РОСИЗО и Фонд развития современного искусства продолжают свое исследование в доказательство тезиса о преемственности поколений и жанров в русском изобразительном искусстве. На этот раз оно более детальное — художникам предоставлено отдельное выставочное пространство, но они тесно соседствуют друг с другом. Когда-то судьба развела их по разным идеологическим лагерям: Рабин — бескомпромиссный нонконформист, организатор и участник Бульдозерной выставки, Жилинский и Обросов — представители советского арт-истеблишмента. Со стороны кажется, что их разделяют непреодолимые барьеры. Однако время свело их вместе не только в одном выставочном павильоне, но и в едином потоке русского изобразительного искусства, от истории которого теперь уже неотделимы все трое.

Одно из самых заметных — в том числе в буквальном смысле слова — полотен Жилинского — групповой портрет «Весна художественного театра», который был написан к 90-летию МХАТа и вобрал в себя всех наиболее значимых персонажей, составивших славу Московского художественного театра начала века. Он долго висел в фойе театра и стал наиболее доступной зрителю и самой запомнившейся картиной художника, а ныне переместился в коллекцию Института русского реалистического искусства. Попавший в период профессионального становления под влияние итальянский и фламандской живописи эпохи Возрождения, Жилинский так от него и не освободился, резко выделяясь среди современников. Уже в начале восьмидесятых он обращается к религиозным сюжетам, тщательно выписывая не только основных действующих лиц, но и тех, кто послужил для них моделью, таким образом словно уравнивая их в изобразительных правах. Тогда же художник начинает высказываться по поводу семейной трагедии — ареста отца в 1937 году. Для него это событие становится частью глобального библейского мифа, который продолжает претворяться на Земле. В его глазах человеческая история не выходит за пределы сценария, записанного в Ветхом и Новом заветах.

У Обросова тоже арестовали отца. И это послужило для него поводом для целой серии картин, в которых он фиксировал свои детские зрительные впечатления в момент ареста. У него тогда произошел какой-то внутренний надлом, ставший затем основой визуального образа окружающего мира, в котором неизменно доминирует черный цвет, даже если этого всего лишь тень, обрамляющая пасторальный пейзаж за окном. Там — рай, но сам художник наблюдает за ним из тьмы внутреннего ада. Его прекрасные обнаженные женщины, являющие собой пиршество телесных форм, выглядят как пришелицы. Они не вписываются в общую картину мира — они всего лишь светлое пятно, которое со временем будет поглощено тьмой и останется в памяти только благодаря тому, что художник успел запечатлеть эту красоту. Те, кто идет наперекор тьме, и сами состоят из серого и черного цветов — мы видим это, глядя на портреты Михаила Ульянова и Владимира Наумова.

Рабин мрачнее всех. Обрывки газет, серые пятиэтажные дома. Весь мир — тюрьма. В нем еще звучит музыка — ее символизирует скрипка, — но все глуше и глуше. Быт разрушен. Дома превратились в подобие пещер, где люди не живут, а скрываются. На картине «Наташа с куклой» — портрет улыбающейся девочки, рядом с ним кукла, но самих их нет, а есть только воспоминания, и они вот-вот сотрутся из памяти. На картине «Вестник» газетный листок возвещает о воскресении Христа, тогда как мир заполонили подъемные механизмы, которым до этого нет никакого дела. На картине «Разбитое яйцо» одно пасхальное яйцо лежит на снегу, другое уже съедено, и мы видим только оставшуюся от него скорлупу. Людей на картинах нет, есть их портреты, помещенные внутрь полотна. Да и себя самого художник видит как тень, которой нужна виза на кладбище Пер-Лашез, и он выписывает ее себе — в картине «Виза на кладбище». Но из такой безысходности на выставке есть выход — он в зале, где представлены картины Игоря Жилинского. Стоит туда пройти, и мир опять заиграет яркими красками.