Писательница Чижова накануне Дня Победы сообщила швейцарской газете, что «в трагедии ленинградской блокады виноваты Гитлер и Сталин: эту трагическую фугу, они, два самых страшных диктатора XX века, сыграли в четыре руки». С ролью Гитлера всё и прежде было в целом понятно, по Сталину же Чижова дала разъяснение. Оказывается, он страстно ненавидел Ленинград из-за «способности ленинградцев к самостоятельному мышлению» и стремился его уничтожить. «Ничем иным, — говорит Чижова, — невозможно объяснить, почему в условиях, когда в блокадное время на Большую землю шли составы с военной техникой, которую выпускали ленинградские заводы, Сталин и его приспешники не организовали регулярное снабжение города продуктами питания». А ведь можно же было и прислать продовольствие — в вагонах-то из-под военной техники: «по подсчётам историков, было задействовано не менее ста эшелонов»! Полбеды, что ложь это грязная, она к тому же и беспредельно глупая. Блокада потому и звалась блокадой, что никакие составы не ходили ни в город, ни из города и, главное, все об этом знают! И врущая писательница знала, что врёт: она же издала целую книгу о блокаде — должна же была в процессе писания хоть в Википедию разок заглянуть! — но уж очень хотелось, видимо, брякнуть что-нибудь новенькое, как-то отличиться на фоне ежегодного приступа обличений неправильного празднования, да и вообще празднования Девятого мая.

А отличиться на этом фоне и правда с каждым годом труднее. И про то, что нечего радоваться, если один тоталитарный режим победил другой, не имея на победу никакого морального права, и про постыдное оказёнивание принципиально частного памятного дня, и про необходимость в этот день скорбеть, а не радоваться и уж тем более не бряцать оружием, и про то, что великий день осёдлан неосталинистами, — по этим и смежным направлениям всё уже сказано не по разу и не по тысяче раз, но не помогает. Одураченное госпропагандой быдло как праздновало День Победы, так и празднует, как смотрело парад на Красной площади, так и смотрит, хоть кол ему на голове теши. И на шествие Бессмертного полка ходит при любой погоде. И даже спорами критиков своего праздника удостаивает с каждым годом всё меньше и меньше.

И это правильно: спора-то всё равно не получается. Человек, сказавший про тоталитаризмы с обеих сторон, полагает, что из этого факта следует всё, что ему нужно: и что радоваться нечему, и что гордиться тем более нечем. Можно, конечно, ему ещё раз сказать, что одна сторона зажгла печи Освенцима, другая их погасила; что одна сожгла вместе с жителями Хатынь, Лидице и ещё многие сотни деревень, а другая намотала сжигавших на гусеницы танков… Так ведь он это и сам знает, но всё равно праздновать победу и сам не хочет, и другим не велит. Можно, наверно, ходить по этому кругу и ещё год, и ещё, осмысленности диалог всё как-то не обретает, а интерес к нему тает на глазах.

В этот раз, мне показалось, чаще прежнего звучит аргумент: у других так не делают — или делают не так. Мол, подчёркивая связь Победы с советским тоталитаризмом, перегружая праздник триумфальной государственнической и милитаристской мишурой, мы окончательно отпадаем от мирового празднования 8 мая, маргинализуемся — и в памяти человечества выпадем из числа настоящих победителей фашизма, каковыми останутся одни лишь западные демократии. Тут есть что возразить по деталям (что, например, значит «подчёркивать связь победы с советским тоталитаризмом» — указывать, что победил в войне Советский Союз, а не РФ? а как прикажете от этого уклониться? и зачем уклоняться?), но у других так и правда не делают — по весьма ощутимым причинам. Начать с того, что война у нас и у них была не вполне одинаковой: коротко говоря, к ним враг приходил доминировать, к нам — поработить и уничтожить. И вёл он себя у нас и у них очень, очень по-разному. Отсюда различия и в ходе борьбы с врагом, и в её результатах — и, стало быть, в праздновании этих результатов. Для европейцев, возможно, 8 мая и впрямь, скорее, день медитации и примирения — не знаю; им виднее. Для нас Девятое — это праздник из праздников, великое торжество избавления от навалившейся на родину страшной гибели, избавления, добытого страшными потерями и немыслимым напряжением сил.

Далее, мы празднуем окончание разных войн: они — Второй мировой, мы — Великой Отечественной. Она была важной (по нашему мнению, решающей) составной частью мировой войны, но в народном сознании — вполне независимо от перемен официальной позиции — частью совершенно самостоятельной. Это не первый такой случай. Полутора столетиями раньше были наполеоновские войны — и была их часть, определившая судьбу целого, — наша Отечественная война. И делёжка лавров тогда прошла точно так же: через несколько десятилетий Запад уже утвердился в тождестве победы над Наполеоном с победой при Ватерлоо, где нас не было, хотя в Ватерлоо Наполеон располагал силами, на порядок меньшими Grande Armée, которую он, ещё непобедимый, привёл в Россию и которую Россия перемолола. Так и теперь. Опросы уже давно, задолго до текущего обострения наших отношений с Западом, показывали, что внятное большинство называют победителями Гитлера союзников (прежде всего американцев), а нас мало кто и поминает. Что делать — придётся это как-нибудь пережить.

От ежегодных вихрей критики и поучений накануне Девятого мая, а равно и от их полной бесплодности исподволь сложилось впечатление, что вопрос, праздновать ли День Победы или смиренно встречать его в печали и покаянии, оказался гораздо более важным, чем можно было предполагать. Похоже, что через этот «шиболет народный» пролегла граница между «мы» и «не мы»: если победила родина, то праздновать, если победил «режим», то не надо. Знать бы, через какие ещё точки проходит эта граница, но такого знания пока нет — и боюсь, не у меня одного. А здесь прошла — на мой-то взгляд, скорее не благодаря, а вопреки не раз менявшим направление усилиям официоза — и не кажется вероятным, что в обозримой перспективе что-либо в этом вопросе поменяется. И ни неизбежная фальшь официоза, ни пошлость и безвкусица попсово-коммерческой возни ничего здесь всерьёз испортить, а тем более радикально изменить не могут и не смогут.