Разница в доходах между богатыми и бедными, приближающаяся к «вегетарианскому» уровню СССР. Государственные выплаты нуждающимся в объеме, сопоставимом с военными расходами. Около половины кадровых офицеров в армии — выходцы из крестьян. Рабочее законодательство — одно из первых в Европе. Гран-при и золотые медали на Всемирной Парижской выставке 1900 года за строительство жилья для рабочих. Многократный рост вкладов рабочих и крестьян в сберегательные кассы… Вот лишь некоторые фрагменты из огромного пласта исторического материала, введенного в оборот в последнее время и характеризующего «положение народа» в России начала XX века. Чем это не картина социального государства?
Одно из таких исследований принадлежит Михаилу Давыдову, доктору исторических наук, автору книги «Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте—Столыпина», к которому «Эксперт» обратился за интервью.
— Михаил, как вы считаете, Россия при Николае Втором была социально ориентированным государством?
— Нет, конечно, если иметь в виду, что социально ориентированное государство — это правовое государство. Это было лишь целью реформ Столыпина. Другое дело, что в России были вековые навыки государственной и частной (помещичьей) опеки крестьянства. Не от большого человеколюбия, а из соображений прагматических: крестьяне платили государству, из них состояла армия, они содержали помещиков, и их жизне- и трудоспособность нужно было поддерживать, например кормить в голодные годы. В свете этих патерналистских традиций в России и рассматривали социальный вопрос. В частности, реформа 1861 года (отмена крепостного права. — «Эксперт») отчасти задумывалась как социальная. Правда, в итоге Великих реформ Александра Второго только десять-пятнадцать процентов населения страны получили полноту гражданских прав и стали жить, как живут все люди в цивилизованном мире: они могли иметь собственность, ездить куда хотят и прочее, — а крестьяне множества прав были лишены или ограничены в них. А вот столыпинская модернизация начала двадцатого века уже точно имела цели, которые можно назвать социально ориентированными.
— Раз уж речь зашла об отмене крепостного права, почему вы говорите об ограничении прав крестьян?
— Крестьяне после реформы 1861 года освободились от власти помещиков, но не стали полностью свободными, поскольку теперь их поработила община.
— В каком смысле поработила?
— Реформа 1861 года капитально переформатировала общину, которая де-факто в жизни крестьян заняла место помещика. Теперь она полностью и бесконтрольно распоряжалась выкупаемой землей и податями — главными факторами крестьянского благосостояния. И делала это, мягко говоря, не всегда справедливо. Кроме того, она получила огромную власть в решении многих личных проблем крестьян — утверждения завещаний, семейных разделов, получения паспорта, учебы и так далее. Принципиально важно, что эти права община получила не в рамках официального законодательства. Все решения принимались сельским сходом на основании обычая, который якобы существовал в каждом селении.
— Для чего правительство подчинило крестьян общине?
— Исходным пунктом всей аграрной политики, более того, основой основ жизни страны было восприятие крестьян как детей, нуждающихся в опеке и контроле. Образованное общество — да что там, вспомните Чичикова — относилось к крестьянам как к полуросликам, хоббитам, к низшей категории человечества. Этот социальный расизм прямо вытекал из всеобщего закрепощения сословий, которое является стержневым процессом русской истории. Ведь элиту, служилых людей государство поработило на сто лет раньше, чем крестьян. Освободило тоже на сто лет раньше, когда Петр Третий разрешил им не служить.
Общину сохранили по нескольким разноплановым, но взаимосвязанным причинам. Прежде всего, благодаря славянофилам община в 1850-е годы стала мифом национального самосознания, залогом идеи нашей самобытности. Славянофилы трактовали общину как воплощение христианских ценностей, братских отношений между людьми — в противоположность западному индивидуализму. Напомню, что с 1830-х годов до России с Запада доходит эпидемия социализма и вызывает, как и во всем мире, шок и трепет в предчувствии, как все полагали, социальной катастрофы и наступления новой эры в истории человечества. Причем возникло довольно много всяких социализмов, в том числе христианский во Франции — Ламенне и его последователей. А русским вариантом утопического христианского социализма стало славянофильство.
Кроме того, на самих славянофилов, как и на все русское общество, сильнейшее влияние оказало «открытие» русской общины вестфальским бароном Гакстгаузеном в 1843 году. Он получил разрешение ездить по России и собирать сведения о ее социально-экономическом положении, после чего выпустил трехтомник, в котором несколько страниц посвятил описанию общины как феномена, который следует сохранять. Уравнительные переделы земли, по его мнению, не дают никому ни разориться, ни чрезмерно разбогатеть и, таким образом, защищают деревню от пролетаризации, пережитой Западом. Этот тезис стал для многих в России своего рода аксиомой. Потом на этих идеях Герцен построил свой «общинный социализм» (без религиозного компонента. — «Эксперт»), дополненный Чернышевским, из чего возникло народничество. Так появилась увлекательная сказка о нашем моральном превосходстве над Европой, воплощенном, в частности, в общине. Как реализовать это превосходство, никто не знал, но все верили, что когда-нибудь все сложится. Эта сказка, покорившая большую часть образованного класса, позволяла чувствовать себя избранным народом и не обращать внимания на явные минусы действительности. Хотя в обществе были и противники общины, сторонников было заметно больше, а в правительстве их возглавлял сам Александр Второй.
Я уже не говорю о том, что сохранение общины было удобно технически, с фискальной точки зрения: сделать общину собственником-распорядителем выкупаемых наделов и возложить на нее ответственность за платеж государственных податей и поведение ее членов. Это было комфортно и в полицейском плане — куда легче «пасти стадо», чем каждого члена этого стада по отдельности. Есть и «в-пятых», и «в-десятых». Так или иначе, объявленная 19 февраля 1861 года цель реформы — превращение крестьян в частных собственников своей земли — со временем отошла на задний план.
— Вы упомянули противников общины. Кто были эти люди и на чем строилась их аргументация?
— Оппонентами реформаторов были люди, мыслящие по-европейски: ряд представителей аристократии («аристократическая оппозиция»), дворянские депутаты второго призыва в Редакционных комиссиях (орган, где составлялся проект крестьянской реформы 1861 года. — «Эксперт»), и они еще в 1860 году предупреждали о последствиях сохранения уравнительно-передельной общины. О том, что община, не ограждая ни личных, ни имущественных прав крестьянина, оставляя его в крепостной зависимости, но уже не от помещика, а от односельчан, в рамках обычного права, не сможет привить народу цивилизованные представления о том, что такое собственность, и законсервирует правосознание на очень низком уровне. Однако либеральная бюрократия, готовившая окончательный проект реформы, высокомерно проигнорировала мнение дворянства, наделив всех крестьян землей и одновременно привязав к общине, то есть фактически дав им пайку.
— Что значит «дав пайку»?
— Реформа должна была обеспечить крестьянам прожиточный минимум.
— Разве при крепостном праве у крестьян не было прожиточного минимума?
— Нет, конечно, был. И мы знаем теперь, что никакого кризиса крепостничества не было.
— Получается, что реформаторы не собирались улучшать экономическое положение крестьян?
— Почему же, собирались, по крайней мере на словах. Община давала прожиточный минимум, а если учесть, что крестьяне больше не работают на помещика с государством, то считалось, что благосостояние народа должно повыситься. Однако скоро стало ясно, что поднять уровень жизни всего крестьянства не удается. В 1873 году комиссия под председательством министра государственных имуществ Петра Валуева отметила, что в районах с сильным общинным режимом уровень жизни крестьянства, как и уровень крестьянского земледелия, не повысился и не повысится.
— Однако вывода об отрицательном влиянии общины на крестьянское хозяйство тогда сделано не было и община просуществовала до столыпинских реформ?
— Выводы были сделаны прямо противоположные. Поддержка общины усилилась. Причины обеднения части деревни видели в нарастающем из-за демографического взрыва малоземелье, в высоких налогах, в кулаках, которых как будто с летающих тарелок высадили. Ни правительство, ни общество в целом искренне не понимали, что все дело в принципиальном несовершенстве созданной в 1861 году системы крестьянского самоуправления. Общинная система была неспособна к развитию, она в лучшем случае могла воспроизводить сама себя, потому что давила инициативу и все то, что обеспечивает социально-экономическое развитие. При этом податная система была основана на круговой поруке, то есть за уплату налогов крестьянами отвечала община. Это провоцировало зажиточных домохозяев, в руках которых находился сельский сход, давить на бедняков и часто позволяло обезземеливать их. Имущественное неравенство в общине углублялось.
Что в этой ситуации делает правительство? В 1880-х годах изменилась финансовая стратегия: отменили соляной налог, понизили выкупные платежи крестьян, сняли полста миллионов рублей недоимок, отменили подушную подать, игравшую со времен Петра Первого важнейшую роль в бюджете. Потом началась рассрочка выкупных платежей. Центр тяжести был перенесен на косвенные налоги, а также на обложение бизнеса, имущих слоев населения. То есть народ стал меньше платить. Ни в одной стране не было такого мягкого налогового режима. Кроме того, в 1882 году появился Крестьянский банк, который должен был помогать крестьянам покупать землю помимо надельной.
После голода 1891–1892 годов в стране фактически началась дармовая кормежка крестьян, продолжавшаяся до 1907 года. Это воспринималось правительством как русский «государственный социализм». Я имею в виду продовольственную помощь в годы неурожаев, на которую за семнадцать лет, до 1908 года, была истрачено как минимум около 500 миллионов рублей. Чтобы вам было понятно: 430 миллионов рублей стоила большая Военно-морская программа, которая к 1930 году должна была вернуть России статус мировой морской державы после Русско-японской войны; крейсер «Варяг» стоил 4,2 миллиона, а самый лучший броненосец, класса «Бородино», — 14–16 миллионов. Только в 1891–1892 годах, во время самого большого голода, помощь пострадавшим составила около восьми процентов годового бюджета империи, или 54 процента военного бюджета. Податные инспектора писали в своих донесениях, что многие крестьяне не хотят работать: царь все равно накормит. Это ли не социализм? И при этом в 1893 году вводится неотчуждаемость крестьянских наделов. Всё! Цену этим глупостям показал 1905 год, когда община продемонстрировала свой колоссальный протестный потенциал. И закоперщиками там не всегда были бедные крестьяне.
— В вашей книге приведены парадоксальные данные о крестьянских недоимках. Оказывается, недоимщиками были зачастую зажиточные дворы, благополучные уезды и губернии, то есть крестьяне не сомневались, что казна рано или поздно спишет долг. Они ловко спекулировали и на продовольственной помощи во время недородов, занижая данные об урожаях. Наконец, вы развенчиваете миф об обнищании деревни, в частности о «голодном» экспорте в конце девятнадцатого — начале двадцатого века и показываете рост и улучшение структуры внутреннего потребления (см. график 1). Тогда против чего выступали крестьяне в 1905 году?
— Определенный рост благосостояния части деревни начался в середине 1890-х годов, во многом благодаря реформам Витте. В деревне появился целый слой — 15–20 процентов — крестьянских хозяйств, в основном многосемейных, с повышенными доходами. Соответственно, выросли запросы деревни относительно одежды, обуви, «предметов комфорта», в меню крестьянского стола утверждались белая мука, рис, сахар, чай, водка, приправы и пряности — это видно по росту акцизных доходов казны. О росте благосостояния говорит и динамика вкладов в сберегательные кассы и кредитные кооперативы, пассажирских перевозок (см. графики 2, 3, 5, 6. — «Эксперт»).
Но это не помешало крестьянам в 1905 году, почувствовав ослабление власти, попробовать взять у помещиков землю. Логика была такая: то, что я стал жить немного лучше, не отменяет моего желания забрать у бывшего барина землю, которая должна принадлежать мне, а не ему. Я этого вашего барского права неприкосновенной частной собственности не понимаю. Кто работает на земле, тот и должен ею владеть. Это важнейший архетип сознания крестьян, возникший задолго до 1861 года и сохранившийся благодаря общине. Поскольку в 1861 году им дали только часть помещичьей земли, то они верили, что царь вскоре снова прирежет им землю или отдаст ее целиком — ведь население-то выросло! Гарин-Михайловский, кстати, отчасти прорепетировавший столыпинскую аграрную реформу еще в 1890-х годах в своем имении, писал, что его крестьяне были убеждены: вскорости у помещиков всю землю отберут и вернут им. Они истово ждали царского указа об этом к каждому Новому году, интересовались этим у Михайловского и, конечно, не верили, когда он говорил, что такого указа нет и не будет.
«Милые родители, люблю я потребителя»
— В отличие от большинства историков вы считаете столыпинские реформы очень успешным модернизационным проектом.
Какая цель была у Столыпина и в чем заключался его успех?
— Если коротко — дать свободу подавляющему большинству населения и обеспечить правовые возможности ее реализации, то есть превратить Российскую империю в правовое государство. Полностью свою программу системных либеральных реформ Столыпин изложил при открытии Второй Государственной думы 6 марта 1907 года. Они должны были затронуть все стороны жизни страны и в итоге покончить с нашим вечным патернализмом. Планировались законопроекты, обеспечивающие свободу совести и отмену всех конфессиональных ограничений, неприкосновенность личности, новая судебная реформа, реформа самоуправления (с волостным бессословным земством), с расширением полномочий земств вообще, административная реформа и административные суды, просвещение, расширение трудового законодательства, введение разных видов страхования рабочих и разрешение экономических забастовок, меры по развитию промышленности. Для Польши и Финляндии — самоуправление. Программа была четкая и реалистичная, и значительную часть ее можно было воплотить в жизнь довольно быстро.
Стержнем, конечно, была аграрная реформа. Крестьянам не только дали право укреплять надельную землю в собственность и выходить из общины, но и практически уравняли их в остальных правах со всеми сословиями. Это стало прорывом к ликвидации сословно-тяглового строя. Людям стало намного легче жить и дышать — об этом говорит множество источников, и это обеспечило успешное развитие реформы, ее прекрасные промежуточные результаты. Именно промежуточные, потому что она была насильственно прервана — не войной, а революцией.
— То есть государство при Столыпине не стало более правовым, чем до него?
— Не стало, потому что вековые привычки за несколько лет не изживаются. Однако страна, бесспорно, начала двигаться в этом направлении.
— А в социальном плане что изменилось? Общину-то разрушить тоже не удалось.
— А это и не входило в задачи правительства. Разрушить общину — такую задачу могло поставить Политбюро ВКП(б), мог Сталин, но не Столыпин. Невозможно для огромной страны и ста миллионов крестьян придумать один рецепт жизни — жизни, а не выживания. У Столыпина есть глубокая мысль, что аграрный вопрос нельзя решить — его можно только решать, решать цепью продуманных мер. Кто-то благодаря землеустройству выйдет на хутор или отруб, кто-то поедет в Сибирь, кто-то прикупит землю у Крестьянского банка. И благодаря этому многообразию возможностей реформа уже к 1914 году начала приносить плоды, реально уменьшив аграрное перенаселение, резко сократив отход: те, кто раньше мог заработать только отходом, снова нашли себе применение в деревне. При этом далеко не все общины были нежизнеспособны — зачем их было уничтожать? Убедившись на примере соседей-хуторян, что агрономическая помощь полезная вещь, крестьяне множества общин начали улучшать свое хозяйство в рамках общины. Это очень важный момент в истории реформы.
— Иными словами, то, что большая часть крестьян осталась в общине, было нормально?
— Вполне нормально. Все ведь только начиналось. Землеустройство могло охватить нашу огромную страну не меньше чем за полвека. Тут и законодательство не стояло на месте. Например, указ 9 ноября 1906 года, давший крестьянам возможность приватизации земли, стал законом 14 июня 1910 года, и там появилась новация. Теперь во всех общинах, где с момента наделения землей не было общих переделов, домохозяева автоматически признавались владеющими землей на праве частной собственности. То есть не надо было проходить никаких формальных процедур по землеустройству. А если хотя бы один член такого общества потребует выдачи ему соответствующего официального акта, то его действие распространяется на всю общину. Таких общин была треть от общего числа, они насчитывали примерно три миллиона домохозяев. Тем самым создавался огромный резерв для будущей приватизации.
Мы знаем, что множество крестьян сопротивлялись реформе и были против частной собственности. Но это отнюдь не означало, что через какое-то время они не изменили бы свою позицию — вернувшись, к примеру, с фронта после знакомства с хозяйством польских, австро-венгерских или румынских крестьян. И это не означало также, что их дети, условно говоря, дали подписку отвергать частную собственность.
— А все-таки, сколько крестьян сразу выбрали частную собственность?
— За годы реформы землю в собственность укрепило только 2,5 миллиона крестьян. Возникло 1,5 миллиона хуторов и отрубов, и их было бы в разы больше, если бы хватало землемеров.
— С тем, что многие крестьяне, переселившиеся в Сибирь, вернулись обратно, вы тоже не согласны?
— Фигурирующая в литературе цифра 17,4 процента в отношении обратных переселенцев неверна. Дело в том, что она включает в себя сезонных рабочих, крестьян-отходников, которые под видом одиночных переселенцев ехали в Сибирь на льготных условиях и через какое-то время возвращались. А если их вычесть, то получится 11,8 процента. В итоге переселилось в Сибирь свыше трех миллионов человек.
Но интереснее даже другое — как поменялась стратегия реформы и роль самого фактора переселения. Реформаторы вначале думали, что главными двигателями преобразований будут переселение в Сибирь и Крестьянский банк, а землеустройству не придавали серьезного значения. Но случилось обратное. Уже в 1907–1908 годах было подано 600 тысяч ходатайств о землеустройстве, и стало ясно, что в России нет потребного числа землемеров. И начинают срочно готовить кадры. Открывается целый ряд землемерно-агрономических училищ, большое количество краткосрочных землемерных курсов, и в 1914 году в землеустроительных комиссиях работает уже семь тысяч человек. Профессия стала престижной и неплохо оплачиваемой. Без этого реформа Столыпина не приняла бы столь впечатляющего масштаба.
То же самое было с организацией агрономической помощи крестьянам-укрепленцам. До 1905 года быть агрономом в России означало примерно то же, что в СССР — философом-идеалистом: не лучшая профессия в плане трудоустройства. Но реформаторы понимали, что нет смысла выходить на хутор или на отруб и вести там хозяйство, как в семнадцатом веке. И произошло чудо: быть агрономом стало модно и престижно. К началу войны в агрономических учебных заведениях разного уровня училось двадцать с лишним тысяч человек, в Воронеже открылся Агрономический институт имени императора Петра Первого. В деревне работало более десяти тысяч человек агрономического персонала, из них свыше четырех тысяч собственно агрономов. Среди последних, кстати, были такие люди, как Александр Чаянов. Причем жизнь быстро показала прямую связь между числом агрономов и землеустройством. Так, в пяти губерниях с наибольшим числом агрономов общее количество единоличных владений составило 345 тысяч дворов, или в среднем 69 тысяч дворов на губернию. А в пяти губерниях с наименьшим числом агрономов аналогичный показатель составил 32 тысячи дворов, или по шесть тысяч дворов на губернию. Всего в реализации реформы прямо и косвенно участвовали, не считая кооператоров, не менее 45 тысяч человек, что сопоставимо с численностью офицерского корпуса Российской империи в 1914 году (48 тысяч офицеров, врачей и чиновников). И ведь это было лишь начало. Вся эта инфраструктура, как и землемеры, досталась потом советской власти.
— Сколько денег государство потратило на аграрную реформу, на финансовую помощь переселенцам в Сибирь?
— Точно эту сумму еще не подсчитали. Казна затратила около 300 миллионов рублей на землеустройство и переселение, из них 110 миллионов ссуд. Земства ассигновали 66 миллионов — в основном на агрономическую помощь, и, кстати, они первыми начали создавать в уездах агрономические участки, а потом уже подключилось государство. К этому нужно добавить свыше миллиарда рублей ссуд, которые крестьяне получили на покупку земель от Крестьянского банка. Следует учесть мелиоративные кредиты, за счет которых, в частности, создавались маслодельные артели и заводы и многое другое. Поэтому смешную цифру в 56,6 миллиона рублей, фигурирующую в одной известной книжке, я даже комментировать не буду.
И тут нельзя не упомянуть еще один феномен — кредитные кооперативы. За 1906–1913 годы они выдали ссуд на 1,9 миллиарда рублей (это два годовых военных бюджета предвоенного 1913 года!), а вместе с польскими и прибалтийскими губерниями, не участвовавшими в реформе, 2,5 миллиарда (бюджет Российской империи составлял около 3,5 миллиарда рублей). Вот откуда у крестьян взялись деньги на приобретение сельхозмашин и орудий, минеральных удобрений, объемы закупок которых выросли в разы — об этом свидетельствует статистика железнодорожных перевозок (см. график 4. — «Эксперт»). Фактически в России началась агротехнологическая революция.
— Откуда такие деньги брались у самих кооперативов?
— Это очень интересно. С 1895 года существовало два типа кредитных кооперативов — ссудо-сберегательные товарищества, формировавшие капитал за счет паев членов кооператива, и беспаевые кредитные товарищества, основной капитал которых образовывался из ссуд Государственного банка, а также земских кредитов земств и частных денег. Так вот, в 1904 году вышел новый примерный устав кредитных товариществ, который значительно упростил процедуру их создания. То есть правительство давало кооперативу начальный капитал, а кооператив потом привлекал частные деньги самостоятельно и возвращал государству заем. Люди понесли деньги в кооперативы, в частности, потому, что там не было верхнего ограничения вклада, как в сберегательной кассе, одной тысячей рублей, и выше процент — шесть-семь процентов против трех с половиной — четырех. Именно кредитные товарищества объединили большую часть крестьян-кооператоров (см. график 5. — «Эксперт»). Цифры такие. В 1905 году было около 856 ссудо-сберегательных и 773 кредитных товариществ, а в 1915-м — 4038 и 11 398 соответственно, то есть в сумме почти 15 700 кредитных кооперативов с 10,1 миллиона участников, подавляющее большинство которых были крестьянами.
Помимо кредитных были потребительские кооперативы, сельскохозяйственные общества, которые в годы реформы даже начали торговать крестьянским хлебом, кооперативы маслодельные, молочные, картофелетерочные, крахмальные и так далее. В 1913 году в стране было свыше 30 тысяч кооперативов разных типов. Причем в войну процесс нарастал. Только за 1914–1915 годы рост кредитных кооперативов и их участников составил 20 процентов, а ведь за полтора военных года десять миллионов мужиков выгребли из деревни. Россия стала мировым лидером по темпам кооперативного движения, и в 1917 году, как считается, больше половины населения страны состояло в тех или иных кооперативах.
У людей открылось гигантское поле приложения сил — народ ожил. Об этом говорят, кстати, частушки, которые я нашел у Короленко в заметке 1914 года. Не могу не поделиться:
Нету, нету, мово милки,
Нету, не покажется.
Чай, сидит у потребилки,
Леший, кочевряжится.
Или:
Надоели девки нам,
Надоели барыни.
Пойдем ссуду открывать
Со стариками старыми.
Вот еще:
Милые родители,
Люблю я потребителя.
Хорошо на счетах щелка(е)т,
Хорошо песни игра(е)т.
Пойду выпрошу кредиту,
Стану богатеем;
Погуляем, попоем,
Отдадим — успеем.
И вот:
Гдей-то, гдей-то заиграли,
Гдей-то затальянили.
Знать, пошли ребята наши,
Деньги в банке заняли.
— Кто организовывал кооперативы?
— Учредителями кооперативов были сельские жители — крестьяне, народные учителя, врачи, священники, сельская администрация. Чем мельче кооператив, скажем, охватывает меньше уезда, тем больше видна инициатива именно крестьян, сельских обществ. Таких кооперативов насчитывалось примерно двадцать пять процентов. Свыше четверти кооперативов возникало по инициативе земств и земских агрономов, более десяти процентов — по почину помещиков. Кроме того, кооперативы создавали местные сельскохозяйственные учебные заведения, служащие ГУЗиЗ, инструкторы и так далее.
— Трудно себе представить такой модернизаторский пыл крестьян, еще вчера бывших в «крепостной» зависимости от общины.
— Ваш скептицизм понятен, ведь нас учили, что деревня застыла в своем перманентном малоземелье. Однако ничего сверхъестественного здесь нет. В чем была соль реформы Столыпина: она переставила людей в другую, более свободную ситуацию и включила инстинкт собственности, что сразу же отразилось на их отношении к окружающему миру и к самим себе. В стране внезапно проявился огромный запас личностной энергии, энтузиазма миллионов, простите за банальность. Ясно, что крепостное право и уравнительно-передельная община — это плохая школа трудового энтузиазма. Однако в жизнь уже вошли поколения крестьян, которые не застали крепостного права, но зато умели читать и читали. Недаром, кстати, на фоне роста кооперации и численности агрономического персонала в деревне начался бум агрономических знаний. Агрономические чтения, лекции профессиональных агрономов в 1912 году посетили, по статистике, свыше миллиона человек. Это много, учитывая, что крестьяне консервативны по определению.
О том, какие возможности для самореализации давала реформа, можно судить по материалам Романовского конкурса 1913 года, когда в честь трехсотлетия правящей династии землеустроительные комиссии по всей стране отобрали и выдвинули на конкурс лучшие крестьянские хозяйства. (см. «История крестьянина селения Нащокина…». — «Эксперт»). Читаешь и видишь, как люди становились кузнецами своего счастья и своей судьбы, и понимаешь, как много может дать свобода. Там иногда фигурируют урожаи не ниже европейских — и все это сделано за считанные годы!
Еще раз о равенстве и братстве
— Существуют расчеты по имущественному неравенству в России в начале двадцатого века: оказывается, децильный коэффициент неравенства был очень низкий — 6,3–10, намного ниже, чем в США (16–18), Англии (22,5–74). Кстати, в СССР этот показатель не так уж далеко ушел от царской России (3,7–4,5), а в современной России он равен 15. Согласны ли вы с такими оценками и как это можно объяснить?
— Вы, очевидно, имеете в виду подсчеты Бориса Миронова в его исследованиях по исторической социологии России. Этим подсчетам я доверяю. А объяснить эти цифры можно так: в России было мало по-настоящему богатых людей по сравнению с той же Америкой, Англией. Неслучайно прямые налоги составляли малую часть государственного бюджета — восемь процентов, не с кого было брать. Однако благосостояние народа начало подниматься, и мы это видим по росту вкладов в сберкассы, в кредитные кооперативы, в банки. Ведь промышленный подъем 1909–1913 годов и столыпинская реформа — это две стороны одной медали. К моменту, когда кончилась революция 1905–1907 годов, в банках накопилось много денег — своих, русских, — и это стало сильным стимулом реформы. С 1900 по 1908 год вклады и текущие счета акционерных и коммерческих банков выросли почти на 50 процентов. К началу 1909 года капитала в ликвидном состоянии было накоплено столько, что, как только в 1909–1910 годах случился хороший урожай, начался могучий промышленный подъем, мощное строительство — промышленное, транспортное, городское. Большая часть Москвы: Бульварное кольцо, улица Святого Николая — интеллигентский Арбат — это же тогда было застроено.
Кстати, я всегда люблю напоминать, что модернизация Витте—Столыпина дала нашей стране двух будущих лидеров. В 1900 году из Курской губернии в Донецко-Криворожский бассейн переехали две крестьянские семьи. На шахту возле Юзовки отправился крестьянин Сергей Хрущев (сын Никита присоединился к нему в 1908 году; вероятно, они укрепили землю, продали или сдали ее и уехали из деревни), а Илья Брежнев — в село Каменку неподалеку от Екатеринослава (будущий Днепродзержинск), где в 1906 году у него родится сын Леонид.
— По поводу роста вкладов в сберегательные кассы: росло ведь и количество самих касс, и величина вкладов?
— Сберкасс очень много открывали. Даже в мировую войну этот процесс продолжался, и в 1916 году насчитывалось в полтора раза больше сберкасс, чем в 1913-м. Так что отнести туда деньги или снять было легко. Причем крестьяне, наряду с общественными и частными служащими, были наиболее преуспевающей категорией вкладчиков. По моим подсчетам, если исходить из средней численности семьи в шесть человек, то десять процентов крестьянских семей в 1913 году имели сберегательную книжку. И если в целом по империи за 1896–1913 годы число книжек и сумма вкладов на них увеличились в 4,3 раза (не считая вкладов в процентные бумаги), то количество крестьянских книжек выросло в 6,9 раза, а сумма вкладов — в 7,2 раза (см. график 6. — «Эксперт»). Причем в столыпинскую реформу этот процесс ускорился: на 1897–1905 годы приходится 46,5 процента общего прироста крестьянских вкладов за весь период 1897–1913 годов, а на 1906–1913 годы — 53,5 процента. Например, в Тверской губернии сумма крестьянских вкладов возрастает за годы реформы на 15,8 миллиона рублей (стоимость броненосца класса «Бородино»), в Московской — на 12,4 миллиона, это почти три крейсера «Варяг», во Владимирской — на 9,7 миллиона, в Смоленской и Ярославской — на 8,4 и 8,5 миллиона рублей! Правда, в южных губерниях, где быстрее развивалось рыночное хозяйство, этот показатель был скромнее, потому что там охотнее несли деньги в кооперативы и их было больше.
— А как обстояло дело со сбережениями у рабочих?
— Вклады рабочих тоже росли быстрее, чем в среднем по стране, хотя и не так, как крестьянские. Если взять все категории вкладчиков, которые охватывают понятие «простой народ»: «земледелие и сельские промыслы», «городские промыслы», «фабрики, заводы, рудники», «услужение» и «нижние чины», — то за 1896–1913 годы число принадлежащих им книжек выросло в 5,3 раза, а сумма вкладов — в 5,8 раза. И доля этих книжек и вкладов в 1913 году составляла, соответственно, 60 и 56 процентов от общего числа книжек и объема вкладов по стране.
Кстати, приведу занятный факт, характеризующий уровень благосостояния народа сразу через два показателя — рост вкладов и динамика расходов на спиртное. Когда в июле 1914 года в связи с началом войны был объявлен сухой закон, с августа начался резкий приток вкладов в сберегательные кассы, за два месяца он составил 35,9 миллиона рублей — 93 процента прироста вкладов за весь 1913 год, а до октября превысил его на 23 процента — 47,5 миллиона рублей. При этом питейный доход казны снизился на 261 миллион рублей. За первые девять месяцев войны вклады выросли более чем на 264 миллиона рублей, что на десять процентов превысило суммарный прирост вкладов за предвоенное пятилетие — 240,8 миллиона рублей. Аналогично прирост вкладов процентными бумагами вырос на 71 миллион рублей, что почти равнялось общему приросту за 1909–1913 годы. Питейный доход сократился при этом на 600 миллионов рублей.
— Существует представление, что Россия была архаичным сословным обществом, где отсутствовали социальные лифты. Так ли это?
— Специальная задача обеспечить социальные лифты в имперской России не ставилась ни разу — правительство крепко держалось за сословный строй. По этому поводу любят вспоминать циркуляр о кухаркиных детях, изданный в 1887 году, который называют законом. Так вот, циркуляр — это рекомендация, а не закон. А директор гимназии имел чин статского советника и при желании мог циркуляр министра проигнорировать. И если вы посмотрите мемуары людей, живших до революции, то увидите, что часто там упомянут ребенок, товарищ автора, который из бедной семьи, но учится за счет городского общества, земства — он стипендиат. Эти лифты там просто были, хотя, понятно, проблемы доступности образования это не снимает. По данным Бориса Миронова, в 1914 году крестьяне составляли 20 процентов учащихся гимназий и 14,5 процента студентов в университетах. А в технических университетах их доля была еще выше — более 20 процентов. Например, великий экономист Николай Кондратьев, 1892 года рождения, был третьим сыном в крестьянской семье. Он учился в церковно-учительской семинарии, а значит, до этого закончил церковно-приходскую школу. Потом он учился в Училище земледелия и садоводства, потом — в частном Психоневрологическом университете. После этого он экстерном получил гимназический аттестат и поступил в Петербургский университет. Нарастала доля юнкеров из крестьян в военных училищах. Напомню, что генерал Алексеев, начальник Главного штаба в Первую мировую войну, то есть второе лицо после императора, — сын выслужившегося крепостного рекрута, как и генерал Деникин.
— Помимо аграрной реформы что удалось сделать из заявленной Столыпиным программы преобразований? И предполагалось ли в перспективе наращивание участия государства в социальных расходах?
— Увы, успешно шли те законопроекты, которые проводились в условиях роспуска Думы. Многие проекты сразу застряли в разных инстанциях, в думских комиссиях. Столыпин был поперек горла и левым, и правым. И те и другие были больны — и не только народничеством. Конечно, предполагалось повышение социальной активности государства. Запланированное рабочее законодательство, пособия по болезни, инвалидности, страхование трудящихся — все готовилось на высоком уровне. Но, например, из двенадцати внесенных фабричных законов Дума приняла два.
Кстати, нельзя не сказать, что сразу после объявления войны семьи призванных начали получать от государства денежные пособия, по закону 25 июня 1912 года. За первые пять месяцев войны было выдано пособий почти на 270 миллионов рублей, в 1915 году — 624 миллиона, в 1916-м — 1107 миллионов, в 1917-м — около трех миллиардов. Эти огромные деньги преимущественно шли в деревню. Кроме того, семьи солдат получали дополнительные пособия от земств и городов, от частных фондов и частных лиц.
— Почему же все-таки случился 1917 год, если страна так успешно развивалась?
— Во-первых, я ничего не хочу преувеличивать и не буду уверять, что в Российской империи все было прекрасно. Цель моих занятий — понять, что было, а не создавать новую мифологию. Новая, более свободная жизнь только начиналась, и старые проблемы сами по себе никуда исчезнуть не могли. Однако эти проблемы не относились к числу нерешаемых. Во-вторых, ваш вопрос, вполне естественный, замечу, не вполне корректен, хотя прямо вытекает из состояния традиционной историографии. Дело в том, что этот вопрос смешивает проблему успеха модернизации Витте—Столыпина, проблему отстранения Николая Второго от руководства страной и проблему безнаказанного мародерства, то есть «черного передела» и всякого другого. Свержение царизма произошло вовсе не потому, что он вел ту или иную экономическую политику и проводил модернизацию, а в первую очередь потому, что он не мог, как считалось, успешно вести мировую войну. А вот советской историографии было очень важно уверять, что в революции конвертируются только спазмы голодного желудка. И пока, увы, эта точка зрения преобладает в сознании наших современников.
