Формально говоря, это были два концерта. Бернард Хайтинк во главе Камерного оркестра Европы за два вечера показал на Люцернском фестивале три «предпоследние» симфонии Моцарта: Линцскую, Хаффнер и Пражскую — и два вокальных цикла Малера: «Волшебный рог мальчика» (в отрывках) и на стихи Рюккерта, — и для меня это стало самым сильным впечатлением года. За все мои многолетние музыкальные хождения событий такого разящего совершенства доставалось мне, может быть, десятка полтора. Ну, два — вряд ли больше.
Концерты были даже по нынешним стандартам недлинные, и понятно почему: восьмидесятивосьмилетний маэстро здраво оценивает свои силы — на более обширные программы их бы просто не хватало. Во время заключительных оваций было заметно, как мучительно трудно Хайтинку дойти до кулис, а потом снова тащиться к подиуму — и добро бы за делом, а то ради такой чепухи, как поклон… Во второй вечер ему не хватило сил даже на исполнение приятного ритуала с представлением залу отличившихся оркестрантов — поднял пару раз весь оркестр для поклонов, да и всё. Впрочем, не думаю, что оркестранты на него обиделись — слишком уж очевидно дирижёр был вне претензий.
Тезис «хороший дирижёр — старый дирижёр» сразу хочется оспаривать, а зря. Да, разумеется, бывают и престарелые клоуны с палочками — но на первоклассных площадках их всё-таки увидишь нечасто. Люди же действительно талантливые, десятилетиями работая на подиуме, приобретают опыт и понимание музыки, выходящие в какое-то новое, для них самих прежде недостижимое качество. Поздние работы Тосканини, Клемперера, Вальтера, Аббадо — явное тому свидетельство. (Хороший вопрос, кстати: почему великие дирижёры чаще оказываются долгожителями, чем великие, допустим, поэты? На этот счёт есть недурная гипотеза, но о ней как-нибудь в другой раз.) Так вот, Бернард Хайтинк именно таков. Он из когорты прославленных дирижёров, пришедших к руководству серьёзными оркестрами ещё в 1960-е годы, — и, кажется, он сегодня старший из продолжающих концертировать и продолжающих удивлять.
У меня с Хайтинком вышло странно: я знал о нём намного, очень намного раньше, чем услышал. Извечное «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал», в моём случае частенько выглядело так: я приезжал в тогда ещё новое здание Библиотеки иностранной литературы на Яузе, получал заказанные мною математические книги и журналы, аккуратно складывал их на столик в общем зале — и удирал в зал лингафонный. Конечно, нынешний интернет побогаче, но и в лингафонном зале очень даже было чем заняться. Например, можно было полистать свежие номера Gramophone с рецензиями на новые записи классики. Читать их было жутко интересно — тем интереснее, что надежды когда-нибудь эти записи послушать было очень немного. И Хайтинк — тогда числившийся новым или молодым руководителем Концертгебау — сразу запомнился как важный персонаж шедшей где-то там, вдали, Мировой Музыкальной Жизни. Шли годы. Иные из важных персонажей приезжали с концертами в Москву: Мюнш, Бём, Караян (кто не видел, не поверит: три кордона милиции, один из них конный, охраняли Консерваторию от напирающих толп!) — Хайтинк не приезжал. Записи иных нам понемногу — пиратски ли, по лицензиям ли — перепечатывала советская фирма «Мелодия» — Хайтинка она почти не издавала. И услышал я его исполнения, только когда стало можно ездить по свету. Одним из первых моих трофеев в лондонском, кажется, магазине стало собрание симфоний Шостаковича с Хайтинком — прекрасная работа, особенно интересная на фоне привычных нам трактовок Мравинского и Кондрашина.
Но вживе он оказался и ещё несравнимо интереснее. Впервые я увидел его пять лет назад в Зальцбурге, где он с венскими филармониками дал неимоверное, потрясающее, буквально вышибающее дух исполнение Девятой симфонии Брукнера. Мне тогда досталось место в первом ряду — для того, чтобы слушать большой оркестр, неудачное, но подарившее мне неожиданный эффект. Сидя прямо под ногами скрипачей, я очень скоро стал ощущать себя частью — сначала группы первых скрипок (как и положено в ВФО, играющих как одна), а там и частью всего оркестра, частью сложнейшей машины немыслимой мощи и точности; и эта машина в руках щуплого старого человека ввинчивалась в какую-то бесконечную высоту… Говорю же — отдышаться после этого удалось далеко не сразу. Нынешние концерты в Люцерне были столь же замечательны, но замечательны совсем по-другому.
Начать с их программы — она на редкость мудро и остроумно составлена. Венские симфонии Моцарта — одна из вершин классицизма, знаменующая начало расцвета «Первой венской школы», — чередуются в ней с циклами Малера — бесспорно относящимися к вершинам модернизма, предвещающим возникновение «Второй венской школы». Это первоклассные изделия из начала и конца тех полутора веков, которые абсолютное большинство современных посетителей концертов относят к классической музыке единодушно, — и как же пленительно естественны были обе части сопоставления под палочкой Хайтинка! Конечно, они были очень разными. Адамантовая структура у Моцарта (почти все части «предпоследних» симфоний написаны в строго выдержанной сонатной форме) — и совершенная, даже преувеличенная свобода изложения у Малера. Прозрачная, скромная, почти бедная оркестровка Хаффнер-симфонии — и роскошная до изумления оркестровка малеровских песен, выводящая одного за другим оркестрантов (особенно духовиков) на позиции, равнозначные позиции солирующего певца. Но при всём том они предстали едиными — и не только по месту написания. И те и другие прекрасны; и те и другие допускают совершенное исполнение; и те и другие — вот сейчас, на наших глазах — одними и теми же людьми именно так и исполняются. Впрочем, нет смысла докучно нахваливать это исполнение — аудиозаписи уже есть в сети, можно просто послушать.
Наши места были за спинами оркестра, мы видели дирижёра так же ясно, как оркестранты. Работа его была поразительно экономна: миллиметровый кивок, чуть заметное движение указательного пальца, мимолётный взгляд — и многоголовый оркестр откликался на волю старого мастера с отзывчивостью и гибкостью хорошего струнного квартета… И смотреть на это было радостно.
