К прошедшему на днях столетию со дня рождения о нём понаписали как-то необычно много дурного. Оно бы и не диво: нас ещё в школе Лермонтов предупредил, что между «Вечный Судия дал всеведение пророка» и ближними, бросающими каменья, есть прямая связь, — но сгущение брани всё-таки поразило. Нечто подобное, дружная пальба по А. И. из орудий всех расцветок, наблюдалось и в 1995 году, но тогда кампания имела конкретную цель: вернувшегося на родину писателя надо было «поставить на место», прочно выдавить на периферию общественного внимания — что и было сделано общими усилиями всех тогдашних лагерей. Нынче же никакой конкретной цели скорее всего нет, хватило информационного повода. И ещё отличие: во время той атаки ещё не было соцсетей; теперь они очень даже есть — и добавляют атаке откровенности. То, что в медиа говорится (большей частью) с соблюдением хоть тени приличий, в сетях несут уже прямо и наотмашь: предатель, наймит, мракобес, трус, стукач, власовец… Разбитая в день установки мемориальная доска в Гусь-Хрустальном — ещё один такой злобный выкрик.

Выкрики эти оставляют тяжёлое впечатление. Солженицын, как и любой на свете человек, не мог быть любезен всем; больше того, долгие годы он будто нарочно делал всё, чтобы очень и очень многим всерьёз разонравиться, всё более чётко и резко высказывая свои далеко не общепринятые взгляды. Поэтому его можно сколько угодно не любить, его можно ненавидеть и бранить, но нельзя так явно не понимать, кого ты бранишь и как ты, ненавидящий, с предметом своей ненависти соотносишься. Моська, лаявшая на Слона, была по сравнению с хулителями юбиляра идеалом разумности: она-то ясно понимала, насколько меньше избранного объекта. Нынешние, похоже, вообще не видят разницы между юбиляром и собой (ну, кроме того, понятное дело, что он дурен, а они хороши) — они не чувствуют масштаба личности, масштаба атакуемого явления. Между тем, хорошо это явление или плохо, оно столь безусловно крупно, что не ощутить этой экстраординарной величины не так-то просто. И если столь многие это умеют, если менее чем рядовые (во всяком случае, судя по их текстам) люди плюют в гиганта пошлой бранью, а второсортные литераторы через губу роняют замечания о его «весьма ограниченных дарованиях» и «обскурантизме», то это называется одичанием. Целый парад одичания.

Отдельное удивление вызывает качество брани. Честное слово, по сравнению с началом 1970-х годов, когда на Западе вышел «Архипелаг» и Солженицына во всю мочь поносила советская пропагандистская машина, убедительности и доказательности в поношениях не только не прибыло, а сильно убыло. Заметьте, у тех «обличителей» была практически полная монополия на высказывание: если они «вбрасывали» что-нибудь про трусость Солженицына на фронте или про предательство Родины, то возражающее слово ни прочесть, ни услышать было решительно негде. Тем не менее гебешные писатели старались как могли, пытались увязать концы с концами, наводили на свои пасквили хоть какое-то правдоподобие. Сегодня у хулителей А. И., как и у всех прочих, монополии никакой нет, но они о правдоподобии не заботятся совершенно. В рунете-то есть если не всё, то многое. Все основные клеветы на А. И. (вроде той, что он-де призывал Америку разбомбить СССР) давно и подробно опровергнуты; все основные его ошибки (прежде всего — преувеличение числа жертв репрессий) подробно разобраны и доказано отсутствие в них намеренной лжи. Значит, если хочешь сегодня поносить А. И. правдоподобно, оспорь эти оправдания; все они у тебя в руках — кликни пару раз мышкой и найдёшь. Но никто ничего не оспаривает: «Стукач!.. Разрушитель СССР!..» — и дальше пошёл. Люди не просто ничего не знают, не просто ничего не хотят знать, но, кажется, уже и не знают, что это за слово такое странное — знать: действие? состояние?

Но надо признать: даже если одичание каким-то чудом и обратится вспять, то Солженицына разве что перестанут бранить по-хамски, критиковать же отнюдь не перестанут. Как, вернувшись в Россию, А. И. оказался чужим и неудобным для всех сколько-нибудь заметных общественно-политических сил, так и теперь он очень многим чужд (как действующей власти), а то и враждебен (как либеральной оппозиции). Он, несомненно, мог бы стать точкой сбора консервативного лагеря, да только сам этот возможный лагерь пока лишён у нас даже намёка на единство; здесь не место углубляться в эту тему, скажу лишь, что я лично знаком с консерваторами, людьми неоспоримо традиционных воззрений, на дух не переносящими друг друга, ибо опираются на верность разным эпохам, остаются патриотами разных Россий. Как ни странно, именно Солженицын, хотя и начал со свирепого, безоговорочного антисоветизма и античекизма, оказывается шансом на будущее объединение. Вспомним: от первого президента РФ, бывшего секретаря обкома, А. И. не взял орден, но когда второй президент, бывший чекист, стал укреплять российское государство, приструнил олигархов и губернаторов, стал повышать уровень жизни, да к тому же Кремль заговорил и о моральных ценностях, Солженицын Государственную премию — взял.

Ещё со времени «Архипелага» зазвучало применительно к юбиляру слово пророк: когда уважительно, когда издевательски, когда восхищённо, но всё чаще и чаще. Основания для этого были разные: и библейские раскаты иных периодов в том же «ГУЛАГе», и полное отсутствие страха перед главенствующими мнениями, и уверенная властность этических суждений, да с годами даже и внешность. Но только в последние годы, уже после смерти писателя, стало понемногу открываться, сколько и впрямь пророческого было в его выступлениях советского ещё времени. Вспомним хотя бы страшное — и совершенно тогда невероятное: «Украинский вопрос — из опаснейших вопросов нашего будущего, он может нанести нам кровавый удар при самом освобождении, и к нему плохо подготовлены умы с обеих сторон». Или так: «Не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его — сходная болезнь» — сказано в 1978 году, и до успехов, и до неуспехов либерального глобализма. А. И. будет продолжать для нас открываться ещё долго — хватило бы нам мудрости его понимать.