Мишель Онфре выглядит полным парадоксов: он за эвтаназию, но против суррогатного материнства, поддерживает народный суверенитет и в то же время выступает за приток мигрантов. Считает себя атеистом, но в кончине западной цивилизации обвиняет именно католицизм. Онфре — самый плодовитый и самый медийный из французских философов нашего времени. Этот 59-летний уроженец Нормандии опубликовал уже 90 книг. Онфре утверждает, что он «человек настоящих левых взглядов». В 2002 году основал Народный университет города Кан, отреагировав на выход во второй тур президентских выборов националиста Жана-Мари Ле Пена: чтобы поддержать левую мысль в ответ на популярность правых взглядов. Еще одной целью учреждения университета было удовлетворение «потребности общества в массовом образовании».
Телеканалы, радио и газеты долго время раскручивали его как любимого интеллектуала за левые взгляды и борьбу с ультраправыми. Мишель Онфре был везде. Но в 2010 году внезапно стал подозрительной личностью для всех СМИ, после того как серьезно раскритиковал неприкасаемого кумира — Зигмунда Фрейда, назвав великого психоаналитика жадным, лживым и партизаном авторитарных режимов. Скандал! Богохульство! Но Мишель Онфре не извинился, не поменял ни одного слова и, конечно, получил неплохую рекламу от этой волны возмущения в СМИ. Откровенность и настойчивость стали его визитной карточкой, один из журналистов назвал Онфре «диким быком» (буквально taureau en liberté).
Эта откровенность все же стала проблемой, когда Мишель Онфре раскритиковал либеральный путь левой Социалистической партии, а также отношение Франции к ливийскому и сирийскому кризисам. Как-то Онфре услышал слова философа Бернарда-Анри Леви (одного из «ремесленников» войн против Милошевича, Каддафи, Асада) о том, что печально известная фотография маленького сирийца Айлана Курди, найденного утонувшим на пляже в Турции, должна открыть душу европейцев и их дома для всех мигрантов, которые умирают на границах ЕС. Онфре незамедлительно ответил, что лучше бы его коллега-философ молчал, если считает себя честным человеком. Леви, который, можно сказать, контролирует многих французских журналистов, тут же спустил на оппонента всех собак, тот потерял статус фаворита СМИ и стал гонимым и порицаемым. Онфре исчез из центральных медиа, изредка появлялся в телешоу и завел свой собственный канал в интернете.
Впрочем, разрушить его репутацию оказалось непросто. Мишель Онфре остается человеком, которого публика слушает и читает. В таком однообразном медийном мире, как во Франции, отсутствие иной точки зрения очень заметно. Каждая его лекция собирает аншлаги. В 2017 году француза приглашала в Россию одна небольшая газета. Конференц-зала на сто человек оказалось недостаточно. Даже в Москве для Онфре нужно найти зал втрое больших размеров.
В начале 2017 года он опубликовал «Декаданс», первую книгу трилогии «Космос» (вторая вышла несколько месяцев спустя). На 650 страницах Онфре объясняет конец иудеохристианской, то есть западной, цивилизации. Для СМИ это стало финальным сигналом: на него навесили ярлыки пораженца («всепропальщика», как говорят в России), интеллектуала, у которого исключительно пессимистическая картина мира, философа, которого больше не стоит читать.
«Декаданс» описывает две тысячи лет истории Запада, эволюцию христианства, — чтобы прийти к выводу о его неизбежном конце. «Мы, цивилизации, — мы знаем теперь, что мы смертны» — это высказывание Поля Валери любит цитировать Онфре. Для автора декаданс пришел не сегодня и не вчера, не с Эммануэлем Макроном или Биллом Клинтоном — нет, намного раньше: с закатом христианства, который растянулся на столетия. Христианская цивилизация постепенно теряла силу, каждый раз пыталась возродиться, но не справлялась с «замещением»: учение Христа замещал то ум у Гегеля, то коммунизм у Маркса, то военный рейх у Гитлера. Можно было бы добавить в этот список «заместителей» и «научный прогресс» современного Запада, но философ, наверное, посчитал такой вариант сильным преувеличением.
Вот еще один парадокс Онфре. Почти в каждом выступлении он напоминает о своем атеизме. Но конец цивилизации для этого атеистического философа есть отсутствие трансцендентности. Французская революция, большевистская революция и, наконец, студенческая революция мая 1968 года — вот три этапа искоренения христианства в Европе. Еще одним смертельным ударом стал Второй Ватиканский собор (1962): «Желая быть лекарством, собор усилил болезнь: сделав Бога другом, с которым можно перейти “на ты”, священника — товарищем, которого можно пригласить вместе развлечься, послание Христа — профсоюзной листовкой, другие религии — духовностями, достойными христианства, Церковь ускорила движение, которое предвещало ее гибель».
Можно говорить, что это небеспристрастный взгляд и что философ, кажется, решил воевать против христианства — и особенно против католицизма. Онфре с упоением осуждает кровопролития во имя религии, которые ритмизируют историю западной цивилизации (крестовые походы или гугенотские войны). Но не всегда таким же тоном пишет о других религиях или регионах мира, может быть, из-за недостатка знаний. Некоторые исследователи резко критикуют его работу, объясняя, что упоминаемые Онфре факты специально подобраны, что он не учитывал другие аспекты двухтысячелетней истории и что это взгляд несерьезного историка. И это абсолютно верно. Но они слишком уж многого требуют. Онфре — философ, и мы ждем от него не исторической экспертизы, а взгляда на мир.
Иных читателей раздражает, что Онфре смотрит на многие вещи свысока и не испытывает сантиментов в связи с исчезновением нашей цивилизации. И это тоже отчасти верно. Для философа наша цивилизация в перспективе тысячелетий прошлого и будущего — капля в море. Цивилизации рождаются и умирают. Онфре, даже будучи частью современной истории, не хочет отдавать ей предпочтение. Что это — трусость или элегантная объективность, пусть каждый решает для себя сам.
«Иудеохристианская цивилизация находится на последней стадии, — утверждает Онфре. И добавляет: — Европа готова к захвату или продаже». Когда мы видим, как французские элиты продают страну и свое историческое наследие катарским эмирам, с этими словами можно лишь согласиться. Полагая, что на Западе царит нигилизм, Онфре предлагает этому временному монарху замену: в исламе миллионы людей, которые готовы умереть за свою веру, а на Западе никто, конечно, не готов умереть за iPhone.
За iPhone? Да, потому что Онфре не только описывает упадок религии, но и констатирует появление либерального общества, все более и более неравноправного, в котором все становится товаром, включая человека. Так, Онфре критикует ВРТ (вспомогательные репродуктивные технологии) для гомосексуальных пар и суррогатное материнство. Причем не только с этической точки зрения (западные люди забыли, что назначено природой), но и с экономической: он осуждает ложную логику «эгалитаризма», согласно которой желание гомосексуальных пар иметь детей неотвратимо приведет к «пролетаризации» матки самых бедных женщин.
Каков будет этот последний этап цивилизации? Онфре видит его в трансгуманизме: это химерический идеал, у которого одна задача — покончить со всеми цивилизациями. Что делать? Бороться? Нет, философ предлагает ничего не делать: нам остается лишь достойно потонуть на «Титанике», распивая, например, хорошее вино с друзьями.
Впрочем, несмотря на этот пессимизм, Мишель Онфре иногда еще видит надежду. Например, в 2016 году он подписал петицию, призывающую к реформе Евросоюза и возвращению к диалогу с Россией. Поскольку он считает, что даже несмотря на то, что Владимир Путин — «опасный человек», этот диалог незаменим для будущего Европы с точки зрения безопасности и, наверное, спасения цивилизации, так как вера на Востоке еще жива. Конечно же, о такой позиции журналисты поспешили рассказать, что, мол, Онфре мечтает «подчинить Европу России».
Европа больна
После того как французские СМИ после избрания Эммануэля Макрона президентом в 2017 году единодушно воспели обновление Европы, мнение «пораженца» Мишеля Онфре о ситуации во Франции и Европе стало еще интереснее. Мы оторвали философа от работы над последней книгой трилогии, под названием «Мудрость», и он согласился ответить на несколько вопросов «Эксперта».
— Многие русские люди говорят об упадке, который переживает Запад. Под этим словом они подразумевают деградацию моральных ценностей, а также исчезновение веры. Будучи атеистом, именно последний пункт вы называете свидетельством заката цивилизации. Не считаете ли вы, что эта проблема может стать одной из причин развала Европейского союза?
— Эта Европа уже расколота надвое. В западной части больше не строят церквей, зато многие из некогда построенных храмов продают и переделывают в отели, культурные центры и жилые дома. Только подумайте: в Испании Гауди хотел построить Sagrada Familia в девятнадцатом веке, однако всего девятнадцатого столетия не хватило, чтобы завершить работы. Освящен храм был папой Бенедиктом Шестнадцатым уже в двадцать первом веке, но здание до сих пор не достроено… Недавно испанской полицией были задержаны исламисты, планировавшие устроить теракт в этой церкви и окончательно превратить в руины то, что, по сути, уже ими является. Не символично ли это? В то же время не так давно я был на Украине, где видел, как полным ходом идет строительство гигантского собора! В Париже тоже был построен храм — это правда, вот только построили его русские — речь идет о Свято-Троицком соборе на набережной Бранли. Считаю это доказательством того, что центр веры — Восточная, а не Западная Европа.
— То видение цивилизации, которое предлагают свирепствующие на Западе современные идеологи — адепты «культа прогресса», как назвал это явление французский философ Жан-Клод Мишеа, — может ли оно объединить народы?
— Нет. Адепты этой идеологии непрерывно стоит у власти вот уже четверть века. Чтобы добраться до вершины и привлечь избирателей, они сулили золотые горы: конец безработицы, полная занятость, рост покупательной способности, дружба народов, исчезновение войн… Любой, кто был скептически настроен по отношению к этой идеологии, удостаивался презрения. Однако позже мы увидели, что принесла игра по этим правилам: массовая безработица, падение покупательной способности, повышение стоимости жизни, конкуренция между народами, войны в Европе (вспомним Балканы) и новые колониальные войны в мире (Афганистан, Ирак, Ливия, Мали и так далее).
Я был против этой политики с самого начала. Как нас только не ругали и кем нас только не называли: невежи, провинциалы, недоучки, бедняки, расисты, ксенофобы… Сегодня провал очевиден, все стало ясно, и поэтому они злятся. Вот причина ненависти, которую питают к сторонникам Европы свободных рынков или уберизации (когда вся полнота власти достается некомпетентным людям), утраты стабильности, исчезновения наемного труда, кризиса системы социальной защиты, пенсий, заката медицины, развала республиканской школы, роста незащищенности, постоянной террористической угрозы. Теперь все это в порядке вещей. Новая версия старой, до боли знакомой программы больше не принесет успеха.
— Поразительно, что в политике идея суверенитета воспринимается как что-то порочное. Вернее, согласно такого рода суждению, мы называем достоинством его антипод — вассализацию. Быть вассалом теперь достойно, быть суверенным — порочно. Вот пример того, как можно все перевернуть с ног на голову! Сторонники единой Европы действительно стремятся к единому рынку без границ, который открыл бы путь к свободной циркуляции капиталов и людей, объединенных под знаменами золотого тельца. В наше время отрицания религии в религию превратилось потребление.
Нет ничего лучше независимости — как для человека, так и для народа. Меня не пугает, если кто-то назовет меня за это мнение экстремистом. Я сторонник свободы, я никогда не смогу полюбить подчинение, порабощение, вассализацию.
— Но мы наблюдаем за тем, как Евросоюз стремится заставить народы Европы забыть о существовании наций и при этом поддерживает регионализм. Учитывая, что подобные действия, как мы видели, могут подогревать сепаратистские настроения, можно ли назвать этот политический выбор абсурдным?
— Евросоюз поддерживает регионализм, поскольку режим, основанный на централизации и значительной власти государства, видит в нем один из факторов разрушения нации. Для этой Европы, где во главу угла поставлено потребление, все средства хороши, лишь бы уничтожить нации. Потому региональные протесты — манна небесная для Европы Маастрихта. Тем не менее случай Каталонии, которая с недавних пор требует предоставить ей независимость, положив на чашу весов свой выход из Евросоюза, путает карты. Я слежу за всем этим с огромным интересом.
— Исчезновение политики ради полного господства экономики — не в этом ли истинная и конечная цель либералов от Евросоюза?
— Появление Европы Маастрихта привело к рождению неведомого ранее чудища — авторитарного либерализма. По определению либерализм предполагает, что мы закрываем глаза на все препятствия и отвергаем их, будь то в экономической сфере или в социальной. Между тем эта Европа быстрыми темпами навязывает либерализм, проводя законы, оказывая информационное давление, стремясь к идеологическому доминированию, а также любыми способами стараясь заманить новых сторонников (типичный случай — использование пособий и субсидий с целью заполучить голоса), а то и вовсе фальсифицируя результаты голосования посредством хорошо отработанной схемы — административного лабиринта, который позволяет контролировать голосование, не подвергаясь при этом никакому контролю. Цель — показать, что политика и либерализм неразделимы. Однако народы Европы больше не удается одурачить. Их недовольство растет. Европа больна, смертельная болезнь уже охватила ее. В противном случае она не стала бы так яростно бороться с теми, кто ее отвергает.
Отказ от культа прогресса
— Вас традиционно ассоциируют с левыми, но с недавних пор СМИ и ряд политических деятелей называют вас реакционером. Как объяснить столь резкую перемену?
— Я обращаю внимание на оценки только тогда, когда их дают люди, мнение которых я считаю ценным. Между тем Libération, France Inter, Le Monde, L'Obs, Mediapart, Les Inrockuptibles и некоторые другие парижские и светские СМИ не авторитетны для меня: я не хочу выслушивать нотации от защитников фаллократии, мизогинии, антисемитизма, гомофобии и милитаризма — в случае с исламистами, готовыми покончить с Западом. После того как Миттеран отказался от левых идей в 1983 году, жертвы либерализма были отданы на откуп семье Ле Пен, которая, в свою очередь, использует тезисы Жоржа Марше, главы Французской коммунистической партии в 1970-х. Социалисты, а также центристы и представители левого крыла правых поддерживают политику правого толка. Это блок сторонников единой Европы, неолибералов. Правее либеральных правых и левее либеральных левых — с Ле Пен и Меланшоном — мы сталкиваемся с той же проблемой конкретизации отказа от либеральной Европы. При этом «Национальный фронт» Марин Ле Пен против иммиграции, а Жан-Люк Меланшон и «Непокоренная Франция» видят в ней «шанс». Отныне линии разлома проходят не только между левыми и правыми, но и между либералами и антилибералами, между исламофилами и исламоскептиками. Столь широкий выбор (за или против евро, за либерализм или против него, за левых или против них, за антиреспубликанский ислам или против него…) может запутать избирателя, смешать все карты и оставить граждан разочарованными.
— Вы критикуете французских левых, которые в 1983 году отказались от интересов народа в пользу рынка и защиты меньшинств, а также предупреждаете об опасности уберизации общества с приходом к власти Эммануэля Макрона. Считаете ли вы, что у подлинного левого движения — того, что боролось с экономическим неравенством, — есть шансы на возрождение во Франции?
— Нет, не в той форме, в какой оно существовало. Социалистическая партия Франции в плену у времени, и единственное, что ее пугает, — потенциальные обвинения в реакционизме или консерватизме со стороны левой прессы, которая клеймит всех инакомыслящих. Таким образом, Социалистической партии приходится все время играть на «повышение ставок», надеясь, что сегодня суть левого движения заключается в том, чтобы дать возможность однополым парам возмездно вынашивать ребенка в утробе необеспеченной женщины. С тех пор как они отдали бедняков на откуп «Национальному фронту» Ле Пен, для социалистов этот дискурс — предел мечтаний. Коммунистическая партия думает, как бы выгодней себя продать, выбирая между социалистами и «Непокоренной Францией» Меланшона — просто потому, что не хочет закрывать лавочку. А стоит это дорого. Сам же Меланшон согласен на что угодно, лишь бы все крутилось вокруг него.
Единственный шанс для левого движения — отказ от культа прогресса, культа, созданного социалистами (ведь прогресс — свойство не только добра, но и зла), а также отказ от поклонения эгалитаризму, который практикуют Коммунистическая партия и Меланшон. Взамен нужна новая схема общества — глубоко децентрализованная, самостоятельная, неавторитарная, построенная по общинному принципу.
— Если мы говорим о «неолиберализме», можем ли мы говорить о «неопопулизме», обозначая этим словом политико-медийную риторику, ставящую тему меньшинств во главу угла?
— Я не испытываю презрения к слову «популизм», которое в русской, а затем и во французской литературе относилось к тем людям, кому небезразличен народ. В этом смысле я признаю себя популистом. Таким образом, я не стал бы использовать это замечательное слово для критики чего бы то ни было, подыгрывая таким образом тем, кто, используя этот термин, старается его обесславить. Я бы сказал, что эта риторика — вой раненого зверя, который понял, что у него больше нет идеологической монополии. И как любой раненый зверь, он становится агрессивным и жестоким. Мы имеем дело скорее не с неопопулизмом, а с легкой формой неофашизма.
