«Евросоюз всегда был фундаментально социальным проектом. Он больше, чем общий рынок, больше, чем деньги, больше, чем евро. Речь идет о наших ценностях и нашем образе жизни. Европейская социальная модель — выдающийся успех, она сделала Европу выдающимся местом жизни и работы» — с гордостью говорил председатель Европейской комиссии Жан-Клод Юнкер после того, как в ноябре 2017 года в Гетеборге еврочиновники приняли документ под названием The European Pillar of Social Rights. В России перевели так: «Европейский компонент социальных прав».
Менее чем через год в своей прощальной «Речи о состоянии Союза» тот же Юнкер сказал совершенно обратное: «Нам нужно перестать относиться к социальному вопросу как к бедному родственнику». И после этого посвятил ему в своей часовой речи целых три предложения. Надо признать, что у брюссельской бюрократии к решению социальных проблем никогда сердце не лежало. И как место жизни, и как место работы Европа до сих пор действительно одно из лучших мест в мире. Но как раз Евросоюз тут абсолютно ни при чем.
В Римском договоре 1957 года «О создании ЕЭС» был соответствующий раздел «Социальные вопросы». Без него тогда было никак нельзя. Страны-основатели все социальные вопросы оставляли на откуп национальному законодательству и обязывались всего лишь «способствовать сотрудничеству между государствами» в области занятости и права на труд. Так что Брюссель никак не повлиял на построение европейских социальных моделей, равно как и на откат от социальных обязательств. Страны Европы справляются сами.
Социальные модели Европы
В Европе традиционно выделяют не менее трех моделей социального государства: либеральную, скандинавскую и континентальную. Иногда добавляют еще и средиземноморскую.
В «либеральной», «англосаксонской» модели (Великобритания, Ирландия) только система медицинского обеспечения действительно является универсальной и охватывает всех граждан. Другие социальные выплаты сильно зависят от величины взносов в социальные фонды, имеют фиксированный характер и невелики. Система финансируется в основном за счет налогов.
Фиксированный характер имеют социальные выплаты и в «скандинавской» (или «социал-демократической») модели. Налоги в скандинавских странах традиционно высоки. Социальные выплаты тоже. К тому же социальные службы оказывают немало услуг бесплатно. В результате эта социальная система направлена на уменьшение имущественного неравенства и, в отличие от «либеральной» системы, с этой задачей более или менее справляется.
В «континентальной» системе, к которой традиционно относят Германию, Францию, Австрию и страны Бенилюкса, размер социальных выплат пропорционален размерам взносов в социальные фонды, а значит, уровню доходов. При этом существует и система поддержки малоимущих граждан. Социальные фонды часто управляются не государством, как в предыдущих двух примерах, а «социальными партнерами» — работниками и работодателями.
Наконец, в «средиземноморских» странах — Греции, Италии, Португалии и Испании — социальная система характеризуется наличием многочисленных «пробелов». Универсальна лишь система медицинского страхования. А более или менее полная соцзащита есть только у «бюджетников». Это связано с тем, что свое «государство всеобщего благосостояния» Греция и страны Пиренейского полуострова начали развивать позднее соседей. Выплаты обычно пропорциональны взносам в социальные фонды, но доступ к ним серьезно ограничен.
Континентальная и средиземноморская модели направлены на защиту работника, которого труднее уволить. В скандинавской и либеральной системах трудовой контракт защищен меньше.
Спор об эффективности и справедливости той или иной модели бесконечен и бесперспективен. Но как идеологический посыл эта идея работает, особенно на экспорт. Даже несмотря на демонтаж социальной системы.
Либеральные реформы 1990-х
Реформы социальных систем идут в Старом Свете с начала 1990-х годов. Европейские экономики ощутили последствия замедления темпов роста и старения населения и начали дрейф в одну сторону — в сторону либеральной системы. Это неудивительно. Тогда в Евросоюзе к власти пришли неолибералы. Да и в отдельных странах в традиционных левых партиях социал-демократы уступили лидирующие позиции социал-либералам. Идеологические установки левых и правых либералов сблизились до степени смешения, их практически перестали различать избиратели, и их ротация носит символический характер. На основе этого либерального консенсуса в европейских странах одна за другой начались социальные реформы, суть которых можно выразить известным высказыванием Маргарет Тэтчер: «Не существует такой вещи, как общество. Есть отдельные мужчины и женщины, а также семьи». Именно в этой формулировке никто «железную леди» не цитирует, это до сих пор не очень политкорректно. Но фразу, которую она произнесла следом, повторяют охотно: «Люди слишком хорошо помнят о своих социальных правах, и никто не вспоминает о своих обязательствах. А не существует такой вещи, как социальные права, до тех пор, пока ты исполнишь свои обязательства».
Соответственно, и новое либеральное руководство Евросоюза обращается к решению социальных проблем только в силу необходимости. В конце 1980-х Жак Делор, социалист — уже весьма либеральный, но все еще социалист, — пытался закрепить хотя бы минимальные социальные стандарты для Европейского экономического сообщества, которое только что из Общего рынка превратилось в Единый рынок и готовилось превратиться в Европейское сообщество, а потом и в Евросоюз. Но правительство Тэтчер категорически отказалось подписывать Хартию Сообщества фундаментальных прав работников. Даже несмотря на то, что ее формулировки чрезвычайно расплывчаты, а сама она не имела обязывающего характера.
Англичане подпишут этот документ в конце 1990-х. Но к этому времени он потеряет всякую актуальность: Брюссель просто не занимался социальной сферой. Либералы взяли его штурмом под лозунгом «Мы обеспечим более высокие темпы роста». В своей знаменитой речи в Брюгге в конце 1988 года Тэтчер заявила: «Урок экономической истории Европы семидесятых и восьмидесятых годов состоит в том, что центральное планирование не работает, работают личные усилия и частная инициатива. Государственная экономика — это рецепт низкого роста, частное предпринимательство в рамках закона приносит лучший результат». Она, кстати, была неправа: средние темпы роста в такой «огосударствленной» экономике, как французская, в 1970–1980-е годы были чуть выше, чем в британской. Хотя всегда можно подобрать выборку с противоположным результатом. В любом случае никаких особенных экономических подвигов Европе либеральная модель развития экономики пока не обеспечила. А «лишний» социальный балласт уже сброшен.
Реформы трудового законодательства
Основным полем деятельности реформаторов социального государства стало трудовое законодательство. На рост международной конкуренции в глобализующемся мире либеральная европейская экономика ответила закрытием своих производств и выводом их в азиатские страны и страны Восточной Европы. В этих условиях социальные гарантии для безработных стали выглядеть непосильной ношей. Начали сокращать и то и другое. Отдельным направлением реформ стало уменьшение защищенности трудового контракта. Для предпринимателей облегчают процедуру его расторжения, уменьшают связанные с этим юридические и финансовые риски. При этом активно внедряются новые формы трудовых договоров, в которых предприниматель изначально несет минимальную ответственность за его расторжение или не несет ее вообще.
Размытие права на труд хорошо прослеживается и по «социальным» документам Евросоюза. В Социальной хартии 1961 года, на которую ссылается Договор о функционировании европейского союза, статья 1 так и называется: «Право на труд». И это право достаточно подробно описывается вполне юридическими формулировками. Почти тридцать лет спустя в Хартии Сообщества фундаментальных прав работников 1989 года «право на труд» не упоминается вообще — в конце 1980-х это уже попахивает ересью. И формулировка сморщивается до «каждый человек свободен выбирать и трудиться по своей специальности в соответствии с правилами, регулирующими труд в каждой профессии». А еще спустя три десятилетия в Европейском компоненте социальных прав 2017 года Евросоюз идет еще дальше и оставляет за работниками только «право на своевременную и адаптированную помощь в улучшении перспектив занятости и самозанятости, включая право на помощь при поиске работы, на обучение и переквалификацию». При этом в Компоненте исчезло упоминание «права на забастовку», которое вроде бы пока еще во всех европейских странах признается. Удивительно, но в этом документе исчезло и упоминание «минимальной рабочей недели», хотя по этому поводу есть даже специальная директива Еврокомиссии. Которая не пожадничала и установила ее размер в 48 часов еще в 2003 году.
Зато в качестве одной из основ рынка труда называется «поощрение предпринимательства и самозанятости». Стимулирование перехода наемных работников в индивидуальные предприниматели — одно из новых веяний в социальной европейской политике.
Реформы Харца—Шредера
Самой громкой либеральной реформой рынка труда в Европе стали реформы Герхарда Шредера (или Петера Харца, который возглавлял комиссию по их разработке) в Германии в начале века. Либеральные экономисты и политики считают их настолько успешными, что они стали объектом почти религиозного поклонения.
Германия встречала новое тысячелетие в не очень хорошей форме и считалась «больным человеком Европы». Экономический рост был ниже, чем в среднем по ЕС, а безработица выше. Дефицит бюджета превышал «священные» три процента ВВП. При этом безработные получали достаточно щедрое пособие по два года и не спешили возвращаться на рынок труда. Разъезжали по заграницам в том числе.
Для начала были облегчены условия для увольнения. Потом были сокращены сроки выплаты пособия по безработице — так называемого Пособия 1 (то самое, на которое немецкий безработный ездил за границу). Раньше его получали по полтора-два года. Теперь — только 12 месяцев. Его размер зависел, как и полагается в «континентальной» модели, от предыдущих доходов безработного и составлял примерно две трети его последней зарплаты (потолок — 2570 евро).
Безработный отныне был обязан принять любое предложение о работе, которое соответствовало его профилю. В течение первых шести месяцев он еще имел право в качестве причины отказа указывать на величину предлагаемой зарплаты. Если она была более чем на 30% ниже его предыдущей зарплаты, отказ считался допустимым. Но по истечении шести месяцев размер зарплаты уже причиной отказа служить не мог. Никакие там «я рассчитывал получать побольше», «я по этой специальности работал двадцать лет назад и уже все забыл» в расчет не принимались. Для холостых соискателей рабочих мест не действовала и отговорка «это очень далеко от моего дома». Их вполне могли обязать и в другой город переехать.
Что важно: отныне не служба занятости должна была доказывать, что вакансия подходит для ее клиента. А клиент должен был убедить ее, что она ему не подходит. Необоснованный отказ от рабочего места приводил к сокращению размера пособия, вплоть до полного прекращения выплат после третьего такого случая.
Самый знаменитый из «законов Харца», а именно «Харц 4», перекроил и систему выплат социальных пособий. Если безработный, получая в течение года «Пособие 1» не находил себе работу, то наступал черед «Пособия 2». Оно фиксированное и очень скромное. Одинокий взрослый безработный получает чуть более 400 евро в месяц. Если же партнер по браку работает, то не факт, что супругу вообще что-то светит. И он уже должен соглашаться на любую работу, даже если она не соответствует его образованию и он никогда по этой специальности не работал. Работай, или прослывешь «тунеядцем». А отношение к таким людям в германском обществе резко отрицательное. Признаться, что ты получаешь пособие по «Хартц 4», просто стыдно.
Выплаты по другим социальным пособиям тоже небольшие. И социальная служба получает право контроля за получателем такого пособия, вплоть до доступа к банковским счетам, переписке, списку покупок. Многие центры занятости проявляют недюжинную фантазию в своей работе. Пресса не жалеет красок. Тут и учительница, которую заставляли стать продавщицей в секс-шопе. И 63-летний художник, которого настойчиво пригласили прийти поработать в ночную смену на стройке. И беременная дама, которой при оформлении пособия предложили сообщить имена своих сексуальных партнеров. От самых необычных требований можно, конечно, отбиться через суд. Но тут точно не до туристических поездок.
Реформы Харца привели к ожидаемому результату. С одной стороны, взлетел уровень неравенства. За пятнадцать лет количество трудоспособных людей, проживающих за порогом бедности, выросло с 10 до 18%. Это стало проблемой национального масштаба, и христианские демократы согласились в 2015 году на введение минимальной зарплаты. Ее поэтапное внедрение вроде бы приостановило процесс имущественного расслоения. Но это на фоне оживления экономической ситуации в мире и в Европе в частности.
С другой стороны, безработица в Германии начала сокращаться и сократилась с 11 до 3,5%. Страна существенно сократила свой бюджетный дефицит. У Германии сейчас самое большое положительное внешнеторговое сальдо, больше, чем у Китая. Считается, что реформы Шредера увенчались успехом.
Впрочем, надо заметить: цифра по безработице — лукавая. В последние годы ЕС начал продвигать для вычисления уровня безработицы методику Международной организации труда. По ней человек, который в отчетную неделю проработал хотя бы час, уже не считается «безработным». А считается как раз «занятым». Реформы Харца способствовали распространению малооплачиваемых рабочих мест (так называемых mini-jobs), в том числе мест с неполным рабочим днем. Это существенно искажает статистику.
Кроме того, не все склонны объяснять успехи германской экономики только жесткой либеральной борьбой с «тунеядцами» и «паразитами». Шредер мудро заметил, что «между Уолл-стрит и Кремниевой долиной не пустыня лежит. Там есть место для традиционной экономики». Германия сохранила добрую часть своей промышленности, особенно машиностроения. Сохранив компетенции своих инженеров и рабочих, страна предложила рынку более высокотехнологичную продукцию и воспользовалась инвестиционным бумом развивающих стран, прежде всего Китая. Да и на востоке у Германии появилось сразу несколько соседей — новых членов Евросоюза, и она удачно встроила их экономики в свои производственные цепочки.
Пенсионная реформа в Швеции
Замедление экономического роста и старение населения вынудили европейские правительства реформировать свои пенсионные системы. В некоторых странах такие изменения происходят очень часто. Особенно это касается стран, которые сохраняют распределительный принцип пенсионного обеспечения. Во Франции, например, с 1993 по 2013 год прошли шесть пенсионных реформ и еще одна не завершилась — слишком сильны были социальные протесты. Реформы эти носят «параметрический» характер. Чтобы не допустить большого дефицита пенсионного фонда, под нужный результат постоянно подгоняются пенсионный возраст, продолжительность необходимого трудового стажа, размер пенсионных отчислений и множество других показателей.
Там, где пенсионная система частично или полностью накопительная либо в основном накопительная, реформы проводятся реже. Чтобы ограничить их количество, некоторые страны вводят балльную систему. При уплате пенсионных взносов будущему пенсионеру начисляются баллы. Стоимость балла привязана к какому-нибудь макроэкономическому индикатору, например к средней зарплате, и изменяется со временем.
Наиболее последовательными в стремлении создать саморегулируемую пенсионную систему и тем самым окончательно решить пенсионный вопрос стали шведы. Пенсионные взносы шведского работника зачисляются на личный пенсионный счет. Счет — виртуальный, поскольку фактически эти средства идут на оплату текущих пенсий и система остается распределительной по сути. На этом виртуальном счету они индексируются на уровень инфляции и на уровень роста средней зарплаты. Размер пенсии определяется при выходе шведа на заслуженный отдых, когда накопившаяся на виртуальном счету сумма делится на ожидаемую для человека его поколения оставшуюся продолжительность жизни. Таким образом, шведский пенсионер в среднем должен получить в виде пенсии все, что он отложил на нее. Не меньше, но и не больше. И если ожидаемая продолжительность жизни к моменту выхода на пенсию вырастет, размер пенсии будет сокращен. Или человеку предложат еще поработать. Этим шведская система сильно отличается от французской, например. Там пенсионер фактически получает примерно 140–150% от суммы своих пенсионных накоплений.
Есть, конечно, риск, что будет изобретена «таблетка молодости» и все пенсионеры проживут на несколько лет дольше, чем от них ожидали при выходе на пенсию. Но это остается маловероятной гипотезой. Понятно, что более реален вариант, когда экономика переживает трудные времена и взносов от работающих соотечественников начинает не хватать на текущие пенсии. Это тоже предусмотрено — в этом случае размер выплачиваемых пенсий снижается. За шестнадцать лет такое уже случалось три раза — в 2010, 2011 и 2014 годах. Правда, в случае бурного роста экономики пенсии растут, и растут темпами более высокими, чем инфляция. И такое пару раз тоже случалось.
Таким образом, работающий швед регулярно получает письма от пенсионного фонда с указанием суммы накопленных средств на его виртуальном пенсионном счету и прогнозом размера его пенсии. Вернее, прогнозами. Дается три прогноза в зависимости от вариантов развития экономической ситуации в стране.
Швеция в последние два десятилетия вообще переживает либеральные реформы. Ее социальная система уже скорее либеральная, чем скандинавская. Растет неравенство в доходах, растет число бедных. И пенсионная реформа не исключение. В шведской модели учитываются доходы всех лет трудового стажа. В отличие от той же французской, где в расчете пенсии учитываются 25 «лучших» лет. Люди, у которых по разным причинам были перерывы в работе, оказываются в невыгодном положении. И поэтому 16% шведских пенсионеров попадают в категорию «бедных». Во Франции таких только семь процентов.
Относительное ухудшение материального положения пенсионеров в либерализующейся социальной системе проявляется еще и в том, что в начале века новоиспеченный пенсионер при выходе на пенсию узнавал, что она составляет в среднем 60% от его последней зарплаты. А сейчас этот показатель упал до 53%.
Последний оплот социализма
Тех, кто переживает, что пропустил все самое интересное в процессе реформирования социальной системы европейских стран, можно успокоить. Либеральные реформы ожидают последнюю крупную «социальную» экономику Европы — французскую. «Социалистическая Франция», которую «невозможно реформировать», давно уже белая ворона в окружении своих более или менее либеральных европейских соседок.
Во Франции все еще очень много разных пособий. Родители школьников к началу учебного года получают по 350–400 евро на ребенка. Более двух миллионов самых бедных семей получают по 150 евро ежегодно в виде «Рождественской премии». Шесть миллионов французов получают жилищное пособие, в среднем 200–250 евро. Разных пособий так много, что сознательные работники системы социального обеспечения сами разыскивают тех, кто имеет право на какое-то пособие, но даже не догадывается об этом.
Из-за больших социальных трансферов уровень неравенства доходов и уровень бедности во Франции сейчас одни из самых низких в ЕС. А уровень рождаемости — самый высокий. И покупательная способность среднего французского пенсионера сейчас такая же, как у среднего французского труженика. А по некоторым оценкам, даже чуть выше. Нигде в Европе такого больше нет. Это вообще выглядит анахронизмом.
Права работника во Франции закреплены в Трудовом кодексе. А французский трудовой кодекс — самый толстый в мире. Эммануэль Макрон уже успел провести одну реформу трудового законодательства. Но еще не все области трудового права охвачены. И у нынешнего либерального французского правительства непочатый край работы. Тем более что соратники его подгоняют.
У Франции долг уже под 100% ВВП. У Франции с начала века отрицательный торговый баланс. После последнего финансового кризиса страна более десяти лет находилась в «черном списке» ЕС, потому что ее дефицит больше трех процентов ВВП. Во Франции самая большая доля государственных расходов в ВВП среди всех европейских стран — 55%. После всплеска безработицы во время кризиса 2008 года очень медленно сокращается количество безработных. В большинстве европейских стран, которые провели либеральные реформы рынка труда, уровень занятости давно достиг предкризисного уровня. Правда, это «другая» занятость, на других условиях труда, но Евростат так считает.
Ситуация очень похожа на германскую перед реформами Шредера—Харца. По мнению французских либералов, если Франция не проведет жестких реформ, ее ждет катастрофа. Франсуа Фийон предрекал в этом случае «десант из Международного валютного фонда во французских министерствах» — чем не конец света?
Вот Макрон и активизируется. Судя по всему, в качестве образца для своей пенсионной реформы французский президент избрал как раз шведскую модель. Неизвестно, правда, заимствует ли он механизм снижения-повышения пенсий в зависимости от экономического положения страны, а без этого шведская модель не будет логически законченной. Но в любом случае это будет система, в которой размер пенсии становится известным только при достижении пенсионного возраста. Проблема еще и в том, что в начале 1980-х Франсуа Миттеран снизил пенсионный возраст с 65 лет до 60. И либералы (и левые, и правые) за все свои шесть удавшихся и одну неудавшуюся пенсионную реформу смогли поднять его только до 62 лет. А Макрон во время избирательной кампании пообещал, что возраст выхода на пенсию поднимать не будет.
А рынок труда, по слухам, будет реформирован по немецкому образцу, хотя предложение французам уже через год безработицы переходить на 400 евро в месяц чревато сильными социальными потрясениями. Впрочем, Жорж Помпиду в свое время утверждал, что если во Франции будет 500 тысяч безработных, то произойдет революция, и был не прав. Революции не произошло. Может, и к размеру пособия в 400 евро французы привыкнут.
Макрону и скандинавская трудовая модель нравится. Она не направлена на то, чтобы любыми путями как можно быстрее вернуть человека на рынок труда, пусть даже на плохо оплачиваемую работу. В Дании, например, или в Финляндии срок, в течение которого выплачивают пособие по безработице, — целых два года. И пособие достаточно щедрое. Зато процесс увольнения очень простой. Гораздо проще, чем даже в Германии. Возможно, Макрон пойдет по этому пути. Будучи с визитом в Копенгагене, он умилился тяге датчан к прогрессу. Сказал, что ему приятно быть в стране, где «уволить можно, просто отправив СМС». Что оказалось fake news — датчане все-таки до увольнения с помощью СМС пока не дошли. Но, оговорка по Фрейду, как говорится.
Медицинское опустынивание
Медицинское страхование — один из столпов европейского государства всеобщего благосостояния. Во всех вариантах европейских социальных систем без исключения оно охватывает всех граждан. Французская система едва ли не лучшая в Европе. И точно самая щедрая. Неоплаченными остается менее 10% расходов французов на свое здоровье при среднеевропейском уровне 20%.
Но либерализация во французском здравоохранении идет уже давно, причем по знакомой для россиян тропинке. В либеральной медицине услуги следуют за пациентом. А современная либеральная экономика делит население на выигравших и на проигравших от глобализации. Поэтому неудивительно, что во Франции начался процесс «медицинского опустынивания», прежде всего в сельской местности, а также в бывших пролетарских кварталах, особенно больших городов. Процесс «группирования больниц» проводился вполне сознательно, с целью «рационализации» системы здравоохранения, естественно. В результате где-то в сельской местности до ближайшего врача — несколько десятков километров. А кое-где очередь к врачу-специалисту уже больше года. Замечательные высококлассные французские врачи давно предупреждают правительство, что они работают на износ и система здравоохранения может начать давать сбои.
Новая медицинская реформа Макрона как будто приостанавливает либеральные реформы в здравоохранении. Государство профинансирует восстановление нескольких сотен медицинских учреждений в «пустынях», в стране увеличится количество врачей. Но идеология авторов реформы вызывает вопросы. Министра здравоохранения обвиняют в том, что закрываются пункты неотложной помощи, а он оправдывается тем, что и новые открываются — там, где население растет. В прежние времена, когда французы создавали свою великолепную систему здравоохранения, такого министра тут же уволили бы с позором. Тогда считалось, что право на медицинское обслуживание — это законное право каждого гражданина республики вне зависимости от места его проживания. Но сейчас фразы «мы закрыли больницу в этом городке, потому что она нерентабельна» не вызывают шока.
Обычной практикой становится перенос все большего количества медицинских услуг в полис системы дополнительного страхования, за который нужно платить отдельно. И даже во Франции все большее количество людей не имеет возможности этот полис оплачивать и отказывается от похода к офтальмологу, например. Половина французов, живущих за чертой бедности, не может себе позволить поход к дантисту. Десять лет назад таких было не более четверти. Треть французских пенсионеров отказывается от некоторых медицинских услуг по финансовым соображениям. Да и цинга не только в США вновь объявилась, случаи заболевания были зарегистрированы и во Франции. А это уже никак иначе, кроме как плохим питанием, не объяснить.
Либеральных реформ Франция в любом случае не избежит — Макрон уже несколько раз вставил в свою речь традиционное «без обязанностей нет прав».
Промежуточные итоги и перспективы
Трудно однозначно оценить последствия социальных реформ для европейских стран. Очень много разных реформ, разных цифр, и очень-очень много разных слов. Правда, слов со смыслом как раз становится все меньше. В Социальной хартии 1961 года для изложения социальных прав европейцев понадобилось 5700 английских слов, в Хартии Сообщества в 1989 году их уже всего 2100, а в 2017 году для Социального компонента ЕС хватило и 1200.
Попробуем использовать интегральные показатели. Например, индикатор бедности. Естественно, Евростат даже избегает такое словосочетание употреблять. То, что в прессе потом подается, как «количество людей, живущих за чертой бедности», у статистического агентства Евросоюза политкорректно называется «количество людей, находящихся в зоне риска бедности» (at-risk-of-poverty»). Такими людьми считаются те, у кого доход ниже 60% медианного дохода в отдельной стране. И, по данным Евростата, за последние десять лет количество их не изменилось. Всего в ЕС «находящихся в зоне риска бедности» сейчас 118 млн человек. Ровно столько же, сколько их было в 2010 году, когда ЕС принял «Стратегию-2020». А в этой программе ставилась цель уменьшить их число до 96 млн. к 2020 году.
Продолжительность жизни. С этим в ЕС вроде бы все в порядке. Большинство стран — среди мировых лидеров по этому показателю. Но тревожные звоночки звучат и тут. Первый прозвучал в 2015 году, когда в самых «богатых» странах Европы и в США впервые за несколько десятилетий упала ожидаемая продолжительность жизни. Объяснений было много. Остановились на версии особо опасной эпидемии гриппа, от которого умерло неожиданно большое количество людей старшего возраста. В 2016 году рост продолжительности жизни возобновился везде, кроме Великобритании и США. Там падение продолжилось и в 2016, и в 2017 годах. «Социальные» объяснения этого печального феномена выглядят убедительно. В самых либеральных западных странах перестала работать система перераспределения общественного богатства. Да, безработица находится на исторически низких уровнях. Но достигнуто это в основном за счет создания «неустойчивых» рабочих мест с низкой оплатой труда. Экономический рост вроде тоже присутствует. Но увеличение имущественного неравенства сводит на нет эффект этого роста для основной массы населения. Отсюда и значительный разрыв в продолжительности жизни между самыми богатыми и самыми бедными. Во Франции — 13 лет, в Британии — 16.
Так что в целом прошедшее десятилетие можно в лучшем случае считать застоем в европейской социальной системе. Или даже точкой разворота.
Можно не сомневаться, что новому руководству евроструктур не дадут и дальше относиться к социальному вопросу как к бедному родственнику. Заниматься им придется. Вновь набирают силу левые партии. Правые популисты перестают делать основной упор на проблему массовой миграции и борьбу за национальную идентичность, а на глазах начинают проявлять все больший интерес к социальным вопросам. Во Франции выборная программа «крайне правой» Марин Ле Пен очень сильно напоминала программу «крайне левого» Жан-Люка Меланшона. Правительственная коалиция в Италии не рассыпалась через месяц, как предсказывали ведущие политические прогнозисты. В Германии ситуация сейчас как в Италии пару лет назад. С теми же перспективами.
Брюссель стремится отобрать у национальных государств все больше и больше полномочий. Ежегодно определяет для них «Основные направления экономической политики» и все более жестко контролирует их выполнение. При этом он формально не может вмешиваться в социальную политику стран — членов ЕС. Статья 153 Договора о функционировании Европейского союза запрещает. И эта позиция сознательная. Евролибералы понимают, что отсутствие общей европейской социальной политики — это тоже политика, которая должна привести к тому, что все европейские социальные модели мутируют в либеральную. Немногословный Европейский компонент социальных прав – лучшее подтверждение этому. Естественно, это должно привести к тому, что социальные стандарты в европейских странах будут стремиться выровняться на уровне между богатыми и бедными странами. Что представителям «богатых» стран не может нравиться. И рост «правого» и «левого» популизма» в Европе, прежде всего в Старой Европе, — это прежде всего протест социальный, протест против снижения социальных стандартов и медленного, но верного уничтожения социальных моделей в этих странах. Консенсус правых и левых «популистов» может быть не менее эффективным, чем консенсус правых и левых либералов. И так просто игнорировать свою бедную родственницу — социальную политику — Евросоюзу не удастся.
