Русский импрессионизм, ассоциирующийся в большей степени с Францией, чем с Россией, сыграл в жизни русского изобразительного искусства не менее важную роль. Первым по-настоящему сильным художественным впечатлением, произведенным французскими импрессионистами на русских художников, стал легендарный «Стог на солнце» Клода Моне, который оказался в России только в 1896 году, почти двадцать лет спустя после того, как импрессионисты совершили революцию в изобразительном искусстве, а к тому времени уже успели перейти через пик творческих достижений. Но в России они были восприняты как нечто небывалое.
Критики негодовали. Уже тогда они начали формировать репутацию этого направления как «набора клякс и пятен». Они упрекали его авторов в сосредоточенности на внешней форме и лишении изображаемого ими объект внутреннего содержания. Но были среди посетителей выставки французского искусства и те, для кого «Стог на солнце» Моне стал окном, в которое они увидели будущее изобразительного искусства. В их числе был Василий Кандинский.
Если во Франции импрессионизм стал полноценным и завершенным направлением в искусстве, то в России он возникал всполохами. Только Константин Коровин не побоялся сравнения с французскими предшественниками и решил идти проторенным ими творческим путем. Все остальные отдавались импрессионизму в той или иной степени. Для них он стал бесценным опытом освоения нового языка, на изучении которого они не остановились, а стали создавать новый. Импрессионизм оказался для них художественным течением, раздвинувшим границу горизонта, куда и совершили скачок Кандинский и Малевич, достигнув в 1930-е годы предела в изобразительном искусстве, который не преодолен до сих пор. Супрематизм оказался прорывом в доселе невиданную бесконечность. Малевич стал первым, кто шагнул в неизведанное интеллектуальное пространство, на тот момент доступное для исследования только художникам. Но прежде, чем Малевич вышел в открытый космос супрематизма, он окунулся в очистительные воды импрессионизма.
На автопортрете он изображает себя в облике, который под стать, скорее, испанскому гранду с полотен Эль Греко, чем художнику из Советской России. Мы видим, что он мыслит себя как художник, который живет вне времени и пространства. Для него импрессионизм пусть и значимый, но все-таки всего лишь этап его творческой эволюции, который он совершал на протяжении всей жизни максимально интенсивно — вместив в несколько десятилетий путь, которым его предшественники шли несколько столетий. Для других, как для Михаила Ларионова, импрессионизм мог стать отдельной жизнью, которую он проживал не менее интенсивно, чем Малевич, но не пытался при этом как можно скорее вырваться вперед, а в полной мере наслаждался теми достижениями, которыми обладало на тот момент изобразительное искусство. У него импрессионистический период, по наблюдениям искусствоведов, продолжался четыре года, но он пережил его настолько полно и глубоко, что об этом периоде нельзя говорить как только об этапе, который Ларионов прошел и направился дальше. Импрессионизм для Ларионова — это та самая маленькая жизнь.
В какой-то момент импрессионизм как художественное направление исчерпал себя. Наиболее яркие приемы уже не обладали такой силой воздействия на зрителя. Импрессионизм был идентифицирован искусствоведами, максимально подробно описан и проассоциирован с поименно названной группой художников. В этот момент любое художественное направление теряет интерес самой передовой части мастеров изобразительного искусства. Так произошло и с импрессионизмом уже в начале XX века, накануне целой серии революций в изобразительном искусстве, когда изобретение своего собственного языка стало единственным шансом на то, чтобы войти в историю. Европа и Россия буквально захлебывались от невероятного количества идей, хлынувших в интеллектуальное пространство того времени. Но импрессионизм не был отринут до конца. У него всегда оставались свои тайные агенты, которые продолжали в него погружаться ради того особенного состояния, которые они переживали в момент написания картин в этом стиле, сам разговор на изобразительном языке, ему присущем, доставлял им удовольствие. Импрессионизм, наконец, перестал быть «новым явлением в искусстве» и превратился в чистую, беспримесную любовь.
