Публикуя текст беседы между П. О. Авеном и А. Б. Чубайсом, редакция «Сноба» обозначила его содержание так: беседа двух бывших членов «правительства молодых реформаторов» о том, кто из них виноват в крахе либеральной идеи в России. Это не совсем точно. Речь у них всё-таки не о личном вкладе собеседников в некий крах — даже не потому, что личные их вклады в события четвертьвековой давности несопоставимы, а потому, что не так уж склонны они считать, что их правительство в каком-либо смысле привело к краху. Они дискутируют скорее не про кто, а про что — что именно они тогда, оказавшись у власти, делали не так. И расходятся они не во всём: что сегодняшняя Россия свободы не хочет — или хочет меньше, чем собеседники считали бы правильным, — согласны оба. Только один Россию за это горько осуждает и требует её всячески переубеждать, а другой говорит: э-э-э, нет, ты, душа моя, погоди — у неё свои резоны… Разговор вышел поучительный.
И прежде всего — своим трогательно детским уровнем. К исходу советской эпохи мы все — ну, практически все — пришли вопиюще безграмотными во всём, что касается общественной и государственной жизни. К марксистско-ленинской трактовке таких вещей, вбивавшейся в головы трёх поколений подряд, относились как к постылому и бессмысленному шуму, а об иных трактовках знали только одно — что они гораздо против наших превосходнее. Взращённая перестройкой народная активность базировалась на безусловной вере, что, когда наконец «партия даст порулить», всё обернётся к лучшему как бы само собой, потому что решения всех проблем известны: будем делать «как у них». Впрочем, не ту же ли самую нехитрую байку повторяли тогда и на Западе? Это же и есть «Конец истории» г-на Фукуямы, только пересказанный неучами круглым неучам. Но ведь с тех пор прошла целая эпоха — как можно было, проехав через все её рытвины, так и не обучиться ничему сверх ничтожного набора представлений, модного в 1991 году? Оказалось, можно. Г-н Авен говорит, имея в виду либеральную демократию: «Моя модель мира — это просто модель будущего». Он говорит: «Я абсолютно убеждён, что через какое-то время и в Ливии удастся (построить либеральную демократию. — А. П.), — просто потому, что так человечество устроено». Он говорит — сегодня, вот прямо сейчас говорит: «Весь мир идёт к тому, чтобы средства массовой информации были реально независимы. Нельзя лоббировать статью в газете, это совершенно невозможно, понимаешь?» И всё подчёркивает, как по краю стола постукивает: это аксиома… это не обсуждается… Диво ли, что при такой проницательности и анализ работы гайдаровского правительства выходит слабенький? Мол, административного ресурса применяли многовато, информационного ресурса маловато — прямо читать странно, особенно если не всё про те давние времена перезабыл.
Но спор идёт, конечно, не о пролитом невесть когда молоке, а о выводах из того очевидного обеим сторонам факта, что русскому народу Родина дороже Свободы. Я-то, грешник, не только факта такого не знаю; мне сама постановка вопроса: что тебе дороже, Родина или Свобода? — представляется малограмотной и пошлой. Ты, братец, расскажи сперва, что ты под сими титлами разумеешь, а там я подумаю, что тебе ответить, да и отвечать ли тебе. Но отличники советских вузов (о невежестве см. выше), как видно, и впрямь считают, что «русским Родина дороже Свободы» есть адекватное изложение того и вправду наблюдаемого факта, что Россия отвернулась от модели, которой пыталось следовать их правительство. Им не приходит в голову — хотя бы в качестве гарнира к пресловутому «тысячелетнему рабству» русских! — их собственная роль в дискредитации любезной им модели. На Западе-то ещё до выпадения младореформаторов из власти писали, что у нас-де построен crony capitalism (блатной капитализм). Да и вчера я видел указание New York Times на то, что тогдашнее реформирование с его «агрессивной приватизацией» «вылилось в разрушение стандартов жизни, породило класс олигархии с незаконно нажитым капиталом и спровоцировало негативное отношение к либеральной демократии, которым г-н Путин пользуется по сей день». Но то на Западе.
А наши совопросники спорят о своём. Чубайс говорит (я огрубляю, но не искажаю): русские свободу любят меньше тамошних — ну и ладно, и не приставай к нам с этой свободой — тем более что мы на тыщу лет старше; нам бы понять, что тут лучше подходит. Авен говорит: да какая разница, чего там они любят, чего не любят? Подходит им то же, что и всем. Надо им каждый день втолковывать, втолковывать — и втолковать! Тут поразительнее всего искреннее непонимание своего масштаба. Вот она, говорит человек, тысячелетняя несвобода, — и вот он я, который её переубедит. Ладно, вот они «мы», которые… «через демократические процедуры, копируя лучшую практику»… Приятным контрастом звучит признание Чубайса: «Задача под названием “Политическое и духовное переустройство страны” не по плечу двадцати пяти мальчикам-интеллектуалам из Москвы и Ленинграда, которые страну по-настоящему не знали».
К сожалению, уже следующая фраза впечатление портит: «То есть, как выяснилось, двадцать пять человек могут построить рыночную экономику в стране такого гигантского масштаба, как Россия»… Это он о ком? Если о себе и своих коллегах, то зря. Не построить рыночную экономику они сумели, а уничтожить нерыночную. Знаменитый указ о свободе торговли — да, это был поступок. Но рынок-то они создали, по существу, только для тех, кого видели, для своих (тот же Авен — перейдя от создания рынка сверху к созданию рынка от земли, оказался почему-то президентом Альфа-банка) — ну, или для совсем уж мелочи, вроде бабок у метро да челночников. Со времён семибанкирщины и по сию пору — бывало получше, конечно, бывало похуже — более или менее правильные конкурентные рыночные отношения удерживаются лишь там, где не промела метла (сначала олигархов, потом силовиков) — и лишь покуда она не промела. Так что даже сегодня говорить о нашей экономике как о рыночной лучше бы с серьёзными оговорками. И знаете, что ещё видно из этого диалога? Как его участники рады, что за дальнейший ход событий уже никоим образом не отвечают. Тогда-то, в общем, обошлось — ну и ладно.
