В конце сентября (с 25-го по 29-е) должно состояться общее собрание Российской академии наук, на котором академики уже во второй раз в этом году будут пытаться выбрать президента РАН и ее президиум. Первое собрание, в марте, закончилось, можно сказать, не начавшись: все три кандидата в президенты взяли самоотвод, ссылаясь на несовершенство избирательной процедуры. К тому времени избирательная кампания длилась уже три месяца. Были выдвинуты три кандидата: Владислав Панченко, Александр Макаров и Владимир Фортов.
Большинство участников собрания увидели в этом интригу, целью которой было не допустить предполагавшейся победы Фортова, на тот момент действующего президента академии. Но Фортов не только снял свою кандидатуру, но и ушел в отставку, не пожелав перейти в положение «врио», а в дальнейшем не стал выдвигать свою кандидатуру.
О причинах столь неординарного поведения кандидатов было сказано много, но ясно, что корни его в той реформе РАН, которая была затеяна в 2013 году, когда был принят федеральный закон № 253, — как раз в момент избрания нового президента РАН, которым тогда стал Фортов. Согласно этому закону управление академическими институтами фактически перешло к некоему «федеральному органу исполнительной власти, специально уполномоченному правительством Российской Федерации». Таким органом стало Федеральное агентство научных организаций (ФАНО).
После принятия этого закона Академия наук из организации, управлявшей несколькими сотнями научных учреждений и во многом определявшей направления научной политики России, превратилась в консультационный и научно-методический центр, лишенный, по большому счету, возможности выполнять даже эти функции.
Причиной реформы стало недовольство низкими результатами работы РАН, которое проявляли в правительстве. Результаты эти оценивали в показателях публикаторской активности и цитируемости научных трудов российских ученых. Мы не будем сейчас возвращаться к этой дискуссии и выяснять, кто тут прав, кто виноват. Но до сих пор непонятно, почему считалось, что именно предпринятая реформа приведет к улучшению результатов работы академии, которая восприняла реформу крайне критически. И реформа действительно не задалась.
К настоящему моменту главный проповедник реформы и ее организатор, министр образования и науки Дмитрий Ливанов, ушел в отставку. И все это время между академией и Министерством образования и науки, между академией и ФАНО велась позиционная борьба относительно организации науки и ее финансирования. Возможно, именно это определило интригу с выборами: руководство страны хотело видеть во главе академии фигуру более компромиссную.
После мартовского собрания в закон о РАН был введен ряд изменений, которые должны были продемонстрировать, что проблемы с избирательной процедурой устранены. Главное из них состояло в том, что «президент Российской академии наук избирается из числа согласованных правительством Российской Федерации кандидатов, выдвинутых на должность президента Российской академии наук». Злые языки утверждали, что это было сделано, чтобы дать в руки правительству инструмент управления выборами с целью поставить во главе академии фигуру, приемлемую для него.
В ходе новой избирательной кампании выдвинулись семь кандидатов (см. таблицу). Кандидатуры двух академиков — Черешнева и Хохлова — правительство, не объясняя мотивов, не согласовало, оставив научную общественность в некотором недоумении. Последовательная необъяснимость правительственных решений тоже не внесла успокоения в академическую среду.
Но, казалось бы, теперь все должно пройти нормально. Кандидатуры согласованы, а значит, руководство страны они устраивают, собрание назначено, осталось его провести и выбрать президента и других руководителей РАН. Но многие люди, связанные с академической средой, обеспокоены тем, что, во-первых, не получится собрать кворум, а во-вторых, никому из кандидатов не удастся набрать более 50% голосов, необходимых для победы на выборах. Угрозу кворуму представляют и преклонный возраст значительной части членов РАН, и обиды многих из них на то, как обошлись с академией, что может подтолкнуть их не приезжать на собрание. Тем более что достаточно много академиков РАН работают за границей. А 50% при голосовании может не набраться, если вышедшие во второй тур кандидаты не устроят значительную часть академии и эти академики просто не станут участвовать в выборах. Однако надо понимать, что такой афронт может нанести по академии удар, которого РАН в ее нынешнем виде не перенесет. Тогда всем станет ясно, что президента Российской академии нужно назначать и вообще кончать с академической вольницей.
Будем надеяться, что старейшему институту России, единственному сохранившемуся с императорских времен, удастся все-таки преодолеть все эти проблемы и президент РАН будет избран. И тогда возникает главный вопрос: что делать? Это мы решили обсудить с одним из кандидатов, директором Института прикладной физики РАН, академиком РАН Александром Сергеевым. «Эксперт» неоднократно писал о работе этого института, который как никакой другой сумел вписаться в новые реалии, сочетая глубокие фундаментальные и разнообразные прикладные исследования с коммерциализацией своих разработок и образовательной деятельностью.
— Какие ключевые проблемы, на ваш взгляд, стоят перед академией?
— Я считаю, что самой существенной проблемой является отсутствие доверия между Академией наук и властью, Академией наук и обществом.
То, что произошло в 2013 году, когда начиналась реформа академии, и то, что произошло в марте этого года, когда были сорваны выборы в академии, — это свидетельство, что доверия нет. В таких условиях наука эффективно развиваться не может. Да и вообще, как мы знаем из нашей истории, наука развивается хорошо в ситуации, когда есть не просто доверие общества и власти к науке, но есть взаимоуважение власти и науки. Нам нужно начинать с восстановления доверия. Чтобы потом перейти в фазу взаимоуважения.
Но когда мы говорим о доверии, мы должны понимать, что доверие всегда строится на согласии. В отношении науки нам сейчас важно достичь согласия относительно оценки состояния науки в стране и причин этого состояния, чтобы было ясно, куда и как двигаться дальше.
Мое мнение: состояние науки в стране плохое. И есть неоспоримые свидетельства этому. Что такое научный продукт? Это новый результат, который публикуется, который оценивается через цитирование и обсуждается научным сообществом.
Публикационная активность у нас последнее время вроде возрастает. Но если посмотреть, за счет чего она возрастает, то обнаружится, что она возрастает за счет очень низко цитируемых журналов, всяких «вестников», «трудов» и прочее. Такая публикуемость действительно пошла верх.
Но с топовыми международными журналами ситуация совсем другая. По параметрам публикуемости и цитирования в них нас уже догоняют такие страны, как Турция и Иран, где серьезной, фундаментальной науки еще недавно вообще не было.
Есть еще один показатель успехов науки и ее международного признания — приглашенные доклады на конференциях. Их стало существенно меньше. Потому что снизился уровень результатов, которые получены в России. То есть качественный продукт нашей фундаментальной науки выглядит все слабее.
— И что надо сделать?
— В первую очередь мы должны сформировать общее понимание того, почему мы к этому пришли. Кто в этом виноват, в чем вина самой академии, а в чем — других институтов.
Публикации и доклады — это в основном продукт фундаментальной науки, а нам при этом еще говорят: Академия наук виновата в том, что наука у нас перестала быть производительной силой экономики, потому что вы, ученые, ничего не предлагаете для этого. То есть упрекают в отсутствии прикладных результатов.
А ученые отвечают: у нас в стране просто нет промышленности, которой нужны результаты нашей деятельности. Кто тут прав, давайте тоже разбираться.
Наша экономика ведь в основном сырьевая. Нужна сырьевой экономике высокая наука или не нужна? Мне кажется, не очень нужна. А хайтековской экономики, которая берет научные результаты, что называется, с пылу с жару и бросает их в рынок, у нас совсем мало.
Чтобы объективно разобраться во всем этом, нужно, я повторюсь, взаимное доверие ученых, власти, промышленности, которую представляют и частный бизнес, и госкомпании. Академия наук должна вернуть к себе доверие. Но это двухстороннее движение.
— В чем вы видите причины такой взаимной утраты доверия?
— Критики академии говорят, что долгие годы общество и власть ждали, что Академия наук начнет производить результаты мирового уровня, что у нас появятся новые высокие лауреаты и премии и так далее, но этого не происходило. Значит, академия работает плохо, она не умеет функционировать в современном обществе, доставать деньги, рекламировать свои результаты — и постепенно деградирует. Значит, надо попробовать, как работают другие системы, может быть, они быстро начнут давать результаты. И финансирование науки пошло в первую очередь в университеты и различные институты развития.
Виновата ли Академия наук в этом? Я думаю, она виновата в том, что не сумела активно выстраивать свою линию, чтобы в условиях современного общества — открытого и информационного — объяснять и налогоплательщикам, и законодателям, и исполнительной власти, почему фундаментальная наука необходима, почему не находят применения результаты ее работы, почему Академия наук нужна.
Но я считаю, что сейчас самый момент для того, чтобы доверие восстановить.
Во-первых, после десятилетней кампании по преобразованию организации науки в России на западный лад стало ясно, что реальной альтернативы академии не появилось.
Во-вторых, ситуация после принятия 253-го закона и начала реформы только ухудшилась. И это заставляет и власть, и академию задуматься, насколько правильными были отраженные в этом законе решения о разделении центра компетенций и центра принятия решений между академией и ФАНО. Я вижу, что и во власти появилась задумчивость, как идти дальше. Когда в июне Владимир Путин встречался с представителями академии, в том числе с кандидатами в президенты РАН, он тоже сказал, что закон не догма, закон можно менять. А значит, это действительно подходящий момент для поиска новой основы для доверия, для новых решений, как правильно использовать потенциал Академии наук.
В Советском Союзе, во всяком случае после атомного и ракетного проектов, совершенно точно было доверие между властью и наукой, которую тогда олицетворяла академия. И, наверное, это было обоснованное доверие.
К сожалению, сейчас этого нет. Но нет и каких-то альтернатив. Я думаю, мы должны достичь согласия, потому что при всей множественности современных форм развития науки, той же университетской, или представленной в таких научных центрах, как Курчатовский институт, альтернативы академии в России нет. И не использовать тот потенциал, который у нее есть, было бы большой ошибкой.
— Советский Союз развивал науку широким фронтом, по всем возможным направлениям. Насколько в настоящее время это возможно и необходимо? Или государству при участии РАН, всего научного сообщества нужно выделить приоритеты и сосредоточиться на них? И если выделять, то какие это должны быть приоритеты?
— Если говорить о приоритетах, то есть Стратегия научно-технологического развития Российской Федерации, разработанная с участием научного сообщества и утвержденная президентом. Там сформулированы эти приоритеты как ответы на большие вызовы. Но большие вызовы, как они описаны в стратегии, затрагивают все научные направления, представленные в академии и не только в ней. Поэтому реализация стратегии требует конкретизации и детализации.
В моей программе кандидата в президенты РАН есть раздел, который называется «Крупные проекты и реинтеграция Академии наук в народное хозяйство страны», в котором я попытался сформулировать свое видение того, каким образом академия должна участвовать в ответе на вызовы, обозначенные государством. Ответ на этот вопрос тем более важен, поскольку общество смотрит прежде всего на то, какую пользу приносят ему те или иные научные исследования.
Есть много серьезных направлений науки и техники, которые сейчас нуждаются в особом внимании со стороны государства, и Академия наук должна в них активно участвовать.
Одно из таких направлений, как мне кажется, микро- и наноэлектроника. У нас в микроэлектронике есть блестящие научные школы, есть ученые с мировым именем — тот же Жорес Алферов, один из основателей этого направления в мире. И это одна из проблем, от решения которой зависит национальная безопасность.
Сейчас много говорят об искусственном интеллекте, о цифровой экономике. Встает вопрос: чьими мозгами, говоря фигурально, будет представлен искусственный интеллект, разработанный в России, вся наша цифровая экономика? Мозгами, которые нам продадут? Все знают, что в них есть то, что называется «недекларированные возможности». В результате существует реальная угроза, что наша цифровая экономика в какой-то момент может быть просто отключена посредством введения действия этих незадекларированных возможностей.
В сложные для страны времена всегда звучал призыв «Отечество в опасности!». Я не хочу, чтобы мои слова звучали пафосно, но думаю, что в этом направлении — элементная база электроники — наше отечество точно в опасности. И поэтому сюда нужно и весь государственный ресурс привлекать, и Академию наук в первую очередь.
По-моему, одна из причин наших проблем с микроэлектроникой состоит в том, что государство совсем выпустило ее из-под своего крыла и она оказалась приватизированной. Действительно, во всем мире микроэлектронная промышленность представлена гигантскими компаниями, которые в состоянии самостоятельно финансировать научные исследования и новые разработки и сразу выбрасывать их на рынок. У нас таких компаний нет. А государство не стало эту отрасль серьезно финансировать и поддерживать. Мне кажется, здесь была серьезная ошибка. Космическая и атомная отрасли остались государственными. У них тоже есть проблемы, но они сохранились и успешно функционируют.
— Одна из причин отставания в том, что мы разучились делать оборудование для электронной промышленности. Электронное машиностроение пострадало в девяностые сильнее прочего машиностроения.
— Чтобы разработать и изготовить такое оборудование, без высокой науки не обойтись. Так, АФК «Система» профинансировала закупку завода во Франции, который сейчас работает в Зеленограде. Но вряд ли нам продадут самую современную технологию, которая позволяет получать чипы с топологическим размером 10 нанометров и меньше, а не 150 нанометров, не 90 нанометров, как мы можем делать.
Наноэлектроника стремительно развивается. Если в нее и в науку, на основе которой она развивается, не будет вкладываться государство, через некоторое время может получиться так, что мы перестанем понимать, за счет какой физики и каких технологий идет дальнейший прогресс в наноэлектронике. И это будет полная катастрофа.
Сейчас вроде бы в правительстве начинают разворачиваться в сторону этой проблемы. А ведь в Академии наук, в частности в нашем институте, работают над созданием рентгеновской оптики и источников мягкого рентгеновского излучения, которые позволяют создать фотолитографическую установку для получения топологических размеров в единицы нанометров. В академии и прикладных институтах также прорабатываются интересные идеи безмасочной фотолитографии. Но все это пока не попало в зону государственных интересов.
— Вы уже сказали о разрыве между академическими исследованиями и промышленностью. Это во многом связано с тем, что в значительной степени разрушена прикладная наука, которая воспринимала разработки академии и готовила их для передачи в промышленность. Некоторые ваши коллеги считают, что на тех направлениях, где академия наук имеет возможность и желание подставить плечо отраслевой науке, она должна это делать. А там, где отраслевой науки просто нет, академия должная взять на себя ее функции. Может, действительно за этим будущее?
— Академические институты давно этим занимаются. Более того, я думаю, что в некоторых ситуациях нужно идти дальше. И там, где речь идет о единичных экземплярах или о небольших партиях уникальной продукции, например тех же фотолитографических установок, можно организовать так, чтобы Академия наук сама их выпускала на своих опытных производствах. Я думаю, что академия к этому готова.
— Мы с вами сразу заговорили о развитии прикладных исследований в академии, но традиционно она в первую очередь отвечала за развитие фундаментальной науки и уже на ее основе вела прикладные исследования…
— На мой взгляд, это остается первоочередной задачей академии. Без адекватного внимания к развитию собственных фундаментальных исследований отечественная прикладная наука неизбежно окажется основанной только на чужих идеях и разработках, а отечественная промышленность — потребителем технологий вчерашнего дня, упавших в цене и ставших нам по карману.
Мы уже отметили, что в советское время фронт фундаментальной науки был широким и практически сплошным. И мы серьезно продвигались, это признавал весь мир. Сейчас мы не можем себе позволить двигаться сплошным и широким фронтом так, чтобы быть во многих направлениях мировыми лидерами. Но сплошной фронт держать нужно, хотя бы для того, чтобы ничего важного в науке не пропустить. Будет беда, если у нас образуется какая-то брешь, где мы просто перестанем понимать, что происходит в мировой науке. Или поймем, когда это уже попадет в экономику. Я считаю, что это недопустимо.
Мы с вами говорили о существующих у нас возможностях создания самой современной фотолитографической установки. Но ведь они появились благодаря многолетним фундаментальным исследованиям в области рентгеновской оптики, которые велись в Академии наук.
Мы должны оставить сплошной фронт научных исследований по крайней мере для того, чтобы понимать, что происходит в мировой науке. Он может быть сплошным, но, к сожалению, весьма тонким по нашим средствам. Его нужно поддерживать с помощью инициативных проектов, то есть финансирования без указки сверху, чем заниматься. Никто лучше ученых не знает, как это выстраивать, и пусть они это выстраивают, пусть это будут инициативные проекты. Основным источником должна остаться государственная программа фундаментальных исследований, и ее надо заметно больше наполнять деньгами. Есть еще научные фонды — РФФИ и РНФ. Это классные инструменты, они должны быть, и они прежде всего должны работать для поддержки этого сплошного фронта. К сожалению, грантов, которые они выделяют, недостаточно для того, чтобы сделать что-то значимое на мировом уровне. Но этого достаточно, чтобы работать на уровне понимания. Может быть, поучаствовать в международном распределении труда, но не быть лидерами или даже конкурентами. Для конкуренции нужен другой уровень — уровень с относительно небольшим числом серьезно финансируемых проектов и программ. Сколько таких проектов мы можем себе позволить — несколько десятков или пару сотен, нужно обсуждать, но они должны финансироваться на уровне, который типичен для развитых стран.
Считаю, что текущее бюджетное финансирование всех научных учреждений РАН–ФАНО, в которых работает около 125 тысяч человек, на уровне одного миллиарда евро в год недостойно современной России и не позволит реализовать те задачи, которое руководство страны ставит перед российской наукой в Стратегии научно-технического развития.
Особую остроту проблема финансирования приобретает в связи с изношенностью и архаичностью материальной базы Академии наук — за последние двадцать пять лет она практически не обновлялась. А ведь получение результатов мирового уровня в современной науке все чаще зависит от обладания уникальным исследовательским инструментарием или наличием уникальной исследовательской инфраструктуры.
Фундаментальные знания становятся все более глубокими, далекими, идти до них все труднее. И скоро, по-видимому, фабриками фундаментального знания останутся в основном только крупные исследовательские инфраструктуры. Эти инструменты настолько дорогостоящие, что одна страна зачастую не может их построить. Ни один университет, ни один институт, даже отдельная страна в отдельности не могли позволить себе построить Большой адронный коллайдер. Отказались не только мы, но и американцы. Американцы, скажем, построили гравитационно-волновую обсерваторию LIGO. Но даже они позвали участвовать в ее работе представителей более полутора десятков стран.
Но если этот уникальный инструмент запущен, у вас появляется возможность получить совершенно новый срез знаний о природе. Такие установки становятся фабриками знаний. И никто другой к этому знанию подойти не может, потому что инструмент для его извлечения есть только в одном месте в мире.
России обязательно нужно иметь такие большие проекты, собственные новые фабрики знаний. И начинать их надо уже сегодня, потому что такие объекты строятся очень долго. России в ее научной политике обязательно нужно сформулировать, в чем мы являемся лидерами, и представить миру наши компетенции. Надо определить те места, где мы можем обоснованно заявить, что мы главные. И пусть этих установок будет немного, но их надо начинать строить. Конечно, это будут дорогие установки. Строительство обсерваторий LIGO стоило больше 600 миллионов долларов. Но это не трата одного года.
В 2011 году правительственная комиссия под руководством Владимира Путина, когда он был премьер-министром, приняла решение о реализации в стране шести научных мегапроектов. Но пока только Курчатовский институт получил деньги и построил в Гатчине исследовательский реактор ПИК для источника нейтронов. Это хорошо, хотя, надо прямо сказать, это старый проект, с семидесятых годов. Есть еще проект НИКА в Дубне. Это ускоритель тяжелых ионов. Дубна — международный центр, интегрированный во всю мировую ядерную науку и имеющий частичную финансовую подпитку извне. Поэтому здесь процесс строительства пошел. А в отношении других проектов ситуация пока неопределенная.
— Мы с вами пока обсуждали только те задачи, которые решают естественнонаучные отделения академии. Но с недавнего времени РАН включает в себя бывшие академии сельскохозяйственных и медицинских наук. Каково ваше видение развития этих структур, теперь уже отделений большой академии?
— Я думаю, что перед академией стоит задача обеспечения нашего сельского хозяйства новыми современными научно-техническими подходами, которые и в животноводстве, и в растениеводстве позволили бы нам преодолеть зависимость от иностранных технологий и достаточно быстро приблизиться к современному мировому уровню развития сельского хозяйства.
Например, у нас в сельском хозяйстве селекционная работа далеко не везде использует современные методы генетического отбора, не говоря уже о суперсовременных методах редактирования генома, а в основном идет фенотипическая селекция. В большинстве академических сельхозинститутов даже нет обычных секвенаторов. А ведь современная селекционная работа основана на эффективном объединении генотипирования и фенотипирования.
У нас эта работа фактически только сейчас начинается, прежде всего в Институте цитологии и генетики в Новосибирске под руководством академика Николая Колчанова. Сейчас они организовали федеральный исследовательский центр, куда, в том числе, вошел Сибирский НИИ растениеводства и селекции. К этой работе должны подключиться и другие академические институты соответствующего профиля. Она может и должна стать большим проектом академии.
Если говорить о крупных проектах, объединяющих естественнонаучную и медицинскую части РАН, мне видится очень важной задача разработки и внедрения современных технологий ядерной и лучевой медицины, основанных на новых достижениях физики и химии. Напомню, что мы были в советское время мировыми лидерами в протонной терапии, а потом полностью потеряли свои позиции. Мир уже вошел по этому направлению в новую фазу, это так называемая heavy-ion radiotherapy, когда в сеансе лечения больного применяются нескольких типов ионов. Создание компактных укорителей таких ионов с возможностью разместить их в любом онкологическом центре — это сегодняшняя повестка дня, например, для Японии. Другое направление — бор-нейтронзахватная терапия в онкологии, основанная на компактных источниках нейтронов и новых таргетных препаратах, способных доставить бор точно в место локализации опухоли. Здесь нужно объединять усилия физиков, биохимиков и медиков, и кому, как не нашей академии, браться за такой проект.
— Говоря об академии, зачастую забывают, что она фактически единственный генератор гуманитарных знаний в стране, в отличие от естественнонаучных, где есть и другие центры.
— Согласен, что роль гуманитарных отделений академии очень большая. Ведь задача науки не только в том, чтобы быть производительной силы инновационной экономики, перед наукой стоит очень серьезная задача понимания социальных процессов, происходящих в стране и мире, поддержания культурного и образовательного уровня.
Например, проблема перехода из одного социального уклада в другой, который мы все еще переживаем: как сделать этот переход социально наименее травматичным? Или проблема отношения между ментальностью наших граждан и юридическими основаниями современного общества. Причем ментальностью очень разной на разных территориях — страна у нас большая, с разными национальными и религиозными анклавами.
Все мы признаем, что наши граждане далеко не всегда законопослушны. С чем это связано? Это следствие нашего менталитета — наследие прошлого, или недостатков законодательства, или неспособности государства к реализации законов? Исследование этих проблем могло бы стать одним из крупных гуманитарных проектов.
Огромный и важнейший проект для гуманитарных отделений академии — изучение и сохранение культурного наследия. В Европе это один из проектов класса «мегасайенс». И это сильный междисциплинарный проект. Потому что без современных инструментальных средств проводить такие исследования на современном уровне невозможно. Например, недавно сообщалось, что только с помощью томографии удалось прочесть древние библейские свитки.
— Одна из тем, постоянно обсуждаемых в академическом сообществе, — отношения академии с ФАНО…
— В чем была сила Академии наук в советское время? Ее можно критиковать, но сила была в том, что те люди, которые принимали решения в руководстве академии, отвечали и за их реализацию в своих институтах. Теперь у академии нет институтов, осталась только функция научно-методического руководства ими. За реализацию решений вроде бы отвечают другие люди.
Но когда одни принимают решения о развитии научных направлений, пусть и самые хорошие, и не несут за это ответственности, а другие отвечают за то, что не они решали, получается безответственность. Тем более что никто точно не знает, как понимать, что такое «функция научно-методического руководства». Отчеты собирать? Почему какой-либо университет должен отдавать отчет о своей работе академии? Или какая-то госкорпорация?
Я считаю, что академия сможет стать реальным и ответственным «штабом принятия решений в нашей науке», как сказал наш президент, если придать ей функцию научно-организационного руководства академическими институтами. А хозяйством пусть, как и было предусмотрено, занимается ФАНО. Научно-организационное руководство — это очень серьезно, потому что тем самым академия берет на себя ответственность за правильное распределение ресурсов и ответственность за то, что получится. Но для этого нужна корректировка 253-го федерального закона.
И, конечно, для успешного научно-организационного руководства необходимо кардинально перестроить работу аппарата президиума РАН, превратить его в реальный центр оперативного управления текущей деятельностью академии. Надо, чтобы на работу в аппарат президиума РАН на постоянной основе пришли члены академии, а также ученые и специалисты, прошедшие школу научно-организационной работы в академических институтах.
Некоторые кандидаты говорят, что ФАНО надо ликвидировать, а институты передать академии. Я считаю, что академия сейчас не способна принять институты к себе. В РАН разрушены все соответствующие органы хозяйственного и финансового управления. Институты просто некуда передавать.
Но я убежден, что федеральным агентством должны руководить ученые, люди, которые понимают, как устроена наука. В ФАНО работают сейчас умные, современные менеджеры, «системщики», как они там себя называют, но я думаю, что они тоже чувствуют, что не могут эффективно руководить наукой. Я думаю, что в конфигурации, когда руководителем ФАНО будет ученый, то есть человек, знающий, как устроена работа в академических институтах и понимающий психологию ученых, отношения между академией и ФАНО оздоровятся. И руководитель ФАНО должен быть одним из руководителей Академии наук. Например, вице-президентом или заместителем президента РАН.
В этом случае и федеральный орган исполнительной власти — ФАНО — будет сохранен, и наукой будут руководить ученые, и мы вновь сблизим центр компетенции и центр управления.
