«Лучшие дни либералов уже позади. Сегодня нам угрожает пришествие тех, кто не хочет ни компетентности, ни инкорпорированности; иначе говоря, перед нами открывается перспектива худшего из миров. Если мы хотим поставить на их пути преграду, если мы хотим построить новую историческую систему, мы можем сделать это только на основе единения. Для либералов пришло время положиться на демократов». Эта на первый взгляд парадоксальная фраза социолога Иммануила Валлерстайна идеально описывает главный вызов, стоящий сегодня перед российской политикой. Либералам пришло время обратиться за помощью к демократам.
В 2018 году было гораздо больше поворотных моментов в российской политике, чем ожидалось. Возможно, главным итогом года стало рассеивание избыточных эмоций, возвращение прагматизма в российскую политику. На смену «крымскому консенсусу» и «осажденной крепости в кольце врагов» пришло долгожданное обращение внутрь себя. Владимир Путин оставил у правительственного руля прежнюю команду, но заявил амбициозную программу национальных проектов и пообещал мощный рывок. И это не тот лозунг, который потом забудут. Сегодня это единственный маяк для нации на ближайшие годы. За его свет предстоит ответить.
При этом события прошлого года показали, что кредит доверия населения к власти исчерпан. Избиратели в четырех регионах страны показали, что готовы к переменам. Люди требуют от власти эффективности. Это касается и деревенского старосты, и разработчиков национальных проектов. Пожалуй, впервые возник прямой вопрос о связи конкретного чиновника с результатами его работы. В общем, можно говорить, что начинается новая эпоха.
Однако есть важный параметр этой эпохи, по которому элиты и граждане принципиально расходятся. Элиты в большинстве своем видят эту эпоху как этап до транзита власти в 2024 году, а народ — до конца терпения и экономической стагнации. Пожалуй, в этом разном целеполагании кроется абсолютно разное чувство времени, в котором живут власть и народ. Богатые и влиятельные рассматривают траекторию жизни, задумываясь о сохранении капитала и его наследовании. Простые граждане задумываются о развитии пространства для жизни здесь и сейчас, поскольку достигнутая стабильность государства зачастую не позволяет перейти из категории выживания в категорию успешности для себя и своей семьи. В этом смысле элиты вполне могут оперировать шестилетним циклом ожидания лучших времен, а для многих граждан шесть потерянных лет будут катастрофой.
Впрочем, вдруг ясно обнажившаяся дистанция между элитой и народом (которую отмечают и сами высокопоставленные чиновники, жалуясь на «народные гонения») может оказаться очень плодотворной. По сути, у современных российских неолибералов не было оппонентов с начала 2000-х, когда в результате слияния «Единства» и ОВР получилась глыба в виде партии власти, а коммунисты и социал-демократы легко встроились в систему принятия решений в роли политических движений, демпфирующих риски. Спрямленная вертикаль позволила на старте выдать мощный экономический спурт, но затем окуклилась, поскольку не имела ни оппонентов, ни партнеров. С тех пор чиновники не отчитываются перед населением или его представителями за решения, проводимые в образовании, медицине, банковской сфере или при определении экономического курса страны. Более того, никто и не спрашивает с авторов за результаты проводимых ими изменений. Фактически сложилась неолиберальная монополия на политику всех мастей, и ни медленные темпы роста экономики, ни падающие доходы населения не способны поколебать идеологов реформ.
Нет альтернативы, нет заинтересованных сторон, которые могли бы добиться дискуссии, корректировки программ. Точнее, не было. Традиционно принято искать акторов перемен в институтах — партиях, общественных организациях, министерствах. Возможно, в конце концов неолиберальная альтернатива так и оформится. Однако сегодня ясно, что платформой для новых институтов могут стать коллективные интересы народа.
Суть противостояния
Либерализм и демократия кажутся почти тождественными понятиями. Иммануил Валлерстайн называет их братьями-врагами, считает, что они родственны, но воплощают разнонаправленные тенденции. Сегодня эта разнонаправленность вылилась в активное соперничество, ставшее источником социальных конфликтов в Европе. Именно это мировое соперничество либерализма (вернее, неолиберализма) и демократии увидели в России в 2018 году.
Валлерстайн напоминает, что Французская революция втащила в политическое пространство народ, и легитимация его требований закрепилась в тезисе, который правил политикой западных стран двести лет: национальный суверенитет принадлежит народу. Тогда же родилась политическая триада партий: консерватизм, защищавший старую иерархию; либерализм, прославлявший свободу рационального индивидуума, и демократия (представителей этого лагеря еще именовали республиканцами, социалистами или радикалами). Вскоре либерализм как идеология взял верх и встал по центру. Консерватизм «сдулся», выступая единым фронтом с либералами против требований демократии «слева». А либералы доминировали, однако под давлением долгое время сильных левых разумно выбрал тактику постоянных уступок и реформ, ведущих к улучшению жизни. Благо на то у либералов были экономические силы.
Но когда жизнь на Западе стала просто шикарной, левые вслед за консерваторами «слили» политику и согласились с либеральной программой. Это открыло путь неолиберальной волне. «Она поднялась на глубоко ложной риторике, — пишет Валлерстайн, — касающейся глобализации. Риторика эта обманчива потому, что нынешние экономические реалии отнюдь не новы, но их мнимая новизна используется для оправдания отказа от одной из исторических уступок либералов — от государства благосостояния».
«Старые левые» перестали требовать равных прав для всех без исключения, перестали отстаивать развитие производства в национальных интересах. Они стали рекрутировать своих членов из передовой элиты и сами стали ее частью, оторвавшись от интересов простых людей. Избавившись от необходимости что-то согласовывать, либералы начали контрдемократическую кампанию. В результате демократический (о равенстве, об участии, о свободе выбора для всех) дискурс стал считаться несерьезным популизмом, чем-то маргинальным, где-то даже радикальным. Не зря сегодня те партии, которые его провозглашают, в прессе называют крайними или популистскими (вроде французского «Национального фронта» Марин Ле Пен или «Альтернативы для Германии»). Однако невозможно не замечать, что экономическим результатом такой монополии неолибералов в политике стала быстро растущая поляризация общества и крайне низкие темпы экономического роста.
Россия после краха Советского Союза попала в самый центр этой мировой трансформации, которая объясняет, как из мощного «демократического» движения конца 1980-х — начала 1990-х мы получили в итоге неолиберальную элиту. Яростное желание избавиться от наследия крупнейшего «левого» проекта в мире — СССР — предопределило победу реформаторов и сторонников открытого рынка и на долгие годы лишило их оппонентов, фактически оппонентов нет и по сей день. Легко заметна присущая либералам тяга к рациональности, которая у нас вылилась в бухгалтерские реформы образования, медицины и науки. Именно рационально мыслящие люди, по мнению либералов, должны обладать правом принимать важнейшие решения. Отсюда брезгливость к мнению народа, который якобы не способен понять передовую гуманистическую мысль.
Какое будущее ждет наш мир после исторической победы неолиберализма? По мнению Валлерстайна, сегодня «мы стоим перед жестким выбором: либо “равносвобода”, либо ни свободы, ни равенства; или реальные усилия, направленные на инкорпорирование в общество всех и каждого, или глубоко разделенный мир, своего рода система всемирного апартеида». Иначе говоря, либо новый союз-конкуренция неолибералов с новыми демократами, который позволит вернуться к обществу равных возможностей, либо глубокая поляризация общества, с тенденцией к распаду или диктатуре.
О чем могут думать русские демократы
Давайте посмотрим на данные социологических исследований минувшего года и поймем, какие главные настроения отмечали исследователи.
1. Запрос на справедливость: процессуальную (равенство всех перед законом) и дистрибутивную (более равномерное распределение доходов).
2. Люди требуют перемен в политической и особенно в экономической жизни.
3. Видны контрэлитные настроения, которые выражены в запросе на ротацию неэффективных управленцев, и протест против кулуарного назначения чиновников. Особенное раздражение вызывают резкие высказывания чиновников о взаимоотношении народа и государства, выраженные в крайней формуле: «государство вам ничего не должно». По сути, мы видим протест против финального похода государства за сворачивание проекта государства равных возможностей, пусть и советского.
Другой важный маячок — отказ от патерналистских настроений. При том что огромная доля граждан продолжает зависеть от государства, либо напрямую получая выплаты из бюджета, либо косвенно от экономики госкапитализма, опросы показывают, что люди полагаются только на себя, а не на государство: так считают 94% респондентов, по опросам «Левада-центра». А еще 63% заявили о готовности внести личный вклад в развитие страны, участвуя в гражданской активности, благотворительности, просветительской деятельности или даже уплачивая повышенные налоги.
Почему мы говорим о появлении именно демократического запроса русского народа и противовес неолиберальному подходу?
Мы видим запрос прежде всего на равенство и свободу. Тогда как неолибералы враждебны идее равенства, поскольку это нивелирует идею рационального управления, основанном на просвещенном мнении компетентных специалистов. Демократы же убеждены, что система, в которой отсутствует равенство и есть социальное размежевание, не может быть свободной.
Мы наблюдаем не разочарование людей в государстве как институте, а скорее недоверие той либеральной команде компетентных специалистов, которые монополизировали право определять курс развития страны. Демократы выражают акцентированное желание усилить деятельное участие народа в становлении государства. Это не что иное, как требование подчинить государство народу на основе общественного договора.
Народ вновь хочет быть источником национального суверенитета. Этот тренд, похоже, берет начало со старта «русской весны» и возвращения Крыма. Судя по соцопросам, люди изменили идентификацию национального суверенитета с внешнеполитического позиционирования (против кого мы) на внутриполитическое. Большинство полагает, что Россия должна не только показывать страшные ядерные зубы, но и поражать недругов экономическим и технологическим развитием. Суверенитет — это не только защита границ, но и богатеющее население, развитое производство, перспективы технологического рывка — так видят демократы. Отсюда естественное желание расширять собственное производство, строить свои фабрики и заводы, развивать внутренний рынок.
Как формируются новые русские демократы
Одних запросов мало, чтобы провести в жизнь демократические интересы и создать разумную оппозицию неолибералам. Нужны союзники в разных стратах — среди бизнеса, элиты и бюрократии. Мы выделили четыре тренда, которые предвещают эти самые изменения, показывают растущую силу демократии.
Прежде всего это стремительный рост числа формальных и неформальных организаций низовой активности за последние годы. От трех до семи миллионов человек вовлечены в различные акции гражданской активности — от благотворительности и волонтерства до акций экономического и политического протеста. В большинстве своем это еще аморфные, непрочные ячейки активного общества, которые разбросаны по огромной территории, не имеющие общих программы, финансирования и лидеров. Объединяет их желание деятельного активизма на благо развития страны. Эти ячейки уже меняют социальную ткань: решают проблему сиротства, помогают проводить крупные международные мероприятия, жертвуют деньги для поддержки малоимущих и незащищенных слоев населения. Часто они дополняют или замещают усилия государства.
Другой фактор, который позволяет новым демократам почувствовать свое право влиять на решения государства, — изменения в налоговой системе, которые происходят в последнее время. Большую часть постсоветского периода налоговые платежи физических лиц были «зашиты» внутри отчислений работодателей, а низкая финансовая грамотность населения не позволяла оценить их масштаб. Кроме того, сохранялись обширные социальные дотации государства. Однако постепенный переход к прямому налогообложению физлиц, повышение выплат за имущество, землю, ЖКХ, трудовую деятельность, даже размер налоговых доначислений на бензин — все это привело к осознанию права понимать связь между личными взносами в общую копилку и эффективностью использования этих денег чиновниками.
Третий пункт связан с процессом национализации элит, который идет медленно, несмотря на массу принятых законов — скажем, о запрете чиновников владеть иностранным имуществом и счетами или об амнистии репатриированных капиталов. И если усилия государства в отношении среднего и средне-крупного бизнеса дают плоды — он постепенно возвращает активы, то с «крупняком» сложнее. Но важны не только гарантии сохранности возвращенных активов. Государству необходимо предложить топовым инвесторам национальные проекты для вложения средств, чтобы стимулировать переток денег из рентных источников накопления в производственные. Именно такой видится программа национальных проектов Владимира Путина. Вокруг ее конкретного воплощения ведется масса споров, но у нее есть важное, историческое достоинство. Заявленные нацпроекты обращены внутрь страны и работают на ее будущее — инфраструктура, жилищное строительство, дороги, наука. В случае реализации этой долгосрочной программы мы получим национализированный капитал, а также огромный пласт инженеров, строителей, управленцев с опытом реализации крупных проектов. Та деятельная ответственность за развитие страны, которая наблюдается на низовом уровне, передастся и на верхний. Произойдет естественная выборка: глобализованная элита будет вынуждена сделать выбор — либо связать свой капитал и судьбу своей фамилии с интересами страны, либо окончательно переехать в иную юрисдикцию.
Те перемены в жизни крупного бизнесам, которых мы лишь ожидаем вследствие реализации нацпроектов, уже происходят на внутреннем рынке с мелкими и средними компаниями. И это пункт четыре.
Мы решили подробно остановиться на переменах в налоговой системе и на формировании внутреннего рынка как на двух сегментах, которые уже сегодня можно структурировать и конкретизировать для демонстрации предпосылок формирования демократического тренда.
Кто платит налоги
В Суздале туристический поток за пять лет вырос вдвое — с 700 тыс. до 1,4 млн человек в год. Но Суздаль предупреждает другие города, мечтающие о развитии туризма: финансовое положение ваше практически не улучшится. Сегодня ситуация с перераспределением налогов внутри бюджетной системы такова, что в муниципальных образованиях остается совсем немного от того, что зарабатывают живущие в них люди и открытые здесь предприятия. На примере Суздаля (см. график 1) видно, что речь идет от 15% всех налоговых поступлений — в основном это земельный налог и НДФЛ. Все остальное уходит в федеральный, районный, но больше всего — в региональный бюджет.
И не то чтобы эти деньги уходили безвозвратно — нет, они возвращаются в муниципалитеты и с районного, и с регионального, и с федерального уровня. Минфин выстроил целую систему, которая вроде бы должна стимулировать совместную работу всех уровней исполнительной власти. Хочешь, чтобы у тебя в городе что-то построили? Вложи свои деньги, а федерация и регион добавят. Не хочешь инвестировать — ничего не получишь. Выглядит логично, но стоит расспросить любого мэра небольшого города (не столицы региона) или муниципального образования, как вскрывается чудовищная забюрократизированность всей этой системы. Все должно произойти в рамках одного бюджетного года, все должно быть согласовано — но в любой момент регион, например, может передумать давать деньги. Или наоборот: под конец года сбросить с барского плеча миллионы, которые надо освоить, — а ты думай, что с ними сделать, какую дыру заткнуть.
По факту межбюджетная система и распределение налоговых поступлений сегодня укладываются в модный околопсихологический термин «выученная беспомощность»: зачем пытаться что-то делать, развивать местный бизнес, биться за новые рабочие места в твоем городе или поселке, если ты от этого лучше жить не станешь?
В том же Суздале налоговых доходов от туристического бизнеса — такого растущего и перспективного — собирается почти 105 млн рублей. Но в самом городе из них остается лишь 16,8 млн. Все остальное уходит в федеральный, районный и региональный бюджеты. Отрываясь от земли, где деньги были заработаны, и от людей, которые их заработали, деньги уходят в руки управленцев — вроде бы для того, чтобы быть эффективно перераспределенными для блага все тех же людей. Но на деле получается система, которая может обеспечить максимум косметические улучшения — новую детскую площадку или дорогу от здания администрации до школы. Серьезно инвестировать в то, что сами люди на местах считают важным и нужным, такая система не позволяет — сигнал снизу не доходит до управленцев, деньги обратно тоже спускаются далеко не всегда. Похоже, именно вследствие такой системы родился подход к управлению финансами государства с точки зрения «стабильности»: лучше накопить деньги в кубышке и при случае распределить их между встроенными в управленческую элиту институтами, чем постоянно и равномерно вкладывать их в развитие всей страны.
За что платим?
В отличие от позапрошлого года, когда федеральный бюджет был сведен с дефицитом, 2018-й стал годом серьезного профицита — 4,625 трлн рублей по итогам 11 месяцев 2018 года. Все это, конечно, результат хороших цен на нефть. Управленцы из мира государственных финансов уже устали объяснять строптивому населению, что деньги от непредсказуемой нефти нельзя все тратить — их надо беречь на случай плохой конъюнктуры.
Но давайте посмотрим на структуру всех государственных финансов — консолидированного бюджета и внебюджетных фондов (ФПР, ФОМС и ФСС). Они уже давно наполняются в основном поступлениями не от сырьевой ренты (НДПИ и таможенных пошлин), а от экономической активности бизнеса и граждан. Причем доля нефтегазовых доходов в тренде снижается. Так, в 2008 году их доля в общих доходах консолидированного бюджета и внебюджетных фондов составляла 27%, а по итогам 2017-го — всего 20%. Доля НДФЛ осталась стабильной — 10,3–10,7%. Доля налога на прибыль уменьшилась — с 15,5 до 10%. Сильно выросла доля страховых взносов — с 14 до 20% и с 13 до 16% доля НДС. Таким образом, примерно две трети всех доходов государства обеспечивают предприятия и граждане, практически без помощи углеводородов. Неудивительно, что все чаще возникает вопрос: что мы как граждане, как страна получаем в обмен на эти налоговые выплаты?
Минфин терпеливо отвечает: стабильность. И добавляет: нельзя разгонять расходы государства в периоды благоприятной конъюнктуры — потом придется поплатиться. Но если у вас есть два денежных потока и на первый вы влиять никак не можете (нефтегазовые поступления), то не логичнее ли пытаться увеличить второй денежный поток (поступления от граждан и бизнеса)? В принципе, управленцы это и сами понимают — отсюда рост НДС и акцизов, отсюда повышение налога на имущество через привязку к кадастру, отсюда и закручивание гаек налогового контроля. Но как насчет наращивания налоговой базы для таких налогов, как НДФЛ и налога на прибыль? Все же откладывать выигрыш в карты на черный день, когда в карты проиграешь — «тогда-то и потрачу», не самый разумный подход. Потратить выигрыш на инвестиции, на создание чего-то, что принесет деньги в будущем, улучшив попутно жизнь сограждан, — подход более здравый. С этой точки зрения профицит, безусловно, должен быть инвестирован внутри страны — или по крайней мере сопровождаться снижением налоговой нагрузки, раз уж денежный запас есть.
Рассуждения наши, конечно, можно счесть досужими разговорами непрофессионалов или популистов, однако надо признать, что налоговая система, построенная на налоговых поступлениях от широкого круга граждан, является главным основанием для активного участия этих самых граждан в формировании принципиальных позиций экономической и бюджетной политики.
Польза развития внутреннего рынка
«У нас в России можно начинать производить практически все, что угодно, так как мы почти ничего не производим», — говорит Кристина Чичибая, предприниматель из Ярославля. Сама она после кризиса 2008 года ушла из рекламного и девелоперского бизнеса и вместе с мужем создала компанию по производству непромокаемых изделий для спорта, походов и проч. Самый впечатляющий продукт ее компании — sup-доски для катания по воде стоя с веслом. Сделаны они на европейском уровне, однако, несмотря на относительно низкие расходы на труд (по сравнению с западными конкурентами), доски недешевы. Причина очевидна: большую часть материалов и запчастей Кристина покупает за рубежом, хотя с удовольствием покупала бы внутри страны. Например, речь идет полимерных тканях для ее изделий. Она пыталась искать их в России, и есть большая фабрика, которая в принципе производит такие материалы, но она делает их блестящими, а это сейчас немодно. Переходить на модный вариант фабрика не хочет — то ли лень, то ли слишком маленькие объемы. Хотя, по словам Кристины, объемы в России набрать можно, таких, как она, заказчиков набирается по всей стране довольно много. Впрочем, несмотря на дороговизну, за полгода, что мы знакомы с компанией «Орлан», она уже открыла второе производство под Ярославлем, так как спрос растет.
Растут довольно интенсивно и другие компании из нашего нового проекта «Пилим по России» (подробнее см. стр. 36). У всех у них принципы деятельности сходны: собственное производство, средние в регионе зарплаты для сотрудников и попытка купить все, что можно, на внутреннем рынке. «Я не хочу развивать Китай. Зачем он мне? Я живу в России», — говорит еще один московский предприниматель, между прочим, выпускник Высшей школы экономики. Масштабы этих компаний невелики, их оборот — 50–500 млн рублей в год. Однако с макроэкономической точки зрения они делают самое правильное, что только можно сегодня, ради наращивания богатства в России — создают добавленную стоимость внутри страны и пытаются увеличить ее объем в рамках своей технологической цепочки.
Рыночная экономика в своей основе держится на очень простой максиме: та страна будет богаче, где живет больше людей и все они трудятся, что-то производят. Иначе — максимально возможное количество людей должны создавать максимально возможное количество добавленной стоимости. Развитый и независимый от государства внутренний рынок, а не развитый экспорт плюс госсектор — экономическая основа демократии. Именно его сворачивание в странах Запада за счет переноса производства в Азию и его непостроение в России и других прежде имперских странах является почвой для расцвета не очень дружественного массам неолиберализма в экономической политике.
Было бы упрощением видеть за этой связью лишь тот факт, что самостоятельная экономическая деятельность таких людей, как герои «Пилим по России», делает их независимыми, а значит, истинными гражданами. Это было бы упрощением, поскольку таких инициативных людей, решающихся в любых обстоятельствах на собственное дело, не может быть большинство. Правильно увидеть, что именно масштабное развитие внутреннего рынка на основе предпринимательской деятельности решает проблему бедности и неравенства в стране, а значит, раскрепощает, в том числе политически, всех граждан, причем без специальных бюджетных программ, как сейчас предлагает правительство. Это можно сравнить с двумя подходами к здоровью человека: лечиться сильными лекарствами или вести здоровый образ жизни. Развивать внутренний рынок — это здоровый образ жизни для любой страны, стремящейся к демократии.
Что дает экспортная ориентация
Развитие внутреннего рынка никогда не было приоритетом экономической политики России. Причин две. Первая: нам нужна валюта. Иностранная валюта с самого начала существования современной России и до сих пор считается «настоящими деньгами», а рубль — ненастоящим. Нам якобы нужна валюта, чтобы выжить, значит, нам нужно думать только об экспорте.
Вторая причина: у нас в стране живет слишком мало людей по сравнению с миром, значит, мы должны делать товар с расчетом на экспорт. Именно поэтому у нас сегодня есть программа поддержки несырьевого экспорта, но нет программы развития внутреннего рынка. Но насколько верны базовые соображения?
Вообще, экспорт для любой страны — это прежде всего возможность купить крайне необходимый для ее существования товар, которого у нее нет по объективным причинам. Первопроходцем в такой постановке вопроса была Япония. Она не имела природных, прежде всего энергетических, ресурсов достаточных для экономического развития, поэтому сразу сделала ставку на большую долю экспорта, причем экспорта высокотехнологичных товаров, так как только в этом она могла нарастить свою конкурентоспособность. Заметим, что даже в пике своего развития доля экспорт в ВВП экспортно ориентированной Японии составляла 12%. Аналогичную позицию сегодня занимает Китай (см. «Они стоят и утираются», стр. 78). «Подсев» на зависимость от природных ресурсов, Китай пытается максимально быстро нарастить лидерство в высокотехнологических отраслях, чтобы этой валютой оплачивать уголь, лес, воду, землю. Но уверенно можно сказать, что, развивая высокотехнологические производства для экспорта, Китай, во-первых, создаст огромный внутренний рынок для их использования (как это в результате сделала Япония) и наверняка сократит долю экспорта в ВВП по сравнению с текущим моментом. Так как даже Китай с его экспортными товарами с высокой степенью добавленной стоимости в мире никто не ждет.
Доля экспорта в российском ВВП — 25%. Мы — самая экспортно ориентированная страна из западных стран. При этом мы экспортируем то, что сильные экономики покупают: сырье, лес, металлы. Мы понимаем, что экспортировать сырье почему-то плохо, и пытаемся делать ставку на товары с более высокой добавленной стоимостью. Но у нас не получается и не может получиться!
Даже когда речь идет о наших крупных компаниях, с прекрасными показателями себестоимости, оказывается, что проникнуть на потенциально емкие азиатские рынки очень сложно и дорого. Президент компании «Технониколь» говорит, что Китай оказался сложной задачей даже для них. В Китае много своего производства, низкая себестоимость, конкурировать трудно. Любой сбой в логистике и экспорт становится нецелесообразным. То же говорят и представители пищевой индустрии: Китай настолько богат своим производством, что завоевать его очень и очень сложно.
«Русагро» на волне интереса к Китаю решил строить крупный свинокомплекс на Дальнем Востоке. Решения, будет ли этот комплекс работать на китайском рынке или только на внутреннем, пока нет. Зато компания развивает кормовое производство в Китае. И понятно почему. Китай производит 55 млн тонн свинины в год. Россия — всего 3 млн тонн. Любая наша даже крупная свиноводческая компания — «малыш» для Китая. Но самому этому «малышу» в рамках диверсификации выгоднее создать производство с более высокой добавленной стоимостью внутри самого китайского рынка, чем пытаться торговать готовой продукцией из России. (Мы говорили с «Черкизово» о потенциале экспорта в тот же Китай. Максимум 10%.)
Можно подумать, что логика выгодности переноса производств на территорию страны потенциального покупателя характерна только для относительно простых производств. Конечно нет. Совсем недавно Дмитрий Песков на заседании АСИ сетовал, что российские стартапы подрастают и уходят в мир, а надо бы, чтобы они росли здесь. То же самое происходит и с металлургическими компаниями. Здесь — добыча, так как здесь руда. Но любое мало-мальски технологичное производство металлических изделий делают поближе к заказчику, за границей.
Другой негативный эффект экспортоцентричности нашей политики — ценовая политика на внутреннем рынке. Почему растут цены на бензин? Потому что мы мировой игрок. Почему у нас высокие цены на полимерные материалы? Потому что мы не хотим терять доходы на внутреннем рынке, ориентируемся на мировые цены. На прошлой неделе опять подняли вопрос о слишком низких ценах на электроэнергию для населения. Утверждают, что надо повысить внутренние цены на энергию, чтобы стимулировать модернизацию энергетики. За счет кого стимулировать? За счет бедных людей и нищих регионов?
Конечный результат такой политики выглядит очень печальным. Мы выкачиваем и продаем сырье с низкой добавленной стоимостью, налоги забираем в бюджет, к ним присоединяем налоги, выжатые из бедной внутренней экономики, вкладываем все эти деньги в более высокотехнологичные проекты, ориентированные на экспорт, часто еще и субсидируем их изо всех сил. А потом, не найдя спроса внутри страны (а откуда он возьмется, если нет внутренней экономики?), эти проекты уезжают в другие юрисдикции либо дерут три шкуры с местного населения за счет цен, приближенных к мировым, хотя это население уже все оплатило через налоги, за счет которых мировой игрок получал беспрецедентные льготы. Таким способом можно добиться только одного — из бедной России сделать нищую Россию.
Серьезные резервы внутреннего рынка
А что будет, если перевернуть логику, сделать центром приложения сил внутренний рынок?
Вот грубый макроэкономический расчет. Несмотря на высокую долю экспорта в ВВП, внутреннее домашнее потребление существенно выше — 65% ВВП против 25%. Российский ВВП — примерно 90 трлн рублей, 65% от него — это 58 трлн. Из них, грубо, в силу бедности населения 35% тратится на еду, столько же на обязательные расходы на жилье, прежде всего на коммунальные услуги. При этом цены на продукты питания в России очень близки к европейским, а доходы в разы ниже. Услуги ЖКХ дешевле европейских, но зато объем трат за счет больших потерь очень велик. Это значит, что если мы найдем способ заметно снизить цены и совокупные затраты на эти две важнейшие составляющие расходов граждан (грубо — 70%), то мы одновременно решим три задачи: повысим уровень жизни (победим бедность), создадим рынок сбыта для других, более дорогих товаров, увеличим размер добавленной стоимости, остающейся в России, и темпы роста экономики.
Прикинем, о чем может идти речь. В этом году мы проводили две микроконференции про еду — про молочный рынок и рынок свинины. На обеих мы услышали, что игроки рынка видят принципиальную возможность снижения себестоимости производства на 20–25% без потери качества — за счет автоматизации, лучших кормов, лучшей генетики и т. д. Примем, что эти 20% доступны по всей продуктовой корзине, которая для страны составляет 20 трлн рублей. Тогда за счет себестоимости мы выигрываем 4 трлн рублей. Это значит, что мы увеличиваем реальный уровень жизни граждан на 8% и даем «расширение» для внутреннего ВВП на 4%. Процесс снижения себестоимости требует инвестиций; примем, что он займет семь лет. Нетрудно посчитать, что мы, таким образом, даем ежегодную прибавку к росту ВВП в 0,6%. Причем только прямую прибавку, за счет рост потребительского спроса.
Если мы делаем аналогичный кульбит на рынке ЖКХ (а там можно говорить о схожих параметрах снижения реальных расходов), то мы расширяем ежегодный внутренний рынок уже на 8 трлн рублей и увеличиваем темпы роста на 1,2% в год.
Но это еще не все. Известно, что в производстве продуктов питания до сих пор велика доля импорта — оборудование, корма, селекция. На тех рынках, которые нам понятны, она составляет 60%. Однако за счет того, что агросектор давно уже растет, появляются наши игроки, готовые заместить импорт. Если этот процесс приобретает размах и мы за те же семь лет замещаем половину импорта «комплектующих» на рынке продовольствия, то мы увеличиваем добавленную стоимость, произведенную в России, на 15%, то есть ежегодно добавляем еще 3 трлн, или 0,5%, ВВП в год. Если (для простоты) мы то же самое сделаем и на рынке услуг ЖКХ, то в итоге получим дополнительно к имеющимся 58 трлн внутреннего потребления целых 15 трлн рублей — плюс 25%, всего за семь лет. И это без оценки косвенных эффектов, которые дадут инвестиции. Хотя, надо признать, и на снижение себестоимости мы замахнулись серьезное.
Посмотрим, можно ли получить схожие эффекты за счет экспорта. Сегодня он у нас составляет 25% от ВВП, примерно 22 трлн рублей. Пусть мы даже сделаем все идеально с нашим несырьевым экспортом. Максимум, который видится сегодня, — 10–15% прироста за те же семь лет. Это плюс 3 трлн рублей в текущих ценах. В пять раз меньше, чем может дать внутренний рынок. Соответственно и темпы роста, которые будет добавлять экспорт к ВВП, будут в пять раз меньше — 0,4% в год против 2,5% в год.
Соответствующим будет и прирост рабочих мест. По нашим оценкам, только работа по восстановлению половины цепочки создания стоимости на продуктовом рынке создаст 3 млн новых рабочих мест на селе и в смежных производствах. Косвенные эффекты будут значительно больше, так как высвободившиеся деньги россияне пойдут тратить на обувь, которую делают в России (компания «Край» из проекта «Пилим по России»), одежду для детей, которую шьют в России (компания «Утенок» из проекта «Пилим по России), рюкзаки и лодки для катания стоя с веслом, которые тоже делают в России. И все закрутится.
Конечно, наши прикидки очень приблизительны, но, уверяем вас, они недалеки от истины. Важно наконец почувствовать масштаб возможностей, которые дает внутренний рынок. Что касается фактора наличия в России живых денег, то есть валюты, то очевидно: если в России будет разворачиваться процесс быстрого роста уровня жизни граждан, то она станет исключительно привлекательной для иностранного капитала и валюта будет притекать к нам через прямые и непрямые инвестиции.
Возразят, что это несовременно. Рынок питания и ЖКХ — допотопные рынки: где искусственный интеллект, беспилотники, геномы? Вот на этих рынках они и будут работать. Простые мужчины и женщин, производящие столы, сыры и прочие вещи для своих соотечественников, будут использовать все эти инновации, становясь все более и более эффективными. Кто-то из них вырастет до глобальных компаний, кому-то надоест, но это будет бурная экономическая жизнь.
Нужна ли для этого какая-то особая экономическая политика? Если кому не лень и он сам работает на внутренний спрос, причем с неплохой рентабельностью, то, может, все само и сложится? Но, во-первых, в начале таких цепочек, как правило, находится капиталоемкое производство первичных материалов — генетика, например, очень дорогая вещь. И завод по производству современных полимерных материалов тоже недешевое удовольствие. Тут не помешала бы и государственная воля, и поиск крупного инвестора. Во-вторых, важны численные цели политики. Хотим, чтобы себестоимость продуктов питания снизилась на столько-то. Хотим, чтобы цена электроэнергии для промышленности снизилась на столько-то без перекладывания издержек на плечи граждан. То же по логистическим издержкам и т. д. От этих количественных целей будет выстраиваться целая логика инвестиций. А итогом ее будет увеличение экономической самостоятельности граждан, а значит, и демократии.
