В конце прошлого года директор Аналитического центра Юрия Левады («Левада-центр» — включен в реестр НКО-иноагентов) и главный редактор журнала «Вестник общественного мнения» Лев Гудков опубликовал в газете «Ведомости» статью «Повесть о советском человеке», в которой подвел итоги исследований, которые ведутся «Левада-центром» с 1988 года и начаты еще покойным Юрием Левадой. Их цель — изучение «уходящей натуры — феномена “советского простого человека”, сформированного в условиях тоталитарного режима, установившегося к концу 1920-х годов».
Что обсуждаем
В статье Гудкова две основные идеи.
Первая состоит в характеристике этого самого «простого советского человека» и может быть сведена к следующей цитате: «Пережив чистки, коллективизацию, войну и массовые репрессии, острый идеологический кризис в послесталинские годы, он состарился ко времени брежневского застоя, утратив после многих попыток реформировать социализм остатки коммунистической веры, заменив их архаическим национализмом и внешним “православием”, скорее магическим, чем евангельским. Хронический дефицит, бедность жизни, скука, сменяющаяся тревогой из-за различных угроз жизни своей или близких, стали причиной того, что этот человек больше всего на свете был озабочен физическим выживанием».
Вторая идея в том, что ожидания социологов не сбылись, на смену «советскому человеку» не пришел новый «свободный человек»: молодое поколение не стало фактором становления демократической России, что должно было произойти, «поскольку [как предполагалось] оно будет свободно от страха и бедности, принудительной уравниловки планово-государственной распределительной экономики и ориентировано на западные модели правового государства, рыночной экономики, свободного предпринимательства».
Но оказалось, по мнению Гудкова, что, напротив, «за 25 лет, прошедших после распада СССР, сменилось целое поколение; в жизнь начали входить молодые люди, не жившие при советской власти, однако мало чем отличающиеся по своим жизненным установкам от поколения своих родителей, в меньшей степени — от своих дедов. Пришлось признать, что дело не в том, чего хотят и как ведут себя молодые люди, а что с ними делают существующие социальные институты, в рамки которых молодежь так или иначе должна вписаться, принять их и жить по их правилам. Основные механизмы воспроизводства этого человека обеспечены сохранением базовых институтов тоталитарной системы (даже после всех модификаций или их рекомбинации)».
В такого рода выводах меня смущает одно обстоятельство: в них нет объективных характеристик, а только некие сугубо оценочные: «архаический национализм», «внешнее православие», «бедность жизни» и тому подобные, которые, с одной стороны, примитивизируют объект исследования, а с другой — ставят исследователя в положение некоего ментора, который с брезгливостью указывает на предмет своего исследования: смотрите, с кем мне приходится иметь дело, и как бы говорит: а я хотя и принадлежу к тому же поколению, счастливым образом избежал превращения в «простого советского человека». Но почему мы должны этому верить?
Кем же был «рядовой советский человек»
Но не будем придираться, а попробуем разобраться в существе приведенных характеристик старого и нового поколений россиян.
Сразу замечу: я не выступаю защитником советской власти и понимаю все ее дефекты, однако полагаю, что люди, в том числе жившие в этот период, не соотносятся ни с властью, ни с обстоятельствами жизни так буквально, в духе вульгарного социологизма, столь характерного именно для вульгарных марксистов, как это преподносит известный социолог. Но уже при советской власти вульгарный марксизм вышел из моды. Это статья в защиту не власти, а людей, наших сограждан, простых советских (российских) людей, которые, я уверен и знаю, не соответствуют образу, представленному социологом. Да и сама власть была сложнее, чем следует из описаний Гудкова.
По своему жизненному опыту, не подтвержденному социологическими опросами, но достаточно длительному, чтобы считать его социологически достоверным, могу сказать, что к концу советского периода массовый человек был совершенно другим, чем его описает Гудков. Не будем вспоминать времена коллективизации, индустриализации; к концу советских лет, о которых в первую очередь идет речь, люди, пережившие их в сознательном состоянии, были уже в глубоком пенсионном возрасте и не определяли облик поколения. Свидетели войны и послевоенного времени действительно были теми, кто составлял ядро тогдашней советской элиты, но эти люди воспринимали проблемы своего поколения как естественные и связанные с войной, а не с властью. Да, это было время выживания, но и время большого эмоционального подъема. Наверное, не для всех, но для очень многих. И я видел таких людей, гордых осознанием того, чего им удалось достичь, несмотря на все трудности Победы и послевоенного восстановления.
Да, была проблема дефицита, но, во-первых, даже в самые «дефицитные» времена это не было проблемой выживания. Я уж не говорю о возможностях, появившихся в это время: получение квартир, куда переселялись миллионы, покупка сложной бытовой техники, которая к концу советской власти была в каждой семье, получение дачи (чего не было даже в той же Европе) и, наконец, всеобщее среднее образование и все расширяющиеся возможности получения высшего. Да, это все отягощалось бюрократизмом и достигнутое благосостояние было достаточно скромным, но по сравнению с сороковыми и пятидесятыми годами это был не просто безусловный прогресс, а грандиозный рывок. И точно не бедность.
Что касается дефицита, то надо напомнить, что в истории советской власти был короткий, но заметный период — шестидесятые и начало семидесятых годов (омраченный, правда, неурожаем 1962-го), когда государство, борясь с перепроизводством промышленных товаров, стало предоставлять беспроцентные кредиты на их покупку. Практически на все, кроме автомобилей. Причем получить кредит можно было в любом, даже самом заштатном магазине. Почему этот период оказался столь коротким — отдельная проблема. Но если коротко, то именно потому, что государство не соизмерило свой замах на повышение уровня жизни граждан со своими возможностями и раздутыми военными расходами.
Беззубый тоталитаризм
Конечно, возникает вопрос о политических ограничениях, которые накладывала советская власть на своих граждан. И то, как они на этих людей влияли. Здесь стоит сделать несколько замечаний. Во-первых, хрущевско-брежневский период точно не был тоталитаризмом, если даже соглашаться с существованием этого явления в сталинские времена. И поэтому бессмысленно рассуждать о возвращении тоталитарных институтов в наше время. Господа, окститесь: какой тоталитаризм, когда вы публикуете столь критические статьи в одной из ведущих газет страны, а социальные сети предоставляют безграничные возможности говорить все, что душе угодно, не ограничивая себя даже рамками приличия?
Но если брать последние десятилетия советской власти, то это, конечно, был авторитарный режим; однако его нельзя сравнить даже, например, с франкистским режимом, который продолжал казнить своих политических противников до середины шестидесятых годов прошлого века. Число политических заключенных в позднем СССР ограничивалось несколькими десятками. Это не оправдывает тогдашний режим, но точно характеризует его как умеренно авторитарный. Его можно охарактеризовать словами одного французского историка революции, сказанные им о старом режиме: «Старая власть не столько угнетала, сколько раздражала». И странно считать, что такая в целом беззубая власть могла сформировать тоталитарно задавленного человека. Этого не смог сделать сталинизм, что показала оттепель, продемонстрировавшая, какой запас свободомыслия таился в его недрах, и сформировавшая целое поколение новых советских людей — шестидесятников. А что уж говорить о брежневизме…
Кроме того, если сравнить тогдашние возможности советского гражданина решать свои жизненные проблемы с современными, то обнаружится интересный факт. Во-первых, советский гражданин не мог критиковать высшую власть, а вот своего директора мог, хотя тоже с ограничениями, но точно свободнее, чем сейчас, — просто потому, что современного директора, особенно частного предприятия, мнение его сотрудников интересует значительно меньше, чем советского. А рядового человека проблемы своего рабочего места волнуют значительно больше, чем общеполитические соображения. Во-вторых, возможности воздействовать на нижние этажи власти через институт жалоб был значительно гибче и предоставлял больше возможностей, чем ныне существующий судебный. И это тоже для рядового человека было важнее. Да, судебный механизм в принципе лучше и предоставляет больше гарантий, но именно «в принципе», ведь пока он заработает в полной мере, еще не одно десятилетие пройдет. Так что пока рядовой человек в решении именно своих житейских вопросов во многом скорее потерял, чем приобрел.
Учебная повинность
Кроме того, заметим, что даже в свои самые брутальные годы и до конца своего существования советская власть носила характер грандиозного образовательного проекта. В какой еще стране мира, кроме таких же социалистических стран, была возможна ситуация, которая, скажем, отражена в фильме «Большая перемена» (1972–1973), когда государство буквально принуждает взрослых людей, рабочих, учащихся вечерней школы, получать образование. И при всем комизме ситуации, показанной в фильме, так ведь и было: буквально за грудки хватали недоучившихся: идите учиться!
Но дело обстоит еще сложнее. Как заметил известный историк и социолог российского образования Андрей Андреев в интервью нашему журналу, «примерно к началу 60-х годов XX века в Советском Союзе сформировался особый тип социума. Я бы назвал его обществом образования. Все люди старшего поколения, и я тоже к ним принадлежу, хорошо помнят, насколько молодежь в то время была охвачена образовательным энтузиазмом». И, развивая эту мысль, добавил: «К 60-м годам XX века отечественное образование утверждается на позициях бесспорного мирового лидерства. По ключевым качественным и количественным параметрам оно опережало образование едва ли не всех ведущих в то время стран. Кроме того, советское образование в послевоенный период характеризует разносторонняя и разветвленная система поиска, поддержки и выращивания талантов…» (см. «Учебная повинность», «Эксперт» № 40 за 2009 год).
Сам по себе факт такого настойчивого продвижения образования многое говорит о власти. По крайней мере о том, что она была внутренне весьма противоречива. И человек, ею воспитанный, был таким же, а не тем задавленным страдальцем, каким нам его рисует Гудков.
Скучно не было
И наконец, о последней характеристике, данной социологом той жизни, которую вел «простой советский человек»: «скука, сменяющаяся тревогой из-за различных угроз жизни своей или близких». Начнем с угроз. Их точно в те годы было на несколько порядков меньше, чем в нашей жизни, просто потому, что уверенность в будущем была на порядок выше, а преступность на порядок ниже. Тогда, скажем, убийство в Москве воспринималось как ЧП всесоюзного масштаба, раскрытие которого ставилось на контроль лично министра внутренних дел. Если в 1965 году число убийств на 100 тысяч человек составляло примерно шесть, то в 1988-м, когда в стране уже начался подъем преступности, количество убийств на 100 тысяч населения составляло 9,6 человека, а в 1993-м — примерно 31. Причем по оценкам многих специалистов эта цифра занижена. Как тут можно сравнивать? Слава богу, сейчас этот показатель снизился до 8,6. Ясно, что если современный человек и испытывает тревогу, то вспоминая 1993 год, а вовсе не 1965-й. Этим многое объясняется и в политической жизни страны. «Рядовому советскому человеку» не хочется повторения 1993-го.
И отдельно про скуку. Тут даже не знаешь, что сказать. Это кто же испытывал скуку? Люди, которые победили в жесточайшей войне, построили вторую по научной и промышленной мощи экономику мира, которые за послевоенные десятилетия коренным образом преобразовали страну? В этой экономике было масса изъянов, ее погубивших, но она была, безусловно, мощнейшей. Мы уже 25 лет и близко не можем приблизиться к этой мощи. Как человек, два десятка лет проработавший в советской прикладной, то есть связанной с производством, науке, побывавший и на различных заводах, и в разных городах не только России, но и других республик СССР, могу повторить сказанное мною в начале с учетом своего жизненного опыта, не подтвержденного социологическими опросами, но достаточно длительного, чтобы считать его социологически достоверным: да, было раздражение, была неудовлетворенность, которые потом послужили базой для 1991 года, но скуки точно не было. Скучать было некогда — машина советской экономики крутилась пусть неэффективно, но очень энергично. Скучно было узкому слою гуманитарной и творческой интеллигенции, которую, безусловно справедливо, раздражала и угнетала цензура, эстетическая и идеологическая ограниченность советских вождей и советской идеологической бюрократии. Но это не имело прямого отношения к «рядовому советскому человеку». Он мог даже сочувствовать этим людям, но точно не страдать от скуки.
Удивительным образом цензура и ограниченность вождей и бюрократии не помешала советской культуре достичь высот, до которых она все последующие годы никак не может подняться. Несоциологическим подтверждением моих выводов о «простом советском человеке» служит уровень советского искусства. Не будем затрагивать более ранние времена, но начиная с оттепели это, безусловно, было великое искусство. Есть такой тип людей, которые называют советских граждан «образованцами», как бы желая подчеркнуть их недообразованность. Но такое искусство не могло быть создано и нравиться «образованцам», и таким людям, облик которых рисует Гудков.
«Простой советский человек» в постсоветскую эпоху
Этот позднесоветский «простой советский человек» был социально и морально «разрушен» безумными, непродуманными реформами, которые погрузили людей в состояние социального краха, аморальности, выживания и безнадежности. Произошло это именно в годы реформ, а не при советской власти. Причем в обществе снизу доверху. Именно отсюда, безусловно, присутствующий архаический национализм и, во многом, увлечение «православием», скорее магическим, чем евангельским, как пишет Гудков.
Хотя я бы не сомневался в искренности этого увлечения. Да и откуда могли взяться другие «увлечения»: левые идеи были скомпрометированы советской властью и ее последующей беспощадной критикой, идеи либеральные — реформами и откровенным нежеланием «правящих» либералов подумать о последствиях своих реформ для рядовых граждан, а также их чудовищной спесью. Остается то, что остается. Мне на такое психологическое разрушение жаловались и рядовые люди, и крупные предприниматели, и чиновники. С тех пор общество так и не пришло в норму и сохраняет асоциальность в качестве основного состояния.
Люди так и не поняли, кто они. И что в таком «разрушенном» обществе могли найти «молодые люди, не жившие при советской власти»? С этим связана и общественная пассивность многих из них. Это, кстати, наблюдалось после всех революций: и социальное разрушение и общественная пассивность. Отсюда, а вовсе не из советского прошлого идет отказ ориентироваться на «западные модели», с которыми значительная часть наших граждан связывает показатель «31 убитый на 100 тысяч человек». Отсюда недоверие к демократии, с которой эти факты ассоциируются. И, естественно, люди не хотят туда возвращаться и «цепляются» за стабильность, даже если ее сулит авторитарная система. К слову о характеристике политической системы нашего государства. Это предмет отдельного политологического анализа, но одно ясно: это органичный результат того, как осуществлялись рыночные реформы, событий и конституционной реформы 1993 года. Именно тогда были сформированы все те институты, которыми недоволен Гудков.
Наши граждане совершенно точно не против правового государства, рыночной экономики, свободного предпринимательства. Однако они боятся, что за этими словами вновь будет стоять хамский грабеж и их, и государства, как в девяностые. А об отношении к предпринимательству говорят многочисленные примеры предпринимательского успеха, пусть и связанного с преодолением значительных бюрократических проблем, о которых писал и наш журнал, и ваш покорный слуга. И я не встречал враждебности к этим людям со стороны рядовых граждан.
И утверждать, как Гудков, что наши граждане отказываются от демократии, я бы тоже не стал. Просто они хотят, чтобы демократия была связана с порядком. Но этого хотят и граждане всего мира, в том числе в странах с устоявшейся демократией. Те, кто голосует за правых — Дональда Трампа и Марин Ле Пен, так же как за левых — Джереми Корбина и Берни Сандерса, — такие же «цепляющиеся» люди. У нас эти процессы социального распада приняли более радикальный характер, однако и наши реформы были круче реформ Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана. Но это значит, что проблема не в какой-то особости советского (российского) человека, а в общей ситуации в мире, которая в значительной мере порождена тем вариантом либерализма, который глобально господствовал в мире последние тридцать лет. И который разрушил социальную и политическую структуру многих государств и скомпрометировал все идеологии не только в России, но и во всем мире. Об этом пишут многие ведущие социологи мира. Это стоит учесть и нашим социологам.
