хартленда в любом случае не будет решающей. Китайско-индийские отношения имеют свою логику и свою динамику, изменить которые не в силах никто из внешних игроков — ни США, ни Евросоюз, ни Россия. По всей видимости, в двустороннем формате именно Китай как более сильная сторона должен сделать дополнительные шаги, чтобы снизить подозрительность и завоевать доверие Дели. О содержании и последовательности таких шагов можно спорить, но это, строго говоря, не вопрос российской внешней политики. Однако, сказанное отнюдь не означает, что у России вообще нет никакой роли в этом важнейшем для нее вопросе.
Возможные перспективы
1 декабря 2018 г. на полях саммита «Большой двадцатки» в Буэнос-Айресе была предпринята попытка активизировать механизм трехстороннего сотрудничества России, Китая и Индии (РИК), возобновив после двенадцатилетнего перерыва практику регулярных встреч на высшем уровне в этом составе. По словам Владимира Путина, приоритетными темами таких встреч должны стать различные аспекты безопасности и борьбы с протекционизмом, а также с политически мотивированными ограничениями в международной торговле. Развивая идеи российского Президента, Премьер-министр Индии Нарендра Моди обозначил четыре возможных направления совместной работы: региональная и глобальная стабильность, экономическое процветание, обмен опытом в областях взаимного интереса и сотрудничество по мерам ответа на вновь появляющиеся вызовы. Схожие мысли высказал и Председатель КНР Си Цзиньпин, сделав акцент на особую ответственность трех держав за поддержание стабильности на региональном и глобальном уровнях.
В последние годы формат РИК оставался в тени более представительной пятисторонней структуры сотрудничества с участием Бразилии и Южной Африки (БРИКС). Не умаляя международного значения последних двух стран, стоит отметить, что географическое расширение РИК до БРИКС имело и свои институциональные издержки: страны, находящиеся на других континентах, имели свои задачи и приоритеты, отличающиеся от повестки дня первоначальных евразийских участников. Победа на последних президентских выборах в Бразилии ультраправого депутата национального парламента страны, «бразильского Трампа» Жаира Болсонару ставит много вопросов о будущем пятисторонней структуры. Во всяком случае, представляется несомненным, что полностью «растворить» РИК в БРИКСе было бы для российской политики серьезным просчетом.
По всей вероятности, в ближайшей перспективе трехсторонние встречи на высшем уровне будут проводиться на полях более крупных многосторонних мероприятий (саммиты «Большой двадцатки», БРИКС, ШОС, АСЕМ и др.). Но если все ограничится периодическим непродолжительным общением лидеров, констатацией совпадающих позиций или даже подписанием общих политических деклараций, то существенного вклада в консолидацию Хартленда такой формат, естественно, не внесет. Необходимо откровенно артикулировать существующие разногласия, касающиеся наиболее острых проблем Евразии. Именно на проблемах, препятствующих консолидации евразийского пространства, и должно быть сосредоточено внимание лидеров трех стран.
Одновременно, учитывая неизбежную краткость трёхсторонних саммитов, необходимо предусмотреть тщательную заблаговременную проработку поднимаемых на встречах вопросов на уровне экспертов и профильных министерств — с использованием форматов второго и полуторного треков и с выходом на подготовку конкретных «дорожных карт». Именно конкретики традиционно не хватает в совместных заявлениях, принимающихся по итогам ежегодны встреч министров иностранных дел трех стран. Создание постоянного трехстороннего механизма консультаций между военными и проведение регулярных трехсторонних военных учений также представляется вполне актуальной задачей, способной внести определенный вклад в решение проблемы доверия между военными Китая и Индии.
Практический политический триалог можно было бы начать с откровенного обсуждения таких проблем как будущее Сирии и Афганистана, очень важных для всех трех участников. Не менее существенным представляется проработка отдельных функциональных измерений формирования евразийского Хартленда — совместное противодействии терроризму, управление миграционными потоками, продовольственная и энергетическая безопасность, вопросы международного обмена информацией и развития искусственного интеллекта. Именно из максимально широкого набора таких функциональных режимов, на не из старых или новых жестких институциональных блоков должен складываться новый евразийский Хартленд.
Индия и Китай являются странами — наблюдателями Арктического совета. Россия как один из ведущих членов этой организации могла бы предложить своим партнерам обсуждать вопросы Арктики совместно, чтобы ни у кого их них не возникало подозрений по поводу «прокитайских» или «проиндийских» позиций Москвы в этих вопросах.
И, конечно, большим стимулом для объединения Хартленда стало бы более активное трехстороннее взаимодействие по проблемам, выходящим за географические рамки евразийского континента. Будущее многостороннего контроля над вооружениями, реформы ООН, ВТО и других глобальных организаций, развитие международного публичного права в XXI веке, изменения климата и вызовы экологии, управление техническим прогрессом — по всем этим и многим другим проблемам единая позиция России, Китая и Индии будет весить гораздо больше, чем их мнения по отдельности.
В конечном счете, евразийский Хартленд XXI века — это не только геополитическое и даже не только геоэкономическое понятие. Это в той же степени общие или близкие взгляды ведущих государств Евразии на будущее мирового порядка, на стратегию восстановления управляемости расползающегося по швам мира. Это солидарное чувство глобальной ответственности и солидарная готовность заглянуть за узкие горизонты своих непосредственных национальных интересов. Только при наличии такой общности новый Харленд сможет стать «осью истории», о которой в принципиально другом контексте и в совершенно иной логике писал отец британской геополитики, член королевского Тайного Совета, многоумный сэр Хэлфорд Джон Маккиндер.
