В поздние годы он даже оправдывался: «Я потому так полюбил Москву, что вернулся из Арктики, где полгода снимал “Путь к причалу” и тосковал, естественно. Приехал, а здесь тепло, представляете? И это вызвало такой восторг, что я снял совершенно счастливое кино. Больше со мной такого не случалось, так что один раз, я думаю, простительно». Шутки шутками, но после «Я шагаю по Москве» с ним и правда такого не случалось: улыбки без слёз больше он зрителю не предлагал — как, впрочем, и слёз без улыбки. Безоговорочная, с первых кадров узнаваемость автора в любой его ленте отчасти этим и определяется: неразложимый фирменный сплав насмешки — часто весьма злой, — и глубокого сочувствия, и пронзительного понимания, и любви. И абсолютной, неопределимой словами свободы, и лёгкости дыхания. Неудачные фильмы у него были (один, помню, так и назывался: «Совсем пропащий»), лживых и несвободных — не было.
В сотню лучших кинокартин XX века, составленную после миллениума по опросу критиков разных стран, Данелия вошёл с чудесным фильмом «Не горюй!». Я бы включил туда же ещё парочку его работ, но и этот выбор всей душой одобряю. Если в раю есть телевидение, по нему должны то и дело крутить именно «Не горюй!»: и сцены в духане с пьяным попом, и Леонова, уже не поющего, а слушающего про Марусеньку и её белые ножки, и конечно, конечно же, сцену прощания с умирающим Леваном — одну из лучших сцен во всём отечественном кинематографе, а то и не только в отечественном. В ней всё очень просто (той самой неслыханной простотой, в которую не всякому дано впасть даже «к концу», а тут автору и сорока не было), очень смешно и очень горько. Как в этой сцене, да и во всём фильме играет Закариадзе, описывать глупо, но ведь не он один — там и на третьем плане все играют как Брандо или Грибов.
Фильмы Данелии всегда любили зрители — в частности, именно из-за помянутой внешней простоты: «Вот стихи, а всё понятно, // всё на русском языке». На самом же деле художник он был изощрённый и весьма склонный к экспериментам, просто весьма несклонный своими изобретениями тыкать зрителю в нос; так и говорил: терпеть не могу режиссёрские приёмы. Ни один из его фильмов невозможно сколько-нибудь адекватно кратко пересказать; каждый из них сложносочинён, неоднозначен и многоразлично связан с духом времени, когда снимался, даже если действие происходит в XIX веке. Фарс «Тридцать три» немыслим вне оттепели, хоть и катящейся к финишу; трагикомедия «Не горюй!» — это начало застоя, ещё не заслужившего своего поносного имени: мир не меняется, и не так уж это плохо*; «Афоня», «Осенний марафон» и «Слёзы капали» — это уже застой, застой в квадрате и в кубе. Дальше нарастающими темпами пошли перемены, и на самом их взлёте Данелия снимает ещё один гениальный фильм с восклицательным знаком в названии: «Кин-дза-дза!».
