Столетие революции Россия решила не отмечать. Кажется, что напрасно. Причина понятна: не хотим нервировать друг друга, вызывать ожесточенные споры. Но мы пропускаем столетие главного (в том числе по мнению выдающегося историка Иммануила Валлерстайна) события XX века, изменившего ход истории всего мира. Пропускаем из-за боязни легкого невроза.
У меня, как и у всех других людей, было две бабушки. Одна — дочь купца первой гильдии, ювелира, владевшего магазинчиком на Тверской, встык к Елисеевскому. Бабушка училась в гимназии в центре Москвы. Ее отец то закапывал, пряча от большевиков, свои богатства, то раскапывал — во время НЭПа. Но в результате оставил четырем детям наследство, которое позволило прилично существовать трем поколениям, включая моих троюродных сестер. Революцию бабушка не осуждала, хотя политикой она, кажется, не интересовалась вовсе.
Другая бабушка родилась в Богом забытой деревне где-то в районе Мурманска. Окончила четыре класса церковно-приходской школы. Едва умела читать. В пятнадцать лет убежала из дома, из семьи старообрядцев, в Москву. Кажется, это был 1924 год. Хотела устроиться ткачихой на фабрику, но ее не взяли из-за возраста, и она всю жизнь переживала по этому поводу, говорила, что точно была бы героем соцтруда. Всю жизнь проработала поваром. Была невероятно трудолюбива. Потеряла мужа в войну. Воспитала двух детей. Умерла девчонка из глухой деревни в московской квартире, окруженная внуками, окончившими лучшие вузы страны: МГУ, Первый мед, Бауманку. Она революцию тоже приняла, даже боготворила. И для меня ее история — это история о том, почему революция победила.
У Андрея Платонова в одном из романов есть сюжет. Молодая ученая-биолог приезжает в Среднюю Азию. Она сирота, спасенная красноармейцем во время Гражданской войны. Окончила столичный институт, теперь уважаемый ученый. Она вспоминает свое детство: отца — местного бая с одной худой лошадью, нещадно эксплуатировавшего свою жену и дочь — эту женщину. Бедность, страх. Красноармейца, убившего отца. Платонов как всегда ничего не комментирует, он просто рисует картину. Она, как мне кажется, тоже про то, почему революция победила.
В революции было много крови и ужаса. Но в ней был и прорыв человека к мечте о справедливом мире. Жесткие, жестокие противоречия — свойства великих трагедий. Их, этих противоречий, глупо бояться. И малодушно пытаться не гордиться тем, что в нашей истории был момент, когда народ оказался достаточно силен духом, чтобы рвануться к мечте о социальной справедливости и попытаться ее реализовать.
Недавно мы публиковали исследование по мотивам французского экономиста Томаса Пикетти — о динамике справедливости в мире. Из него было ясно, что XX век стал самым справедливым веком за всю историю человечества. Возможно, очень надолго самым справедливым. И огромную, если не подавляющую роль в этом сыграл наш Великий Октябрь.
Я знаю возражение: «Всего этого можно было достичь и без революции. Неизвестно, что было бы, если бы большевики не совершили переворот. Возможно, Россия достигла бы большего».
Во-первых, я очень сомневаюсь, что крестьянская страна без мобилизации смогла бы за четверть века превратиться в сильнейшую индустриальную державу. По крайней мере, за последние четверть века мы ничего подобного не сделали.
А во-вторых, споря с коллегами по этому поводу, я вспомнила одно подходящее правило психологов. Люди становятся взрослыми, когда перестают сетовать на то, что родители чего-то недодали им в детстве. И наоборот, начинают благодарить родителей за то, что те им дали.
Нам пора бы стать взрослыми. Но думаю, что в будущем Россия отметит только 125 лет революции. К этому придут дети последнего советского поколения.
Следующая за «редакционной» — статья о событиях в Каталонии. Они тоже в связке. Мы пытаемся успокоить себя: дескать, Каталония — это просто результат неудачной политики недальновидных политиков. Все придет в норму. Не может Европа бунтовать. Хотя да, безработица есть, и мигранты каталонцам надоели.
В дореволюционной России тоже было много недальновидных политиков. И бедный народ. Но еще подвернулась социальная теория и мечта. Если вдруг в Европе появится мечта, то кто знает, что из этого выйдет.
