Глобальная экономика находится в предкризисном состоянии, и этого никто не скрывает. Ее видимая устойчивость обеспечивается высокой инерцией умеренного роста, накопленной к началу XXI века, и комфортностью системы инвестиционного капитализма, достигшей пика развития к 2008 году. Но даже легкого толчка может оказаться достаточно для провоцирования «большого обвала».
«Полутораполярная» система мировой экономики, в которой мир существовал последние пятнадцать лет, отражала объективную ситуацию: США как единственная сверхдержава и Китай в качестве значимой, но экономически зависимой силы. Но она оказалась неспособной к развитию в условиях многовекторности перемен и деэкономизации глобальных процессов. Ожидаемый новый экономический кризис приведет не только к перераспределению влияния в системе международных отношений, но и к перестройке ее архитектуры.
Контуры проблемы
Ситуация в мире требует не просто перераспределения условных долей влияния ключевых капиталистических государств мира (что вполне можно было сделать и в рамках существующих институтов), но изменения базовой архитектуры мировой капиталистической системы. Этот кризис не может быть отнесен к классическим циклическим кризисам капитализма. С одной стороны, он возник в силу формирования устойчивых политических и военно-политических ограничителей дальнейшего расширения пространства взимания основных рент, что требовало снижения или как минимум замораживания социального стандарта в «первом» мире. А с другой — с невозможностью дальнейшего качественного рывка в развитии промышленности, связанного с отсутствием инвестиционных перспектив, приемлемых для системы инвестиционного капитализма.
В 2013–2017 годах постепенно происходил переход от диалогичности процессов развития глобальной экономики к более волюнтаристской, во многом конфронтационной модели. Эта трансформация начала проявляться уже на завершающем этапе правления демократов в США, и можно только догадываться, насколько экономически конфронтационным могло бы стать президентство Хиллари Клинтон. Эту модель можно видеть и в поведении европейских лидеров в отношении Греции (условия третьего пакета помощи), России (одностороннее ужесточение условий энергетического взаимодействия) и КНР (ужесточение позиции на торговых переговорах и актуализация темы прав человека произошли даже раньше, чем это сделали США).
Распространившиеся ожидания масштабного экономического кризиса сами по себе являются индикатором нездоровья в системе мировой политики и экономики. Хотя бы потому, что подобные ожидания существенным образом ограничивают инвестиционную активность, особенно среднесрочную. Торможение среднесрочной инвестиционной активности — наиболее зримое проявление будущего кризиса.
Складывающуюся ситуацию отражают «внутривидовые» противоречия развитых стран, связанные с необходимостью перераспределения влияния и изменения режима доступа к инвестиционным ресурсам между позднеиндустриальными и постиндустриальными странами. Эти противоречия не могут быть разрешены только в рамках характерного для постбиполярной эпохи «колониального» подхода, реализовывавшегося через выкачивание дополнительных ресурсов из условно «развивающегося» мира. Кризис неизбежно затронет ядро «развитого» мира, а значит, и глобальную финансовую систему. Современный мировой капитализм дошел до пределов своего расширения, но оказался неспособен к некризисному качественному рывку в технологиях и социальном развитии.
Противоречия стали возникать еще в начале 2010-х годов в сфере глобально значимой логистики, когда Китай, Россия, Иран, Катар, Индия и другие страны обозначили стремление к изменению сложившихся важнейших направлений товаропотоков. А значит, и механизмов взимания логистической ренты, критически важной не столько для США, сколько для системы глобализации в целом и участвующих в ней транснациональных структур. Передел логистических пространств одномоментно не вел к перестройке глобальной экономики, но создавал для этого некоторые условия, давая новым центрам экономической консолидации дополнительную опору.
В своих крайних вариантах развития складывающаяся ситуация приведет к распаду единой глобализированной финансовой системы и регионализации не только ключевых процессов экономического роста и торговых отношений, но и расчетно-инвестиционной деятельности. В ряде случаев кризис может иметь жесткий, антагонистический характер, и представляется, что его уже нельзя преодолеть исключительно в рамках процессов и процедур экономической конкуренции.
Многое в развитии глобальной экономики и политики будет зависеть от поведения США. Политика США напоминает попытку управления деструктивными процессами методом «встречного пала». Трамп, провоцируя локальные кризисы, управляемо разрушая отношения с партнерами (то есть связи глобальной или субглобальной, как в случае с евроатлантизмом, критической взаимозависимости), пытается смягчать масштабы «большого» кризиса. Не исключено, что часть американской элиты смирилась как минимум с частичным распадом Pax Americana, отпадением от американоцентричной системы мировой экономики значимых региональных и отраслевых компонентов. Но стремится сделать этот процесс более управляемым.
Четыре источника глобального экономического кризиса
Помимо ожиданий есть и вполне реальные предпосылки глобального экономического кризиса. Назовем четыре ключевые.
Снижение доверия в глобальной финансовой системе. Этот процесс связан уже не только с антироссийской политикой США, но и с попытками Вашингтона использовать свое доминирование в глобальной финансовой системе для достижения политических целей. Санкционная политика не решающий фактор в снижении доверия к глобальной финансовой (условно «долларовой») системе, поскольку как раз демонстрирует высокий уровень ее управляемости со стороны США.
Риск возникновения платежных анклавов, из которых доллар вытеснен, пока игнорируется. Ход дедолларизации зависит не только от политических решений на уровне государств о переходе на бездолларовые взаиморасчеты (в национальных валютах или в ином эквиваленте), в результате чего возникают региональные анклавы со специфическими платежными механизмами. Важнее формирование «секторальных» анклавов — отраслевых или товарных бездолларовых пространств. Но секторальная дедолларизация гораздо более сложна, в том числе для последующего операционного обеспечения.
Реальный риск перерастания таких анклавов в нечто более значимое возникнет только тогда, когда от замены доллара в платежных операциях ключевые игроки мировой экономики перейдут к замене доллара в качестве доминирующего инвестиционного инструмента. Но пока главным источником снижения доверия к доллару является нарастание долговой нагрузки на мировую экономику, при которой дальнейшее сохранение «пирамидальной» структуры глобального финансового сектора возможно только при условии сохранения сверхвысоких темпов экономического роста. Судя по формирующимся в глобальной финансовой сфере ожиданиям, это получается все хуже и хуже. Вопрос в том, как долго такая «пирамида» может существовать без форс-мажорных мер со стороны США.
Дональд Трамп и стоящие за ним группы могут и не быть настолько заинтересованы в сохранении доминирования доллара в мировой торговле, как глобалистски ориентированные элиты США. Понимая неизбежность скачковой регионализации глобальной финансовой системы, США могут пойти на сценарий управляемого форс-мажора с целью «запереть» активы внешних инвесторов в американской экономике (пришедшие туда, например, после крупного обвала на финансовом рынке одной из крупнейших экономик мира — Китая, Германии или Японии) и без объявления полномасштабного дефолта. Это вполне осуществимо в рамках воссоздания Северо-Американской зоны свободной торговли на новых условиях с новой расчетной единицей, которая поначалу будет выступать в качестве виртуально-клиринговой валюты (североамериканский аналог европейского ЭКЮ), а затем и полноценного средства обращения и накопления. В таком сценарии инициатором дедолларизации выступят сами США.
Перегрев американской экономики. Эти опасения уже начинают становиться экспертным мейнстримом. Хотя Трампу и удается сократить непроизводительное расходование инвестиций, а также их проедание через социальные программы и подкормку социально-иждивенческих слоев американского общества, признаки появления саморазвивающихся драйверов в развитии американской экономики сейчас слишком слабы, чтобы говорить о преодолении тенденций экономического ослабления США, в особенности реального сектора экономики. Его восстановление будет идти через инвестиционную накачку военно-промышленного комплекса, что может дать только краткосрочные результаты.
Характер политических решений администрации Трампа, в частности в области контроля над вооружениями, обнаруживает его стремление создать пространство для инвестиционной накачки максимального широкого спектра военных программ, даже таких нетипичных для США, как ракеты средней и меньшей дальности. Трамп явно рассчитывает на воссоздание в американской экономике коммерчески эффективного трансферта военных технологий в гражданскую сферу и их монетизации. Тогда как деградация этой системы в последние пятнадцать-двадцать лет усилила неконкурентоспособность реального сектора.
Перегрев американской экономики для создания ситуации опережающих темпов экономического роста неизбежен. Но как долго американскую экономику удастся безопасно перегревать для создания нужного инвестиционного эффекта? Перегревать без провоцирования глобальных или региональных форс-мажоров, закрепляющих асимметричность инвестиционной привлекательности и выдавливающих в США свободные финансовые ресурсы из регионов, где они пока еще есть: из Восточной Азии и Европы. Переход США к экономическому давлению на Пекин по «российским» алгоритмам свидетельствует, что американцы ощущают нехватку времени для реализации более сложных комбинаций.
Ключевое условие для такой стратегии — относительно низкий уровень политических рисков для США, который пока снимает необходимость в принципе рассматривать внешнее неэкономическое воздействие в качестве источника дестабилизации экономической ситуации. Если ситуация изменится не только на пропагандистском, но и на операционном уровне, последствия могут оказаться плохо предсказуемыми. А политика Трампа рано или поздно должна привести именно к такому результату.
Застой глобальной энергетики, чрезмерная зарегулированность ключевых региональных рынков. Несмотря на многочисленные надежды на начало активного переформатирования энергетического сектора в глобальном масштабе, в том числе связанные с появлением новой технологической платформы в атомной энергетике и с переходом альтернативных источников энергии в фазу бездотационной коммерциализации, никаких значимых прорывов не произошло.
Кризис сланцевых технологий стал квинтэссенцией современного состояния энергетики. Его суть — большие первоначальные инвестиции, значимый краткосрочный эффект и долговременное сохранение негативной рентабельности.
Энергетический фактор остается ключевым в определении темпов глобального развития, прежде всего темпов социальной глобализации. Более того, последние годы показали относительную простоту и системную неизбежность трансформации влияния в энергетике во влияние в мировой политике, как минимум на краткосрочную перспективу (примеры — Россия, Саудовская Аравия; в последнем случае особенно показательна диалектика взаимовлияния в период администрации Трампа). Это и неспособность США с прежней легкостью ввести глобальные санкции против Ирана и Венесуэлы. Существенную роль в глобальном развитии играет способность основных потребителей вводить политически мотивированные ограничения в энергетике, что открывает большие возможности для политических манипуляций, но ограничивает экономическую эффективность.
Классический пример «обратного эффекта» высокой степени зарегулированности рынка по политическим мотивам — стремление США перекроить европейский рынка газа под предлогом политических обстоятельств: снижения зависимости от поставок из России и Ирана. При таком подходе вопросы эффективности энергетики считаются несущественными.
США напрямую сталкиваются с тем, что контроля финансовой составляющей энергетического рынка уже недостаточно. Это означает реальную вероятность инициирования перестройки глобального энергетического рынка через управляемый кризис, причем не столько соотношения экспортных долей крупнейших производителей углеводородов, но и архитектуры рынка в целом.
Отсутствие стратегических сдвигов в формировании нового производственно-инвестиционного цикла в реальном секторе глобальной экономики. Безусловно, концепция «цифровой трансформации» экономики, о которой много говорит в своей статье премьер-министр России Дмитрий Медведев, остается глобально значимым вектором развития. Но она уже перестает быть фокусом инвестиционной активности. Цифровизация сфокусировалась на обеспечении повышения эффективности уже созданных технологических и в особенности управленческих цепочек. Инвестиции в инфраструктуру, которые становятся модными по всему миру, являются таковыми не только в силу отложенного спроса в ряде стран (например, в России), но и в силу отсутствия новых крупных перспективных инвестиционных циклов. С этим связан феномен избыточного инфраструктурного развития, который мы наблюдаем в последние годы (Китай, нефтедобывающие монархии), когда объекты инфраструктуры создаются без прямой экономической необходимости. Это результат стремления хоть как-то смягчить инфляционный навес, но влечет за собой расширение избыточной занятости в сервисном секторе экономики.
Подобная ситуация уже складывалась в мировой экономике: в начале 1990-х годов не состоялось раскрутка нового инвестиционного цикла на основе биотехнологий. Хотя по отдельности биотехнологии и были внедрены (ГМО), они не превратились в среднесрочный глобальный драйвер экономического роста, как десятилетием раньше таким драйвером стали компьютерные технологии, а десятилетием позже — технологии цифровой мобильности.
Четвертая промышленная революция (ЧПР) осуществляется по частям и пока не стала «стратегическим прорывом». Даже оптимистически настроенные сторонники ЧПР признают мозаичность реализации потенциала новых технологий и отсутствие признаков формирования на этой базе нового инвестиционного цикла. Более того, в качестве перспективных направлений указываются технологические сектора, которые были созданы еще в 1980-е — начале 1990-х, те же биотехнологии.
А признаков возникновения нового инвестиционного цикла пока не просматривается: все наиболее перспективные технологические решения оказываются «переложением» применительно к новому технологическому уровню концепции «информационного общества» в его первоначальной трактовке, когда речь шла о первичности управленческой стороны вопроса, а не социальной. Запаздывание, полноценный «кризис внедрения» технологий четвертой промышленной революции как комплексной системы ставит вопрос, за счет каких драйверов будет обеспечиваться устойчивое развитие глобальной экономики в условиях, когда инвестиционный потенциал потребительских технологий «цифровой мобильности» себя уже откровенно исчерпал.
Пять ключевых тенденций нового мира
Уже сейчас можно сказать, что мир будет существенно более конкурентным. Его основой станут процессы экономической и геоэкономической конкуренции, формирующиеся вокруг национальных государств и их коалиций. Сетевые структуры, оставшиеся в наследство от эпохи «плоского» мира, будут продолжать играть определенную роль, но станут вспомогательным компонентом, потенциал которого будет проявляться преимущественно в «серых зонах» влияния коалиций.
В отличие от сценария «столкновения цивилизаций» ключевым фактором конкуренции в новом мире будет экономика. Но не столько борьба за ресурсы или контроль финансовых потоков, сколько борьба за место в новой глобальной экономической архитектуре, в которой главную роль будут продолжать играть отношения, связанные с извлечением, монетизацией, распределением и реинвестированием различных типов ренты, но в новом, существенно измененном экономическом и политическом формате.
В качестве ключевых тенденций, которые, вероятно, станут основой архитектуры нового мира после 2025–2027 годов, назовем следующие:
Регионализация мировой экономики, первой фазой которой является регионализация торговли и связанная с этим перестройка логистики, выходящая за рамки простого перераспределения товаропотоков. Этот процесс будет выражаться в формировании региональных или трансрегиональных пространств, находящихся в конкурентных отношениях друг с другом, особенно по тем группам товаров, где не существует по-настоящему уникальных технологических решений, в принципе в современной промышленной номенклатуре редких. Как результат, может начаться деглобализация реального сектора мировой экономики. Это означает кризис экономики «мировых фабрик» и «глобальных сборочных цехов», особенно если экспортная экономика в этих странах не подкреплена внутренним платежеспособным спросом, а экспорт завязан на относительно небольшое число ключевых рынков (как правило, США и ЕС). Мир, основанный на принципах регионализации мировой экономики, однозначно повысит важность региональных торговых блоков, подобных, например, ЕАЭС.
Углубляющаяся социальная стратификация и атомизация, связанные с торможением догоняющей социальной глобализации, возникновение потенциально опасных асимметрий потребления и социального стандарта. Новый мир, особенно на начальном этапе своего становления, будет миром необычайно высокого социального динамизма, когда многие ключевые социальные группы современности могут утратить свое влияние. Продолжится тенденция отделения среднего класса от собственности, заложенная в период глобализации и распада глобально значимых социальных и классовых групп. Уже сейчас мы наблюдаем кризис социальной организации крупных городских агломераций и распад так называемых городских племен, что в условиях почти обвальной деиндустриализации городов приведет к высвобождению значительных масс потенциально взрывного человеческого материала.
Социальный кризис современного урбанизма на фоне его неоспоримых технологических и даже эстетических достижений показателен. В постиндустриальном «сетевом» мире, где развитие урбанизма концентрировалось в постиндустриальных пространствах, была создана эффективная форма существования и развития социальных отношений, но в отсутствие экономической базы нового урбанизма она стала трансформироваться в свою противоположность. Это отражало тупиковую социально-экономическую сущность позднего постиндустриального мира, который принято называть «плоским».
Как результат, ускорятся тенденции пауперизации и окончательного оформления прекариата — устойчивых социальных групп с неполной, частичной или эпизодической занятостью, окончательно будет закреплено отделение социального статуса от обладания и управления собственностью, возникнет эффект «флюидной собственности». Что, по большому счету, можно будет считать концом классического капитализма.
Распад глобального политического, а по сути идеологического мейнстрима, восстановление идеологической многовекторности. Глобальный либерализм, сохраняя актуальность как модель экономического поведения, оказался совершенно непригоден для формирования нового социально-поведенческого мейнстрима, соответствующего тормозящей глобализации. Регионализация экономическая уже на данном этапе стала приводить к регионализации идеологической с формированием разновекторности наиболее востребованных идеологических направлений в различных регионах. Одновременно очевиден запрос как на «новых левых» (которые часто представляют собой различные эманации троцкизма), так и на «новый консерватизм» на фоне активного проявления нерелигиозного политического радикализма. Европа, вероятно, будет тяготеть к «новым правым», стремящимися стать более респектабельными. Евразийское пространство стоит на пороге левого поворота и нового идеологического витка вокруг темы справедливости. На Ближнем Востоке не исключено формирование, в том числе на основе социальных групп, ранее втянутых в процесс глобализации, синкретических идеологических конструктов. Экономический кризис и пауперизация среднего класса в развитых странах может ускорить вызревание новых политических конструктов, в которых поведенческий радикализм (фрикизм) будет рано или поздно замещен радикализмом экономическим.
Среднесрочная деинституционализация глобального политического и экономического пространства. Мы уже присутствуем при коллапсе международного права, активно подменяемого национальными решениями, несмотря на попытки России и некоторых других стран сохранить хотя бы его основы. Наступает эпоха временных коалиций, коалиций, действующих вне долговременной основы, ради достижения последовательных тактических целей. Например, «тройка» Иран — Россия — Турция, сообщество стран, стратегически мало чем объединенных, но вполне эффективно взаимодействующих на практическом уровне. Это предполагает возникновение «серых зон» в геополитическом и геоэкономическом пространстве, где может начаться борьба за влияние и ресурсы. Об этом свидетельствует вектор американской политики в отношении регулятивных институтов, прежде всего ОПЕК.
Главной целью политики США в отношении ОПЕК объявлена изоляция Ирана и разрушение стратегического взаимодействия ОПЕК и России, но в действительности, вероятно, мы имеем дело с более глубокой стратегической линией, направленной на полную переконфигурацию мирового энергетического рынка через первичную хаотизацию.
«Арабская весна» была первым «пре-шоком» этой эпохи, когда после периода хаотизации ключевого геополитического пространства должна была возникнуть новая конфигурация региона в одной из версий концепта под названием «Большой Ближний Восток». Мы вступаем в период локальных, а при определенных условиях и региональных войн. Главный вопрос — насколько быстро удастся создать сначала региональные и межрегиональные экономические и политические регулятивные институты, а затем и субглобальные, обеспечивающие ограничение конкуренции ключевых государств и их коалиций. Основа для этого есть — ЕАЭС, АСЕАН и ШОС и другие ныне региональные институты.
Технологическая многовекторность. Цифровые технологии, похоже, последний в полной мере глобальный технологический мейстрим. В условиях критического запаздывания технологической революции невозможно сохранение прежнего механизма изъятия и перераспределения технологической ренты. Возможны ее частные трансформации на основе новых обеспечивающих технологий и возникновения того, что можно назвать инжиниринговой рентой, то есть дополнительного дохода, извлекаемого из комплексных, во многом гибридных технологических решений
Новый цифровой инжиниринг и более эффективная интеграция ранее созданных технологий в целом является перспективным направлением развития, что доказывает деятельность Илона Маска. По схожему пути сейчас идет и Россия, предлагая «гибридные» инженерные решения в атомной энергетике, когда базовые технологии 1980-х годов получают принципиально более высокий уровень эффективности за счет внедрения цифровых систем управления и безопасности. Этот подход с точки зрения дальнейшего технологического развития, не тупиковый, но застойный.
Распад технологического мейнстрима, означавшего фактическую одновекторность инвестиционного потока в научно-технологическое развитие, может привести к возобновлению технологического соревнования. Это самый деструктивный элемент современной повестки дня в краткосрочной перспективе и самый позитивный — в долгосрочной. Многовекторность инвестиций в развитие технологий позволяет перейти к полноценному разделению труда и к более сбалансированным отношениям во взимании технологической ренты. Возрастают и шансы на ускорение технологического развития и возврата к его ключевым векторам, оказавшихся брошенными во второй половине 1980х годов, во многом в силу выпадения Советского Союза из глобального технологического развития.
Место России в новой экономической архитектуре
Для России трансформация ее локального политического ревизионизма в глобальную экономическую и политическую перестройку стала неожиданной. Кремль до середины 2017 года действовал в парадигме «ограниченного геополитического противоборства», надеясь на восстановление отношений с Западом. Изначально российская власть не была готова к формулированию и тем более к осуществлению программы модернизации. Этому способствовал и сложившийся к 2013 году баланс сил в российской элите. Глобалистски-либеральный сегмент рассматривал экономическую модернизацию и ее социально-политические последствия как опасные. Модернизация неизбежно создала бы новые группы экономических интересов, потенциально дестабилизирующие структуру собственности и архитектуру власти, сформированные по итогам приватизации конца 1990-х и первого, элитного, передела собственности 2001–2005 годов («равноудаление олигархов»). Но полностью сохранить сложившийся баланс не удалось: «клановые войны» последних лет отражают полезные в целом для экономики, но дестабилизирующие отношения в элите процессы изменения влиятельности различных групп экономических интересов под воздействием новой экономической реальности.
Попытка сохранить прежние парадигмы встраивания в глобальную экономику, продемонстрированная российскими экономическими властями в стратегии поддержки экспорта, будучи концептуально правильной, не учитывает двух принципиальных обстоятельств: во-первых, перспектив глубокой перестройки существующей системы глобальной экономики, а значит, и структуры технологических и логистических цепочек. Ряд ныне перспективных рынков могут потерять значительную часть своей привлекательности. А во-вторых, того, что существующая структура экспорта за отдельными исключениями (сотрудничество с Египтом, Ираном, Индией, рядом других стран) консервирует преимущественно сырьевую структуру российской экономики. Что никак не будет способствовать повышению качества участия России в мировом разделении труда.
Главный вопрос для России — насколько попытки ее экономической изоляции и разрушения экономики являются частью процесса и механизмов подготовки к экономическому кризису, а насколько — самостоятельным элементом системы международных отношений. Вероятно, ситуация вокруг России изначально не была частью какой-то большой геоэкономической картины. По мере своего развития и расширения санкционной системы она стала интегральной частью процесса формирования контекста перестройки архитектуры мировой экономики.
Рубежными факторами для встраивания конфронтационной ситуации вокруг России в общий контекст глобального кризиса, вероятно, стало соглашение России с ОПЕК и достижение долгосрочного понимания между Москвой и Пекином о гармонизации взаимных интересов по поводу глобально значимых логистических коридоров. Хронологически окончательное встраивание конфронтации с Россией в глобальный контекст следует отнести на вторую половину 2016 года, когда события в мировой экономике и политике начали резко ускоряться.
Заявление Путина по поводу возможности применения ядерного оружия с особым акцентом на ответно-встречный характер ответных стратегическо-ядерных действий свидетельствует: в Кремле допускают, что кризис будет носить тотальный характер и может быть связан с утратой не только экономической самостоятельности, но и целостности государства. Учитывая традиционную осторожность российского руководства, это означает готовность к сравнительно жесткому сценарию развития ситуации.
Едва ли кто-то будет спорить, что в нынешнем социальном и экономическом формате Россия не сможет эффективно бороться за сохранение позиций, завоеванных в последние четыре-пять лет. Но складывающаяся вокруг России нарастающе конфронтационная ситуация, дает ей возможность более жестко бороться за влияние в процессе выработки новой глобальной экономической архитектуры. Вопрос, есть ли у России сейчас собственная среднесрочная стратегия, релевантная условиям формирующейся экономической многополярности, становится далеко не общетеоретическим. А способность доминирующих групп и кланов в элите запустить механизмы экономической и социальной модернизации определит способность элиты играть в глобальных процессах более значимую роль, чем в прежней системе. Контуры будущей глобальной экономики, глобальной политической архитектуры и институциональной инфраструктуры формируют и примерный запрос на формулу российской модернизации.
Россия оказалась на периферии борьбы за влияние в новой архитектуре мировой экономики, но есть несколько областей, где ее влияние близко к решающему:
— энергетика, включая новейшие технологии. Хотя до уровня лидера в борьбе за новую технологическую платформу в глобальной энергетике Россия «недотянула», ситуация дает нам новый шанс;
— интегрированные оборонные технологии и услуги в сфере безопасности, спрос на которые в процессе глобальных трансформаций будет только расти.
— глобальная логистика. Россия, еще десять лет назад считавшаяся исключительно объектом освоения, смогла продемонстрировать способность к самостоятельному конфигурированию и реализации крупнейших логистических проектов.
При серьезных усилиях на общегосударственном уровне возможно появление четвертого сегмента глобального влияния России — химической промышленности. Есть существенный потенциал для формирования глобального влияния по направлению оборота редкоземельных металлов и специальной металлургии, хотя этот сектор по определению «нишевой». Но позиции в нем могут быть трансформированы в решающее влияние в секторе новых материалов.
Указанных сфер доминирующего влияния недостаточно для того, чтобы претендовать на решающую роль в формировании новой архитектуры глобальной экономики, особенно в условиях несамодостаточности российского рынка и неспособности России сформировать уверенно контролируемую систему «сателлитных» рынков. Негативную роль играет неспособность России сформировать адекватную новым условиям инвестиционную составляющую своей экономической политики. Возникшая в России ситуация «инвестиционного кладбища» — наиболее очевидная угроза перспективам усиления ее влияния на процесс формирования новой глобальной экономической архитектуры.
Модернизация в России будет происходить на фоне относительно высокого уровня сфокусированных на ней военно-политических рисков. Это может напоминать послевоенный период, когда против политики СССР по восстановлению экономики и усилению влияния велось комплексное противодействие с использованием как военно-силовых, так и экономико-рестриктивных средств. Модель предвоенной (1930-е — начало 1940-х годов) модернизации за счет игры на противоречиях крупнейших капиталистических государств на фоне восприятия СССР как экономически игнорируемой маргинальной силы существенно менее вероятна.
Ключевыми системными подходами к реализации конкретных модернизационных проектов могли бы стать:
— создание новых регионально ориентированных фокусов экономического роста. Россия обладает ресурсами для реализации одновременно двух, максимум трех проектов регионального развития, изначально многоотраслевых. Требуется правильно определить приоритеты и контролировать ресурсы на высшем политическом уровне. России нужна новая экономическая география;
— опережающее технологическое развитие по основным кластерам за счет концентрации инвестиционных ресурсов и создания особых условий функционирования. Необходим возврат к системе «оргпроектов», относительно замкнутых в организационном плане крупных технологических и производственных проектов, реализующихся в особых экономических условиях под контролем высшего руководства. Оргпроект должен быть нацелен на создание полноценной новой отрасли реального сектора экономики с соответствующими технологическими, производственными и социальными связями. Сейчас Россия способна осуществлять не более двух оргпроектов одновременно, но этого пока достаточно с учетом узости инвестиционных возможностей;
— сохранение, поддержание за счет предоставления доступа к оборотному капиталу и встраивание в формирующиеся регионализированные центры экономического роста отраслей, связанных с «традиционной» промышленностью (промышленностью «второй» и «третьей» модернизаций). По традиционным направлениям промышленности России целесообразно заимствовать элементы политики Дональда Трампа при учете различий в структуре и масштабах экономики. Традиционные отрасли российской промышленности могут и должны становиться экспортно ориентированными. Политика российского правительства по поддержке экспорта вполне адекватна, но это лишь одно из направлений системной модернизации страны, неспособное заменить остальные. «Экспортность» традиционных отраслей должна компенсироваться наличием внутренних драйверов для новых территориально-отраслевых кластеров;
— управляемое формирование нового гражданского общества в противовес тенденциями его виртуализации. Необходимо преодолеть тенденции социальной атомизации. Диалог с социально активными группами, выражающими консолидированные общественные интересы, более привлекателен стратегически, нежели маргинализация и выведение из активной экономической жизни значимых общественных слоев. России нужны институционализированные кластеры (региональные и отраслевые) с новыми социальными парадигмами поведения. Это и будет «Русский мир 2.0», адекватный эпохе постглобализации;
— воссоздание системы постоянного образования и постоянной подготовки/переподготовки кадров. По сути это крупнейший социальный и управленческий вызов, требующий возрождения на новом уровне авторитета высшего образования и научной деятельности как элитарной сферы. Необходим и выход за пределы формалистических наукометрических показателей в научной деятельности и формирование в пределах российской экономической и культурной ойкумены системы научных и научно-практических школ и площадок для очного и заочного взаимодействия профессионально близких слоев за пределами только коммуникационного пространства.
Распад глобального экономического мейнстрима создает реальную опасность навязывания России модернизационных фантомов, фиктивных, чисто информационно-манипулятивных направлений модернизации, которые высасывают из страны инвестиционные и организационные ресурсы, направляя их в «негодные», тупиковые сферы. Такие модернизационные фантомы «перпендикулярны» практическим задачам, стоящим перед Россией. Мы уже наблюдали несколько попыток вброса в российское интеллектуальное пространство фиктивных векторов модернизации, наиболее заметным из которых была тема «блокчейн и криптовалюты». В таких условиях самое главное — определить стратегические векторы целеполагания в технологиях, которые позволят России бороться за достойное место в новом мировом разделении труда.
Новая экономическая география для экономического роста
Сейчас Россия готова к встраиванию на достойных условиях в процессы экономического роста только в одном перспективном регионе — Прикаспии и в зоне индустриально-логистического коридора Север — Юг. Только на этом направлении создана относительно развитая политическая, организационная и силовая инфраструктура для этого. Но прикаспийский центр экономического роста объективно самый слабый. Отчасти инфраструктура для модернизации создана в Арктическом регионе. Этого явно недостаточно, если учесть, что наиболее перспективные с точки зрения глобального экономического роста макрорегионы — Восточная Азия, Средний Восток, Южная Азия. Ситуация с попытками модернизации Дальнего Востока и политически реализовавшимися противоречиями между условно федеральной и региональной экономическими повестками дня хорошо известна.
Для России регионализация глобальной экономики будет нести целый ряд значимых рисков, в основе которых будет разновекторность развития различных экономических макрорегионов в экономическом и социальном плане.
С экономической точки зрения возникает риск втягивания российских макрорегионов во внешние центры регионализации: очевидно — Дальний Восток, неочевидно, но не исключено — Европа, в перспективе — Прикаспийский регион, хотя там возможностей влияния со стороны России объективно существенно больше.
С политической точки зрения формируется угроза возникновения политических и (или) военно-силовых процессов, в том числе силовой борьбы за ключевые рынки, который не может быть управляем за счет участия России в глобальных политических институтах (прежде всего ООН).
С социальной точки зрения неизбежен риск возникновения асимметрий в социальном стандарте, вокруг которого в дальнейшем будет надстроены и иные социальные, а затем и политические асимметрии. Уже сейчас в ряде регионов мы видим попытки навязать более низкий, чем в целом по России, стандарт качества продовольствия.
Для того чтобы обеспечить устойчивое развитие России как консолидированного экономического и политического субъекта в условиях регионализации глобальной экономики, стране нужно новое качество интегрированности технологических и социальных процессов, гибкая экономгеографическая многовекторность. Стоит задача сформировать новый уровень экономической и социальной связности экономически значимых территорий, снимающей риски для целостности российской государственности, неизбежные при формировании близких к самодостаточным экономических макрорегионов в непосредственной близости к растущим экономически агрессивным центрам экономического роста.
Стратегической целью российской модернизации с учетом глобальных тенденций должно стать изменение геоэкономического и социально-экономического пространства. В нынешней геоэкономической архитектуре Россия обречена на превалирующую зависимость от ситуации на европейском рынке сырья и продукции промышленности первого и второго (заведомо низших с точки зрения добавленной стоимости) технологических переделов. Прорыв как экономическая категория означает формирование нового пространства для развития российской экономики. Но территориально-пространственное развитие России, даже грамотно выстроенное, не даст желаемого результата, если не будет вписано в структуру и архитектуру не нынешних, а перспективных региональных центров экономического роста.
Россия должна преодолеть постсоветское проклятие экономической географии, обусловливавшее инвариантность ориентации экономики на обслуживание европейского рынка в качестве сырьевого придатка и превращение российского рынка в пространство для изъятия европейскими производителями технологической и потребительской ренты. Россия должна, пользуясь глобальной экономической перестройкой, вернуться к вектору, прерывавшемуся в нас трижды: смутой в 1916–1922 годах, Великой Отечественной войной и, наконец, пресловутой перестройкой и утратой большей части экономического потенциала и даже части инфраструктурных проектов позднесоветского времени. Россия должна завершить начатый более ста лет назад экономический и логистический разворот на Юго-Восток и Восток. В этом главный стратегический смысл российской модернизации, особенно учитывая, что в ближайшие четыре–шесть лет Россия по многим причинам, в том числе в силу обострения геополитической ситуации, сможет рассчитывать в основном на внутренние стимулы развития.
Иными словами, модернизация России во многом является синонимом переформатирования экономической архитектуры и создания новых, в том числе в географическом смысле, экономических центров притяжения с общим вектором сдвига центра экономического роста на юго-восток страны и соответствующей перестройкой логистической структуры и системы экономической связности. Это и есть настоящий прорыв. И ситуация в мире дает России этот шанс, заставляя идти на подобные трансформации для сохранения нашей страны в новом геополитическом пространстве как единого государства и как значимой в экономическом плане силы.
На начальном этапе модернизации формирование создаваемых производственно-инвестиционных кластеров более целесообразно во внутренних регионах страны, а не по ее окраинам. Технологии формирования фокусных макрорегионов могли бы быть первоначально апробированы в Поволжье и на Южном Урале, тем более что этим Россия обозначит свое решающее участие в крупнейших глобальных инвестиционных проектах — логистическо-индустриального коридора Север — Юг и Нового Великого шелкового пути. При этом будет укрепляться и система диагональной экономической связности, отсутствие которой — важный сдерживающий фактор и для экономического роста, и для социального развития.
Трансформация экономической географии в России даст возможность совместить создание новой экономики с формированием системы социальных лифтов — в противном случае происходит опасный дисбаланс: новые по поведенческим приоритетам и образовательному уровню кадры, попадая, зачастую в индивидуальном порядке, в существующую экономическую и управленческую среду, утрачивают свой потенциал.
Необходимо массовое заполнение новых управленческих и социальных позиций новых отраслях, прежде всего реального сектора экономики, новыми по образованию и по сути своих приоритетов кадрами, чтобы возникала достаточно мощная синергия для развития. России нужна контролируемая и экономически осмысленная «движуха», прямо противоположная состоянию «стабильности», интерпретируемое российским чиновничеством как «стерилизованный застой». Но уже сформировавшийся в обществе, в особенности в молодежном его сегменте, потенциал запроса на общественные изменения необходимо направить из политической сферы в социальную и социально-экономическую, во всяком случае на ближайшие годы.
