Имя Давида Бурлюка — «полутораглазого стрельца» русской культуры — неразрывно связано с именем Владимира Маяковского. Выход выдающегося поэта на литературную сцену произошел в первую очередь благодаря Бурлюку — одному из трех необычайно талантливых братьев, совместными усилиями будораживших культурную жизнь России столетней давности. В отличие от младшего брата Николая и среднего — Владимира, очень рано погибших, Давид прожил долгую жизнь, уйдя всего лишь за год до массовых протестов 1968-го, которые мог бы наблюдать, будучи жителем США. Эмиграция не обрекла его имя на забвение на родине, но строго провела черту: «до» и «после». Все, что было после 1920 года, когда он оказался в Японии, в СССР уже мало кого интересовало. Дважды приезжал на родину, но это уже был, скорее, призрак того Бурлюка, который когда-то призывал «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности». Он словно тоже погиб вместе с братьями тогда, в грозные революционные годы.
В двадцатых ему еще хватило сил привлечь к себе внимание в Японии. Но в США, куда он перебрался всего два года спустя, Бурлюк уже перестал быть тем самым единственным и неповторимым Бурлюком — управителем культурных потоков. Ему было сорок. На смену футуризму шли другие художественные течения, для которых он оставался только предтечей. Бурлюк вновь попытался опередить время и изобрел радиостиль, в очередной раз продемонстрировав незаурядный талант обращения с художественной формой. Но, увы, время и место работали против него. Он был вынужден почти с нуля выстраивать свою художественную биографию, воссоздавая работы, которые написал на родине, но влиять на художественную ситуацию был уже не в силах, тем более на уровне, на котором делал это в России. В отличие от братьев он смог выжить, но с привычным статусом возмутителя общественного спокойствия, вечно находящегося в центре всеобщего внимания, ему пришлось расстаться. Надо было попросту выживать.
Как следствие этой необходимости — невероятное количество картин. Их тысячи. Высочайшая производительность — одна из самых характерных черт Бурлюка: одно время он и по количеству стихов опережал своего наперсника Владимира Маяковского. На выставке представлена их малая часть, но этого достаточно, чтобы понять, что представлял собой Бурлюк в американский период своей жизни, да и в жизни вообще. Мы видим огромное разнообразие стилей. Он мог быть как экспериментальным художником, так и вполне традиционным. У него много полотен, выполненных в импрессионистическом стиле и таким образом попадающих в концепцию музея, где представлена его выставка. Скорее всего, ему было чем удивить американских любителей изобразительного искусства того времени, но что-то помешало им удивиться его творчеству. Впечатляет прежде всего широкий диапазон выразительных средств. Бурлюк словно может всё, кроме того, чтобы быть кем-то одним.
Мы видим множество Бурлюков: помимо художника и поэта еще и последователя реализма, импрессионизма, постимпрессионизма, кубизма, экспрессионизма. Он словно не может остановиться и пробует, пробует, пробует себя в разных ипостасях. В каталоге к выставке «Слово мне» любовно перечислены книги Бурлюка, изданные им в России: «Садок судей», «Требник троих», «Дохлая луна», «Молоко кобылиц», «Рыкающий Парнас», «Весеннее контрагентство муз», «Четыре птицы», «Лысеющий хвост». В них со всей очевидностью явлена не только поэтическая сторона Давида Бурлюка, но вся его творческая индивидуальность. Провокация и экспериментаторство для него всего лишь способ покорения мира. Он может предстать кем угодно, лишь бы мир принял его. Ирония, насмешка — только маска, защищающая от упреков в чем бы то ни было. И здесь невозможно удержаться от сравнения Давида Бурлюка с музыкантом Сергеем Курехиным. Тот прошел аналогичный путь в музыке: тоже мог слишком многое и тоже не прошел свой путь до конца. Мы так и не узнали, кем мог стать Сергей Курехин, проживи он еще какое-то время. Мы так и не узнали, кем мог стать Давид Бурлюк, проживи он еще какое-то время в России.
