Ядерная война реальнее, чем кажется, — об этом напомнила весенняя российско-американская конфронтация в Сирии. Тогда дело обошлось демонстрационным ракетным ударом Штатов после компромисса с Москвой. Но несколько дней мир всерьез ожидал второго Карибского кризиса. Хаотичность и непредсказуемость мировой политики и некоторых ее лидеров хоронят прежнюю систему мировой безопасности, основанную на принципе ядерного паритета. К власти пришло поколение элит, которое не помнит Вторую мировую войну и не боится радикальных мер. Да кто вообще сказал, что ядерная война может быть одной, короткой и смертельной для цивилизации? Военные, которые практически никогда не видели свои ядерные игрушки на поле боя, в последнее время все чаще обсуждают возможность локального применения тактического ядерного оружия. Как же будут выглядеть силовые схватки мировых держав?

Тотальные войны, целью которых является полное уничтожение противника, ушли в прошлое. Наступил век ограниченных войн, в котором ядерные бомбы из орудия вселенского зла могут превратиться в инструмент реализации политических целей. Достаточно поменять наше к ним отношение, считает доцент факультета мировой политики МГУ имени М. В. Ломоносова, доцент МГИМО Алексей Фененко, и мы увидим, во что выродится цивилизация.

— Давайте начнем с главного. Во-первых, война — это продолжение политики иными средствами (согласно формуле прусского военного теоретика Карла фон Клаузевица. — «Эксперт»), а во-вторых, для войны необходимо иметь определенные военно-технические инструменты. Если учитывать эти два момента, то получается, что мир второй половины двадцатого века был обеспечен отнюдь не наличием ядерного оружия как такового. Он сохранялся за счет устойчивого нежелания лидеров СССР и США воевать друг с другом. Подобно тому, как не стремились обнажить мечи, например, европейские монархи в период от Венского конгресса до революций 1848 года. Кроме того, существование того же химического оружия ничуть не помешало развязать Вторую мировую войну.

— Во время Второй мировой химоружие массово не применялось. Значит ли это, что в случае полномасштабного конфликта между ядерными державами мы вряд ли однажды увидим за окном атомный гриб?

— Если подумать, мы никогда и не видели ядерное оружие в действии, в качестве боевого оружия. Собственно говоря, все теории ядерного сдерживания — это пока что игры разума, размышление на уровне «а что будет, если».

— А как же атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки?

— Хиросима и Нагасаки не были примером применения атомных бомб как боевого оружия. Это была чисто политическая демонстрация. Какие цели способно поразить ядерное оружие? Какой эффект с военной точки зрения оно произведет? Этого мы до сих пор не знаем.

Пока что Хиросима и Нагасаки, учения на Тоцком полигоне и отчасти авария на Чернобыльской АЭС убеждают нас, что ограниченное использование ядерного оружия вполне возможно. Но до тех пор, пока оно не апробировано, не применено в бою, мы можем только условно говорить о том, как оно будет действовать в качестве реального оружия. У военных пока нет полноценной ядерной стратегии, коль скоро нет практического опыта его применения.

— Но само наличие ядерного оружия повлияло на геополитический расклад.

— Одно можно сказать точно: войны снова стали нетотальными, ограниченными. И продиктовано это было в первую очередь дефицитом технических возможностей для ведения прямой войны. Нам с американцами оставалось только выбирать наиболее доступные локальные театры военных действий и наносить там друг по другу удары.

— А что нам мешало пустить в дело ядерное вооружение?

— Сама стратегия ядерного сдерживания ориентировала нас на применение атомного оружия целиком и полностью. Кстати, об изменениях конъюнктуры. На самом деле современные концепции применения ядерного оружия опираются на концепции доядерной эпохи. Для нас атомное оружие — это прежде всего чрезвычайно мощная авиабомба. Схемы его возможного применения, если судить по открытым источникам, строятся на основе концепции «воздушной мощи» 1920-х годов: поразить авиацией основные города и промышленные объекты противника. То есть современная «ядерная стратегия» как раз не нова, а весьма архаична.

— Значит, великие державы действовали по логике «всё или ничего»?

— Как, собственно, это и предполагала концепция «воздушной мощи»: гарантированно уничтожить стратегический потенциал противника, что предполагает нанесение внезапного удара с использованием как можно большего количества боезарядов.

Но для достижения победы в войне мало разбомбить стратегический потенциал противника. Нужно, чтобы на его территорию пришел солдат-победитель и установил там желанный порядок. А оккупировать друг друга СССР и США не могли даже после гипотетического обмена ядерными ударами: слишком далеки мы друг от друга, слишком большие у нас пространства и слишком трудный рельеф для действий вооруженных сил. Нам оставалось только вести ограниченные войны на территории третьих стран, а для них ядерное оружие было не нужно.

Войны тотальные и ограниченные

— Чем отличаются тотальные и ограниченные войны?

— Деление на тотальные и ограниченные войны провел Карл фон Клаузевиц еще в начале девятнадцатого века по итогам анализа наполеоновских войн и войн предшествующего восемнадцатого века. Они отличаются друг от друга не количеством погибших и не масштабом военных действий, а политическими целями. Основная задача тотальной войны заключается в уничтожении противника как политического субъекта, а ограниченной — в принуждении оппонента к локальному компромиссу.

— В целом история знала больше ограниченных войн, чем тотальных, верно?

— Да, большинство войн в истории были, естественно, войнами ограниченными. Тотальные войны очень редки. Я насчитал всего четыре крупных: Тридцатилетняя война, наполеоновские войны, Первая мировая война и Вторая мировая война. Девятнадцатый век был исключением, он знал локальные тотальные войны. Все крупные конфликты в Новом Свете — Парагвайская война, Гражданская война в США, великая война Аргентины — носили тотальный характер, но при этом велись на локальных театрах военных действий. Такое вот интересное историческое явление.

— Чем еще, помимо целей, отличаются тотальные и ограниченные войны?

— Для них нужны разные виды армии. Для тотальной войны желательна массовая, мобилизационная армия — отсюда возник институт общей воинской обязанности. Для войн ограниченных, наоборот, нужны небольшие профессиональные и хорошо подготовленные контингенты. Примерно такие, какие были в войнах восемнадцатого столетия.

Причем обратите внимание: если в тотальной войне преобладают боевые действия (Вторая мировая война вообще была, по сути, беспрерывным боем), то в ограниченных войнах восемнадцатого века сражения случались раз в несколько лет. Например, возьмем нашу Северную войну. Крупные сражения вроде Нарвы, Фрауштадта и Полтавы происходили с перерывом в четыре-пять лет. Остальное время уходило на дипломатический торг и военное маневрирование, чтобы получить преимущества на переговорах.

В этом смысле уникальная ситуация, сложившаяся после Второй мировой войны, вернула век ограниченных войн. В условиях стратегического пата и технических трудностей ведения прямой войны стороны снова стали использовать принуждение к компромиссу за счет проведения локальных акций.

— Почему, на ваш взгляд, тотальная война между Советским Союзом и США так и не состоялась?

— Думаю, по двум причинам. Во-первых, у нас был дефицит политических решений. За что, собственно, было воевать? Любая война между нами привела бы к краху ООН и всего послевоенного устройства мира, где мы с США занимали привилегированное положение. Рисковать этим? Ради чего? Чтобы захватить какую-то разрушенную территорию вроде ФРГ? Собственно говоря, выигрыш явно не перекрывал издержки. Во-вторых, существовала техническая проблема: нам было сложно перебросить крупную армию за океан в другое полушарие Земли и поддерживать там военные действия.

— Но разве война США в Ираке не доказала, что технически это возможно?

— Американцы полгода готовились к войне с Ираком, наращивая группировку сил против страны, которая априори ничем не способна им помешать. Едва ли такое было бы возможно при военном конфликте с Советским Союзом.

— Какие трудности могли бы возникнуть у американцев?

— Сразу встает вопрос о снабжении войск, об обеспечении их деятельности на таком огромном расстоянии. Похожая проблема возникла бы и перед советской армией в случае ведения военных действий на Североамериканском континенте. Напомню, что в начале 1970-х годов и наши, и американские ученые признали, что концепция железнодорожного моста через Берингов пролив на нынешнем технологическом уровне нереализуема, а ведь это только малая часть необходимой транспортной инфраструктуры! То есть чисто географически нам с американцами было бы очень и очень сложно укусить друг друга.

Оставался иррациональный обмен ядерными ударами. У нас многие рисуют красочные картинки, как во времена холодной войны все боялись и строили бункеры. Хорошо, но если подумать: зачем нам нужен был такой обмен ударами? Уничтожим мы с США друг у друга по двадцать-тридцать городов, а что потом? Все рано технически оккупировать друг друга мы с американцами как не могли, так и не можем. Военный потенциал Советского Союза и США переживет потерю двадцати городов. Вторая мировая война показала, что переживет. А дальше обе страны оказываются перед политическим и стратегическим тупиком.

— То есть вы считаете, что ядерная война между двумя великими державами априори была невозможна?

— Такой сценарий мог реализоваться в одном случае: будь у власти политики-фанатики, вроде Троцкого или Гитлера. Но таких политиков не было у власти ни в СССР, ни в США.

Нам рассказывают много ужасов про Карибский кризис 1962 года. Но ни в Москве, ни в Вашингтоне никто даже не заикнулся о разрыве дипломатических отношений или о ликвидации ООН. Все искали компромисс. Ни один президент США не призвал «смыть кровью позор Вьетнама», ни один наш генеральный секретарь не пообещал «поквитаться с янки за Ближний Восток». Милитаристского психоза, как накануне Первой мировой, не было ни в Москве, ни в Вашингтоне.

Не было у нас с американцами и механизма эскалации. Мы не представляли себе, а как, собственно, может начаться третья мировая война. Единственный возможный сценарий — конфликт между ГДР и ФРГ. Но такая война виделась малореалистичной после Второго Берлинского кризиса. Все понимали, что мы этого не хотим, отсюда и стремление выстраивать отношения на долгосрочную перспективу. Таким образом, не ядерное оружие, а дефицит политических причин и технических возможностей удерживали нас от третьей мировой войны во второй половине двадцатого века.

Новые «войны за наследство»

— Тотальной войны удалось избежать, но локальные конфликты никуда не исчезли.

— Классический пример ограниченной войны — Первая война в Персидском заливе 1990–1991 годов. Цель была оговорена заранее: изгнать Саддама Хусейна из Кувейта и навязать Ираку невыгодный мир. По результатам войны именно это и было сделано.

Другой пример ограниченной войны — это война России в Грузии, так называемая пятидневная война 2008 года. Целью такой войны, в отличие от войн первой половины двадцатого века, было не свержение, а наказание режима Саакашвили и принуждение его уйти с территории Южной Осетии.

— Получается, победы в ограниченных войнах — это некие победы-сделки.

— Да, как это было в знаменитых «войнах за наследство» восемнадцатого века. Кстати, Клаузевиц, размышляя об итогах таких войн, писал, что победа для победителя была всегда не вполне победой, а поражение не вполне поражением.

Посмотрите на современные войны. Поражение Саакашвили было не вполне поражением, коль скоро он остался у власти, а победа России была не вполне победой, раз она признала Абхазию и Южную Осетию, но с сохранением режима Саакашвили.

То же самое можно сказать о событиях в Украине: война на Донбассе оказалась не вполне победой, коль скоро «большая Новороссия» не была создана. Но и для России это далеко не поражение, раз мы приобрели Крым и сумели создать пусть и маленькую, но Новороссию. В точности как в тех войнах восемнадцатого века, о которых писал Клаузевиц.

— А можно сказать, что сегодня тотальные войны больше не ведутся?

— Вполне. На сегодняшний день их практически нет. Исключение — Вторая война в Заливе, когда США поставили вопрос о ликвидации Саддама Хусейна как политического субъекта, — это была своего рода локальная тотальная война. Еще, возможно, в качестве примера подойдет Ливийская война. Но тотальными они были для режимов в Ираке и Ливии, а для великих держав — ограниченными кампаниями. Свергли режим Каддафи, но, главное, Британия под видом этого уничтожила французский проект Средиземноморского союза.

— Если история циклична, получается, тотальные войны еще вернутся?

— Думаю, обязательно вернутся.

— Но видоизмененные?

— Конечно. Мы себе представляем тотальные войны как сражения сплошным фронтом вроде мировых войн двадцатого века. Но в условиях современной географии распределения сил реализовать такие войны очень сложно. Однако я допускаю, что они могут вернуться, но в обновленном виде. Скорее всего, тотальные войны будут напоминать не мировые войны двадцатого века, а, например, Итальянские войны шестнадцатого века или сражения в годы Тридцатилетней войны, в рамках которых происходили ограниченные локальные столкновения. Посмотрите, в современных условиях целые государства вроде Сирии и Украины становятся театрами военных действий. А что если в будущем на их территории будут происходить столкновения массовых армий противников?

В современных условиях это могут быть длительные авиационные дуэли и крупные сражения над океанскими просторами с постоянной мобилизацией общества. И в таких войнах вполне могут происходить ядерно-тактические столкновения. «Невозможно!» — скажете вы. Но напомню, что Фридрих Великий, король Пруссии, писал о невозможности больших войн за тридцать лет до начала Французской революции и наполеоновских войн. Английский философ Дэвид Юм вывел важный парадокс: «Находясь внутри системы, мы не можем представить себе условий, при которых она завершит свое существование».

Локальный фоллаут

— Возможна ли эскалация ограниченной войны до ядерного уровня? 

— А вот это уже интересно. Мы отчего-то считаем, что применение атомного оружия — максимум эскалации войны, а ведь это далеко не обязательно. Вспомните Вторую мировую: все стороны обладали химическим оружием, и никто его так ни разу и не применил. У нас существует некая непроверяемая аксиома, что любой режим под угрозой разгрома обязательно использует ядерное оружие. Франция в 1940 году капитулировала, но химическое оружие не применила. Как и капитулировавшая в 1945 году Германия. Осенью 1941 года под Москвой в критические дни Советский Союз тоже ни разу не поставил вопрос об использовании химического оружия. Хотя в рамках такой логики, казалось бы, они должны были его применить не задумываясь.

Сегодня механизм ядерной эскалации до сих пор остается под большим вопросом. Атомное оружие — это не военное оружие, а оружие политическое. Для решения о его применении необходима санкция высшего политического руководства страны. Здесь и возникает интересный вопрос: после чего мы будем готовы пойти на ядерную эскалацию?

— Думаю, как минимум для этого нужно обладать ядерными силами, превосходящими силы противника.

— Распространенный стереотип. Для нас «ядерная война» — это обязательно обмен двух и более сторон ядерными ударами. А если, например, США применят несколько нейтронных боезарядов в Афганистане — это ядерная война или нет? Война ядерного государства против неядерного — это ведь тоже «ядерная война», хотя другая сторона равноценно ответить на такие удары будет не способна.

— Что касается равноценного удара. На ваш взгляд, как изменился ядерный паритет в мире после мартовской речи Путина?

— Пока никак. Для вступления в силу нового оружия мало заявить о нем, нужно его испытать, запустить в серию, произвести необходимое количество образцов. Все это займет не меньше семи лет. А пока это, что называется, потолок нашего прогнозирования

— Тогда давайте обратимся в прошлое. Стремление избавиться от ситуации стратегического ядерного паритета подтолкнуло американское руководство к принятию концепции ограниченной ядерной войны. В чем она заключается и что предполагает такая война?

— Концепция ограниченной ядерной войны была изобретена в конце 1950-х годов американскими экспертами для выхода из военно-политического тупика. Суть ее заключалась в следующем: раз мы не можем нанести поражение противнику тотально, давайте будем наносить ограниченные удары. Всего было предложено несколько вариантов концепции.

Первый вариант — контрсиловой удар, ликвидация военного ядерного потенциала Советского Союза. Как говорил Роберт Макнамара, «бить не по городам, а по ракетным базам». То есть, образно говоря, «разбить ваш кулак, а не бить вам в лицо» — это опять-таки из выражений самого Макнамары. Второй вариант — локальная война на базе тактического ядерного оружия, отбить наступление советской армии. И третий вариант — это, скажем так, ведение войны с использованием систем противоракетной обороны.

— А что насчет настроений в самом Советском Союзе?

— В СССР мы никогда не говорили о возможности такой войны. Но, что интересно, в журнале «Военная мысль» в 1960-е годы после публикации маршала Бирюзова была целая дискуссия о том, удержится ли возможная будущая война в Европе на доядерном уровне, разделит ли ядерное оружие судьбу химоружия во время Второй мировой? Из этого, кстати, потом выросла идея нашего начальника Генштаба Николая Огаркова, что ядерные задачи можно решать неядерным оружием с помощью «глубокой операции». Американцы опасались, что СССР можно попросту нанести удар после выхода Франции из НАТО, обеспечив быстрое поражение ФРГ и стран Бенилюкса. А дальше уже поставить Североатлантический альянс перед выбором: или невыгодный для них мир, или ядерная эскалация.

— Почему ни один из этих планов не состоялся?

— По одной простой причине: ни один из этих сценариев не гарантировал политической победы. Собственно говоря, вся концепция ограниченной ядерной войны двадцатого века была оборонительной. Если противник нападет — ударить ядерным оружием. Все было в рамках логики оборонительного сдерживания. Стороны не мыслили категориями достижения победы, они говорили о деэскалации.

— Возможно ли использование ядерного оружия для достижения победы?

— Пока наша рационализация не позволяет нам допустить реализацию такого сценария. Но это не значит, что он не может появиться в будущем. Мы рисуем картины тотального применения ядерного оружия. Но оно может применяться и на спорных территориях, причем регулярно, если оно маломощное. Чем отличаются эти два сценария? Мышлением. Вот если мы однажды начнем относиться к атомному оружию по-другому, это может изменить ситуацию. Напомню, что в пятнадцатом веке артиллерия была очень тяжелой и использовалась в основном для разрушения крепостей. А уже спустя век пришли легкие скорострельные пушки, сочетавшиеся с действиями массовой наемной пехоты. Что если ядерное оружие повторит эволюцию артиллерии?

Кстати сказать, интересный момент. Сегодня в Соединенных Штатах систематически публикуются материалы, в которых сравнивается, какой самолет лучше: американский F-35 или, например, российские Су, МиГ. Авторы этих статей представляют себе будущую войну по образцу Первой мировой: что ей будет предшествовать масштабный политический кризис, после чего стороны постепенно введут в действие свою авиацию, запустят системы ПВО, и тогда станет понятно, отразят они технологию стелс или нет. А что если они станут мыслить в масштабе Второй мировой войны, что одна из сторон нанесет внезапный удар, уничтожив авиацию другой на аэродромах? Тогда все эти тактико-технические характеристики будут, в общем-то, не так и важны. Оружие — это не только то, что есть, но и то, что мы о нем думаем.

— Насколько сегодня реален локальный ядерный конфликт? Например, обмен ядерными ударами между Индией и Пакистаном?

— Я не исключаю, что вполне возможен. И необязательно это будут Индия и Пакистан — есть, например, Корейский полуостров. Боюсь, такой конфликт даже необходим некоторым ядерным державам. Прошло семьдесят пять лет, а мы так и не видели атомное оружие в действии. Мы, собственно говоря, не знаем, чего можно достичь с помощью такого оружия, а чего нельзя. Поэтому идеальный вариант для стратегов — создать управляемый конфликт на периферии и посмотреть, как и к чему это приведет. Тогда военные смогут выработать полноценную ядерную стратегию.

Новые стратегии чаще всего рождались с апробации на периферии. Тотальным войнам шестнадцатого века предшествовал разгром швейцарцами феодального государства Бургундии: их опыт стал эталоном для стратегов ни много ни мало на сто пятьдесят лет! Мобилизационные армии Нового времени родились из опыта Войны за независимость США. Концепция блицкрига — из Австро-прусской войны 1866 года. Обновленная «ядерная стратегия» вряд ли станет исключением.

Ницшеанская мораль будущего

—Какие футуристические сценарии войны кажутся вам наиболее вероятными?

— Очень хорошо облик будущих войн описал Джордж Оруэлл в своей знаменитой антиутопии «1984». Три сверхдержавы, которые, не затрагивая друг друга, воюют на территории Африки, Азии, Австралии и в приполярных высотах. Они постоянно находятся в состоянии мобилизации и перманентно используют атомные бомбы ранга «хиросимской» именно в этих спорных пространствах, сочетая их с действиями авиации и крупных армий. Стороны, как в тотальных войнах шестнадцатого века, пытаются одолеть противника стратегией измора, а не сокрушения. Чем вам не образ войн отдаленного будущего?

— Настолько ли отдаленного?

— Чтобы наступили такие войны, нам нужно решить несколько проблем. Во-первых, необходимо создать принципиально новое оружие. У нас много пишут о революции в военном деле, а ведь ее нет. Все наши армии по вооружениям — это по-прежнему армии середины двадцатого века. От автоматического оружия до крылатых ракет — это все оружие Второй мировой войны, только чуть усовершенствованное. Но что если нам удастся создать мощные системы ПВО, позволяющие не прикрывать отдельные объекты, а быстро и безболезненно уничтожить всю авиацию противника? Война вернется на сушу и море.

Во-вторых, нужно изобрести средства, позволяющие быстро перебрасывать крупные армии через океанские просторы. Вот тогда это действительно вернет мир в эпоху мобилизационных войн.

В-третьих, необходимо пересмотреть отношение к ядерному оружию. Сегодня мы считаем, сколько раз уничтожим Землю, то есть исходим из моральной максимы, что атомное вооружение будет применено всё и сразу. А кто нам это сказал? Почему не локально и не «по чуть-чуть»?

— Давайте представим себе, что в мире произошел ядерный конфликт. Как это изменит окружающую действительность?

— Даже локальные ядерные войны приведут к серьезным изменениям. Мы будем помогать только людям с легкими ранениями из десятков миллионов тяжело раненных. Наша цивилизация будет наблюдать, как умирает множество ее представителей, и демонстративно ничем им не помогать. А может, и ускорять их уход из жизни как «источников заражения».

— Мораль исчезнет?

— После ядерного конфликта со всей знакомой нам этикой, политкорректностью и гуманизмом будет покончено. В мире воцарится новая мораль, очень похожая на мораль Ницше. Если мы будем демонстративно не помогать облученным людям исходя из соображений, что им уже ничем не помочь, или даже способствовать их уходу из жизни как носителей радиоактивного заражения, рухнут все нравственные устои нынешней цивилизации.

Современный мир — это набор моральных принципов, установленных после Второй мировой войны. В Уставе ООН указано, что все государства равны. А если великие державы снова вернут себе право свободно аннексировать и делить на сферы влияния малые страны? Или, например, есть правило, что развитые страны должны помогать развивающимся. Почему это они должны? Сильные государства могут возобновить политику неоколониализма — принудительного изъятия у более слабых стран их ресурсов. Или вот, например, необходимо более справедливое перераспределение доходов. Почему это необходимо? Такая нужда отпадет, как только у нас утвердится мораль «побеждает тот, кто сильнее».

Сегодня мы боремся с наркоторговлей, а в девятнадцатом веке она была нормой: преобладал принцип «хочешь вымирать — вымирай, на твое место придет более сильный». Мир девятнадцатого века был лишен категории сострадания. Кто сказал, что он не вернется в будущем?

— Сегодня основной политической функцией ядерного оружия по-прежнему является сдерживание и предотвращение войны. Что изменится в новых геополитических условиях?

— У ядерного оружия может быть идеальная политическая функция — функция геноцида. До середины двадцатого века геноцид был технически сложен: нужно строить концлагеря, выращивать целую армию палачей, создавать разветвленную сеть. Теперь с помощью нейтронных бомб это будет сделать легко.

И здесь возникает вопрос: а что если западная цивилизация однажды прибегнет к этому средству? Посмотрите на многочисленные спекуляции о том, что делать с обществами, которые поколение за поколением рождают терроризм. Вроде Афганистана, Палестины и так далее. Почему однажды кому-нибудь на Западе не придет в голову решить вопрос радикальным способом?