Апрельский пленум ЦК КПСС 1985 года положил конец кислому очарованию истинной контркультуры, вяло прозябавшей в условиях гнетущего разум сна развитого социализма. В первой половине восьмидесятых лишь в Ленинграде можно было встретить людей, выделявшихся своим видом из вязкой мути визуальной среды обшарпанной и промозглой империи, в которой единственным открытым цветом был разрешен красный, все же остальные цвета были приглушены, чтобы не составлять ему суетливой конкуренции. Считалось, что Ленинград, построенный на болотах и трупах, будучи сам по себе городом довольно психическим, терпимее относился ко всяким режущим глаз обывателя язвам в силу неизбежности их перманентного образования. В остальных местах можно было смело получить по морде за приколотую к штанине булавку от пэтэушников-комсомольцев, прочитавших в газете, что булавка — признак зарубежной культуры «панк», а панки — фашисты.
В том апреле разверзлась вдруг скважина, из которой повеяло таким ветром перемен, что в результате спустя всего два года Виктор Цой смог уже спеть вслух о том, что перемен требуют чьи-то сердца. Цой в ту пору продолжал еще работать истопником, чтобы не поехать, как в свое время Иосиф Бродский, вшей кормить за сто первый километр в качестве преступного тунеядца. В его котельную избранные посвященные могли зайти приобщиться к истинной, овеянной героическим свечением из топки, истории культуры.
Но это после пленума, когда эта история стала тем или иным образом монетизироваться. До этого вся фронда сводилась к воспеванию образа тунеядца, противостоящего системе своим бездельем. Контркультурный герой утверждал, что он с лицом нахала бьет баклуши, хотя на самом деле он мало того что сочинял стихи, писал песни и картины, но и еще что-то сторожил, топил или долбил лед зимними ночами. Героизм, собственно, сводился именно к самоотверженности этих трудов, их безысходной тщетности и вынужденному бескорыстию. Хотя кое-какие деньги из этой деятельности порой извлекались преступным приключенческим образом.
Во второй половине восьмидесятых освобожденные комсомольские секретари стали примерять на язык словечки из лексикона поганых хиппи вроде слова «тусовка», набивая себе таким образом фишку и способствуя развитию карьеры; некоторые пэтэушники бросились изображать художников, предположив, что тем девушки охотнее дают, и дошли до того, что в конце концов выложили своими телами неприличное слово на главной площади страны. Стоило только перестать посыпать общество обильным дустом противостояния темным империалистическим силам, как тут же в рост пошли тысячи самых чудовищных цветов и прочих плевел. Откуда ни возьмись возникли панки, металлисты и рокеры (с нудных окраин, где одинаковые фасады простерлись вдаль, как некогда заборы), понеслась по закоулочкам перестроечная звездобратия; те, у кого был прежде в глазах преисподний свет истинного искусства, художники и музыканты, оживились, полезли в телевизор, отдались шоу-бизнесу, стали бодро продавать за границу свое ранее никому не нужное заветное добро.
Игорь Мухин все это снимал на черно-белую пленку, ловко, как только ему одному удается, фиксируя в кадре моменты той жизни, которая, казалось, не кончится никогда.
Сейчас эти кадры представлены на выставке параллельно с экспозицией, в которую вошли работы, запечатлевшие фрагменты монументальной пропаганды тех лет, к тому времени уже изрядно поиздержавшейся. Забавным образом два этих визуальных ряда рифмуются. Жаль, недостаточно места эту поэзию обсудить. Выставку эту автор собирал чуть ли не в основном для своих студентов из Московской школы фотографии и мультимедиа им. Родченко, родившихся уже после того, как умер Цой, то есть она помимо художественного она несет еще и исторический смысл.
