Вызов времени остается главным для России. Инерционный путь развития приводит к дальнейшему скатыванию на мировую периферию, потере инновационной и индустриальной конкурентоспособности. С каждым годом стабильности цена модернизации растет. История говорит, что рывки Россия совершает неизменно с кровью. Возможна ли у нас органичная, запланированная модернизация без революций? По крайней мере, часть элит в это верит и предпринимает попытки.

Революционеры-реформаторы, развалившие советскую империю, не принесли людям счастья. Им на смену шли предприниматели-романтики — их мы в «Эксперте» изучали в начале 2000-х. Жесткие дельцы, чистые капиталисты, они в то же время мечтали о сильной развитой стране, строили, вкладывали, развивались. Но не справились с ответственностью и разъехались по офшорам. Следующим сословием потенциальных модернизаторов следовало бы назвать неолибералов из правительства Дмитрия Медведева. Жаль, но они до сих пор ищут потенциал развития страны в установлении повсеместного бухгалтерского контроля. Кто следующий? Бизнесу российская власть не доверяет. Силовики заняты охранительскими функциями. Интеллектуалы в принципе не востребованы. Остается не много вариантов.

Модернизационный рывок как главную идею своего четвертого срока обозначил президент Владимир Путин в 2018 году. Дорожной картой прорыва должны стать национальные проекты по 12 стратегическим направлениям. Разработать и реализовать план доверено региональным и федеральным чиновникам. Как минимум поэтому бюрократию можно считать следующим общественным слоем, на который возложена задача провести модернизацию страны. Мы решили провести исследование и выяснить, готова ли отечественная номенклатура сделать это.

Бюрократия и государство

Сам термин «прорывной чиновник» вызывает недоумение. Еще с царских времен русская бюрократия считалась лишь паразитом на теле общества: вороватая, глупая, ленивая — как только ее не называли в народе. В других странах отношение к номенклатуре не сильно отличается от нашего.

Тем не менее бюрократия неоднократно оказывалась в центре модернизационных прорывов. Ближе всего нам пример Японии (сразу двойной — «реставрация Мейдзи» и послевоенный опыт), Турции времен Ататюрка или послевоенной Кореи. Есть, к слову, и постмаоистский Китай. И значительно более демократичные Италия с Францией после Второй мировой войны, с еще слабыми политическими элитами, но сильным бюрократическим аппаратом. Несколько примеров дали русские. Например, можно вспомнить незавершенную модернизацию Александра II, когда пассионарное меньшинство в среде «государевых людей» фактически проиграло, как бы сейчас сказали, аппаратную гонку консервативному большинству. СССР, до и после войны, — это безусловно чиновничья модернизация, но с мотивированным идеологически ядром, которое опиралось на консолидированные идеей модернизации группы научной и военной элиты.

Вообще, в XX веке ни одна модернизация, революционная или органическая, не происходила без деятельного участия бюрократии. Чаще всего она лишь претворяла в жизнь волю пассионарного меньшинства, авторитарного лидера, политического ядра или силового корпуса. Однако сама бюрократия (как минимум ее часть) всегда была носителем идеологии прорыва («мы должны стать лучше всех в мире») и контролировалась иными группами элит, с которыми разделяла мотивацию и выгоду. Другой фактор, который неизменно сопутствовал модернизациям в XX веке, — сильное государство, которое выступало в качестве заказчика рывка либо рождалось в процессе его совершения. На самом деле мы говорим о двух частях одного целого. Эффективная бюрократия означает эффективное государство. А сильное государство рождает сильную бюрократию. Но когда эти две части разбегаются, модернизация принципиально невозможна. Последние полвека — прекрасное тому доказательство.

Эволюция бюрократии и управленческих систем происходила в результате усиления государства и усложнения экономической деятельности, которая требовала эффективного администрирования различных процессов. От небольших мануфактур — к заводам и корпорациям, от трактов — к железным дорогам, от профсоюзов — к партиям. Хозяйственная модернизация нуждалась в специфических компетенциях и родила самостоятельную социальную страту — чиновничество. От империи Бисмарка и к своему послевоенному пику государство пришло с внушительным корпусом номенклатуры, которая прежде всего администрировала огромное количество правовых и социальных благ, отвоеванных гражданами за первую половину прошлого века. И тогда, в 1960-е, началась «революция менеджеров», нового поколения управленцев, которое постепенно взяло под контроль средства производства, капитал и имущество — частное или общественное. Они считались «узкими специалистами», а потому как будто бы лучше знали, как развивать компании или управлять государством. Сначала эти новые бюрократы были агентами модернизации, но step by step развитие стало приноситься в жертву контролю, эффективность достигалась путем бухгалтерского сокращения расходов, стабильность приобрела существенный приоритет перед риском. Если в частном бизнесе у менеджеров произошел разрыв с интересами собственника-капиталиста, то в государстве — с интересом граждан. Пика эти проблемы достигли во времена неолиберализма.

Постепенно произошел отказ от социальных систем как дорогих и неэффективных. Неолиберальная доктрина признала сильное государство рудиментом. Гигантские транснациональные корпорации перестали понимать, для чего платить налоги в бюджет страны прописки, зачем кормить армию, врачей, учителей, вкладывать деньги в дорогое внутреннее производство, когда можно вывести технологии в Китай и сэкономить на рабочей силе. Менеджеры-бюрократы принялись резать административный корпус, полагая, что с функцией развития справится открытый рынок, а для контроля много государства не надо.

К концу XX века в развитых странах мира произошел разрыв между интересами развития и бюрократии, вследствие чего мы увидели набор из торможения мировой экономики, технологических тупиков и растущего неравенства. Менеджеры-управленцы, корпоративные и номенклатурные, при слабости иных групп элит фактически поставили под свой контроль глобалистскую экономику и противятся актуальным модернизационным задачам. Скажем, брюссельская бюрократия стопорит поиск решений для общего европейского проекта, от которого уже откалывается Великобритания. Модернизационный план Дональда Трампа по реиндустриализации Соединенных Штатов натолкнулся на жесткое сопротивление «вашингтонского болота», которое готово отправить в утиль трехсотлетние демократические достижения отцов-основателей, разрушить проверенную временем систему сдержек и противовесов американской конституции, лишь бы сохранить статус-кво.

Эволюция российского чиновника

Россия, к счастью, не вполне уложилась в эти тренды. После развала Советского Союза бюрократия долго возвращала себе уверенность, вначале испытывая давление со стороны олигархического бизнеса. Затем попала под суровый контроль силовиков, поставивших перед ней простой перечень задач: декриминализация, национализация, отказ от коррупции. Только к концу 2000-х номенклатура стала основой российского государства. И коль скоро сегодня на повестке дня стоит модернизационный проект и поручен он бюрократии, хорошо бы знать, кто в ответе за наше прекрасное будущее.

За тридцать лет несколько раз менялось поколение номенклатуры. Советский бюрократ, несмотря на всю его определяющую роль для системы, изначально был признан неэффективным. Пришедшие по его душу младореформаторы моментально себя дискредитировали. А их противоположность — «красные директора», выросшие в «крепких хозяйственников», — так и не доказали народу свою эффективность и постепенно потерялись на ниве всеобщей «цифровизации». С развитием крупного бизнеса и его огосударствлением пришла мода на «эффективных менеджеров», попытавшихся избавиться от государства на любом уровне по принципам экономного корпоративного управления. Сейчас, кажется, настало время «молодых технократов» — чиновников, получивших профильное образование для работы на госслужбе.

По факту, конечно, никакой четкой смены поколений не было и сегодня мы имеем пеструю картину российского чиновничества. Особое разнообразие ей придают, как обычно, огромная территория страны и неравномерное расселение: когда в Москве натаскали первых технократов, где-то на Дальнем Востоке последний «красный директор» обучил своего преемника. Следует учесть, что передача опыта «из рук в руки» пока более распространенный кадровый лифт, чем профильные курсы в РАНХиГС. Поэтому даже молодые чиновники одного возраста могут не понимать друг друга.

Их, молодых чиновников, мы исследовали. Взяли сорок глубинных интервью с представителями российской бюрократии в возрасте от 25 до 45 лет. Надо сказать, мы давно не сталкивались с такими сложностями в поиске респондентов. Нам повсеместно отказывали профильные кадровые ведомства и акселераторы, курсы повышения квалификации, отдельные чиновники. В итоге пришлось задействовать личные связи и знакомства, по каждому интервью были свои договоренности и гарантии анонимности. О чем говорит такой страх перед журналистами? Скорее всего, о высоком уровне недоверия внутри системы, опасении за любые неосторожные слова, произнесенные в публичной сфере, о готовности к «подставам» и аппаратной конкуренции.

Сорок человек. Из них шесть женщин. Шесть представителей муниципалитетов и по 17 человек, представляющих федеральные и региональные структуры. Двадцать четыре респондента имели отношение к бизнесу в качестве наемных сотрудников или частных предпринимателей. Десять собеседников в возрасте 27–29 лет, 15 представляют категорию 30-39 лет, еще 15 — 40–45 лет. Эти данные мы представляем, чтобы показать разнообразие исследования. Однако никаких закономерностей в ответах исходя из возраста или места работы собеседников мы не выявили, что делает наш «портрет молодого чиновника» более типологическим. Заметим также, что мы рисовали это полотно, основываясь не только на показаниях респондентов о своей карьере, но и исходя из их представлений о состоянии бюрократического аппарата. Впечатление о собеседниках, которые были изначально рекомендованы как хорошие специалисты, осталось исключительно позитивным: это интересные, знающие, критически мыслящие люди, которых приятно видеть в чиновничьем корпусе страны.

Размежевания

Серость, некомпетентность и безответственность — три самые частые негативные характеристики, которыми наши респонденты удостаивали российского чиновника. Но тут же следовало предложение не обобщать, и оказывалось, что речь идет в большей степени о клише, о народном «приговоре». Внутри бюрократического корпуса слишком много размежеваний, чтобы следовать поверхностному восприятию. Из этих размежеваний следует множество интересных выводов.

Для начала опишем три условных уровня российской бюрократии, к которым можно отнести и наших собеседников.

Низший уровень: работники муниципалитетов, служащие региональных и федеральных министерств. Они получают низкую зарплату за большой объем работы, которую выполняют без энтузиазма. Важно следовать служебным инструкциям и быть исполнительным, что на практике оборачивается забюрократизированностью процессов. Люди держатся за низкооплачиваемые должности, поскольку ценят блага чиновничьей соцзащиты и крепкие гарантии сохранности рабочего места. Но именно на этом уровне чаще всего можно встретить патриотизм, любовь к малой родине, желание проявить инициативу, даже несмотря на страх ответственности: ведь часто инициатива «от души» означает нарушение закона.

Средний уровень: федеральные министерства, аппараты глав ведомств и регионов. Высшая карьерная точка на этой траектории — директор департамента. Часто именно от личности и образования такого директора зависит продуктивность и содержательность, энергетика и стиль работы его отдела. Значителен командный фактор. Беда в том, что амбициозные лидеры редко задерживаются на таком уровне, команды распадаются. Или, наоборот, не складываются, если главы отделов годами занимают свои должности. Таковы и подчиненные: часть довольна тем, что имеет, другая — делает карьеру. Этот уровень большинство энергичных чиновников рассматривает как карьерный трамплин. Но редко на самый верх.

Высокий уровень: министры и их замы, главы ведомств, губернаторы. Воспринимаются внутри самой бюрократии как «святые» люди, у которых нет личной жизни, семьи, удовольствий и житейских радостей. Вся жизнь проходит в работе, и, как считается в окружающей их среде, они слишком мало денег получают за такой подвиг. Это «кровь с молоком» российской номенклатуры. Но лишь единицы наших респондентов имеют амбиции стать такими «мучениками». Лишь один в 28 лет все еще стремится в президенты.

Выявим иные линии размежевания российской бюрократии, особо отмеченные нашими респондентами. Прежде всего это естественное деление уровней власти, подкрепленное межбюджетной распределительной системой: муниципальный, региональный, федеральный. Вертикаль сегодня выглядит максимально спрямленной за все постсоветское время. Но это не привело к унификации бюрократического корпуса, а напротив, обособило его уровни. Муниципалы не только потеряли независимость, до сих пор положенную по закону, но и лишились остатков финансовой и политической субъектности. Они полностью встроены и зависимы от региональных властей. В итоге на этом уровне особенно ощутим кадровый голод, и чем дальше от Москвы, тем это заметнее. «Все федеральные службы — контролирующие, а муниципальные — исполняющие. Слишком много контролеров, надзирающих, подсматривающих, подглядывающих, а работающих маловато».

Но и региональные власти теряют самостоятельность в принятии решений, наблюдавшуюся еще несколько лет назад. «Всем кажется, что от губернатора что-то зависит. Да ничего не зависит. Сегодня губернаторские замы больше общаются со своими профильными министерствами, чем с губернатором. Профильных замов согласуют федералы. Вот она — простроенная система». В итоге региональные команды управленцев теряют инициативность, энергичность, с ними сложно сотрудничать, жалуются чиновники в федеральных министерствах: «У них там свой мир, в регионах».

Заметно размежевание чиновников по возрасту, часто встречается выражение «старые и молодые команды». В данном случае возраст не критерий опыта, а показатель энергичности. Обычно «старые» команды представляют низшее звено чиновников. Здесь низкие зарплаты и не нужна высокая квалификация. Для того чтобы показать результат, амбициозному карьеристу не нужны командные усилия, ему достаточно просто выделиться на общем фоне. Низовые неэффективные команды чиновников консервируются. А уровнем выше «стариков» уже меньше. Частая проблема, о которой рассказывают респонденты, — столкновение молодого прогрессивного руководителя и старой команды, которую очень непросто сменить. «Госслужба — это сумасшедшая стабильность. Уволить человека непросто, даже если он непрофессионален, даже если он откровенно лишний. Нужно предпринять ряд усилий, на это просто не хватает ни времени, ни сил. Да и не мои же деньги, государственные. Сиди уже, не до тебя. А они в курилках говорят впрямую: “Да я уже тут пять губернаторов пересидела. Я сейчас по электронному документообороту в срок вам отвечу. И какие ко мне вопросы? Вот распоряжение — исполнение. Согласно вашему письму от такого-то числа…” Это на низовом уровне. А низовой уровень — это 80 процентов сотрудников».

Амбиции и лифты

Чиновник должен быть патриотом, говорит большинство наших собеседников. Хотя бы капельку. Иначе зачем вообще работать на государство? А вот непатриоты не должны идти на госслужбу: «Человек делает хорошо только то, во что он верит». Но при этом ни один наш собеседник не сказал: вот я — патриот, работаю ради людей. Мы, впрочем, в лоб и не спрашивали. Вообще, тезис о том, что чиновник служит обществу, звучит редко, а искренне и полноценно — у муниципалов, глав районов и сельских поселений.

«Для меня деньги не главное», — говорят респонденты едва ли не в каждом интервью. И почти так же часто звучит просьба добавить чиновникам зарплату в соответствии с их высокой ответственностью. Мы напоминали собеседникам фразу бывшего первого вице-премьера Игоря Шувалова, который предложил по примеру Сингапура установить зарплату членам правительства такую же, как в крупных корпорациях. И она была поддержана повсеместно. Для регионального министра достойная зарплата называлась в среднем 200–300 тысяч рублей, федерального — чаще 300–500 тысяч, но были оценки и в один или два миллиона в месяц.

Однако наших респондентов зарплата по факту устраивала. То есть в среднем сегменте бюрократия получает достаточно, чтобы оставаться в должности и набираться опыта, при этом кормить семью и брать ипотеку. Две трети опрошенных вообще были бы готовы всю жизнь работать на государство. Особенно если бы государство платило достойные деньги.

Чиновники в среднем сегменте не лишены амбиций, они стремятся к более высоким зарплатам и новым должностям, очень многие готовы сменить место жительства и уехать покорять другой регион, лучше южный, конечно. Но у всяких амбиций есть потолок, и этот потолок — высший уровень бюрократии.

Это удивительное открытие: чиновники не стремятся на самый верх госслужбы, к портфелям министров и губернаторов. Те бесконечно работают, а получают мало, да и когда им тратить? Они не принадлежат себе и своим родным. Они тратят нервы и массу энергии: «Тот же самый Коновалов или Сипягин просто не рассчитывали на такую жизнь. И еще на драйве, наверное, годик они смогут проработать, а потом наступит гигантская энергетическая пропасть». Немаловажно, что на такой госслужбе есть масса ограничений, и чем выше уровень — тем сложнее их обойти.

«Стать чиновником в министерстве? Сейчас это дает слишком много ограничений при относительно невысоком заработке. То есть понятно, что по России он весьма высокий, но, как мне кажется, не сильно выше, чем у меня сейчас. Это накладывает кучу ограничений, начиная с возможности поехать за рубеж, заканчивая различными видами коммерческой деятельности. Даже на невысокий уровень директора департамента я бы не пошел. У меня есть много знакомых, которые работают на аналогичных должностях, они там занимаются технической работой, что не позволяет им заниматься творческим процессом. Они работают по 18 часов в сутки, не имея никакого выплеска для творчества, по-моему, это не очень хорошо».

Куда идут чиновники средней руки, набрав опыт и связи? В госкорпорации и окологосударственные конторы с большими зарплатами и непыльной работой — такова карьерная мечта. В каком-то смысле можно сказать, что они остаются в системе, часто даже не меняя круг общения и рабочие связи. В битве за кадры конкурировать с огосударствленным корпоративным сектором могут только ведомства с сильным соцпакетом и ведомственными квартирами на балансе — как правило, это столичные структуры, ориентированные на приезжих.

В итоге можно сделать вывод (и наши респонденты его подтверждают), что в среднем сегменте бюрократии для амбициозных людей есть множество лифтов. Наблюдается большая текучка кадров. Отсюда утверждение наших собеседников, что карьеру можно сделать без связей. Просто они естественным образом нарабатываются в процессе работы. А выиграть на старте конкуренцию в условиях кадровой текучки несложно. «За пять лет можно трижды подняться по кадровой лестнице, главное — не косячить». То есть наверх двигают не за особые успехи — достаточно не провалить фронт работы и не подставить начальника.

Здесь есть важный нюанс. Вертикальные лифты могут не работать, потому что значим фактор лояльности даже в условиях нехватки кадров. Действует принцип «Личная преданность важнее квалификации». Начальники подтягивают представителей личной команды ближе к себе, часто лоббируя назначения не по профилю, а чтобы обеспечить зарплату повыше. Поэтому для России характерен не вертикальный, а диагональный карьерный рост. Люди «прыгают на повышение» из одного ведомства в другое, из исполнительной власти в законодательную и наоборот. А для специалистов без политических амбиций карьерный рост может быть затруднен: «Ты можешь прийти, ты быть можешь лучше, чем руководитель, но ты как был специалистом второго разряда, так и будешь специалистом второго разряда».

Быстрая текучка кадров, помноженная на неконкурентный принцип служебного роста, часто приводит к появлению некомпетентных молодых специалистов во главе рабочих команд, которых «не уважают подчиненные». «Переходя в министерство я думал, что люди здесь стоят на ступени выше — и профессионально, и в опыте жизни, и в руководстве. Столкнулся с тем, что есть руководители-профильники, которые настолько слабы, что я, не обладая профильным образованием, стою на две головы выше, готовясь к совещанию. Они сетуют: “Вот, мне мало платят, здесь я много работаю, ненормированный рабочий день, неблагодарная работа, у меня есть множество предложений”. Но никто никуда не уходит. Самое удивительное, что эти люди работают по три–семь лет».

Другой источник некомпетентности — кадровые проблемы в низшем звене, вызванные маленькими зарплатами, и отсутствие здесь амбиций для повышения квалификации. «У меня сотрудники получают по 40 тысяч рублей. И ужас в том, что, если я объявляю поиск на вакантное место, у меня по 60 резюме в день». Отсюда повсеместное требование чиновников среднего звена, которые своими зарплатами довольны, повысить довольствие низшему звену бюрократии, с которым приходится реализовывать те или иные задачи. «Ты принимаешь решение и рулишь судьбами сотен тысяч людей, даже миллионов, и в финансовом разрезе это могут быть миллиарды, а у тебя это вопрос получасового совещания, во многом не подготовленного или случайного, и зарплата 55 тысяч рублей. По крайней мере, большинство моих подчиненных живут в этой парадигме. И я себе представляю, что у них творится в голове. Они приходят домой вечером к жене и говорят: “Боже, что они там творят!”»

Безответственность

В адрес российской бюрократии наравне с некомпетентностью и неэффективностью часто звучит определение «безответственность». Его также упоминают сами чиновники, и нам было интересно узнать, с чем они связывают это явление. Тем более что мы смотрели на эту тему сквозь косвенные высказывания респондентов. Одно из самых характерных прозвучало в ответ на вопрос «При каких условиях чиновник обязан уйти в отставку?». Высказаны самые разные варианты — коррупция, этические нарушения, служебные проступки. И практически не было ответов о провале работы, невыполнении планов, профессиональном несоответствии должности, неэффективности труда. Получается, бюрократия не считает свою прямую работу зоной непосредственной ответственности?

Почему так? Попробуем сгруппировать аргументы респондентов. Во-первых, в системе есть глобальный дефицит людей, способных принимать решения. С одной стороны, есть пассивное большинство чиновников, которые просто боятся проявлять инициативу. «Основного боятся — потери зарплаты. Там же очень большой люфт по премиям, и руководитель регулирует премиальные, в частности, в зависимости от его эмоционального состояния». Особенно это актуально для старых команд с распространенным типом неамбициозного начальника. «Выбирая между серым и ярким, девять из десяти принимающих решение выберут серого. Очень мало людей, уверенных в собственных силах, которые способны рядом с собой держать ярких, а еще меньше способных держать рядом людей, которых они подспудно считают умнее себя». В итоге чиновники выбирают удобный и непыльный путь решения вопроса через многочисленные процедуры и согласования.

На людей, которые готовы или вынуждены брать на себя ответственность за принятие решений, валится больший объем работы, они испытывают колоссальные нагрузки и «порой, не разбираясь в конкретных вопросах, принимают решения. И потом у нас появляются сырые законы, сырые инструкции». Интересно, что лица, принимающие решения, коих среди наших респондентов было абсолютное большинство, объясняли перегрузки еще и недоверием к работе своих подчиненных: «Любое дело сопряжено с риском, что те, с кем ты работаешь, обязательно накосячат. Поэтому очень важно подстраховаться. Есть такое правило: перепроверять информацию из разных источников, получать, сверять, сравнивать, прежде чем принять какое-то решение. Нельзя верить тому, что тебе говорят или пишут». «Я очень часто слышу фразу на госслужбе: лучше перебдеть, чем недобдеть».

Вторая группа аргументов касается недостатка компетенции начальства, его неумения или нежелания сформулировать задачу либо необходимость учитывать сторонние факторы, не связанные непосредственно с работой. Вот один представитель федерального ведомства, работающий над глобальным национальным проектом в регионе, жалуется: «Я примерно понимаю, чего от меня хотят коллеги в Москве, примерно понимаю. Почему? Потому что они сами примерно понимают, что должно быть. Но не потому, что они плохие, кто же знает, что должно быть в моем регионе?» Согласно этой позиции и ответственность за исполнение полностью остается на совести исполнителя, который сам может определить для себя и задачу, и критерии эффективности. С другой стороны, говорят респонденты, на результат работы чиновника может влиять множество аппаратных факторов, которые никак не будут связаны с конкретным проектом и интересами людей. «Он может специально не решать ту или иную проблему, подстраиваясь под политическую ситуацию у начальника. У него нет прямой системы поощрения и издержек за выполненную задачу в разрезе решения интересов населения. Потому что решение его проблемы, решение проблем населения, решение проблем министерства и решение проблем его начальника — это не всегда совпадающие истории. Просто потому, что кто-то чей-то ставленник, кто-то представитель кланов, бизнес-интересов. Сегодня к губернатору нельзя приходить, у него плохое настроение или до тебя зашел кто-то, кто уже сформировал мнение в другую сторону».

В горизонтальных связях отделов, рабочих групп или ведомств возникает третья группа аргументов наших респондентов, когда они фиксируют рождение безответственности. Такие контакты редко происходят по инициативе снизу, руководители предпочитают ориентироваться исключительно на свои ресурсы, поскольку использование чужих подразумевает взаимные обязательства, а обязательства в системе не любят. Поэтому бывает затруднено взаимодействие ведомств, например даже в банальном обмене информацией. А уж если начальство находится в аппаратной конкуренции, сотрудники автоматически становятся врагами. С другой стороны, нечасто можно встретить пример эффективного межведомственного взаимодействия даже при руководстве вышестоящей инстанции: участники ищут любую возможность переложить ответственность на соседа. Инициатива означает, что именно тебя назначат крайним по срокам, а коллеги скинут на тебя свою работу. «Чиновники не умеют использовать ресурсы, которые не находятся в их прямом подчинении». Казалось бы, это крайние примеры, но мы хорошо видим, как непросто продвигается работа по национальным проектам.

В целом хочется выдвинуть гипотезу, что безответственность на каждом уровне рождается вследствие того, что деятельность чиновников локализована в пределах узкой компетенции и конкретного отдела, она ограничена локальным фрагментом системы госуправления и замыкается на нем. Отсутствует сопричастность большому делу — служению обществу, скажем, или задаче «национального прорыва». В итоге чиновник завязан на бюрократическую систему оценки, которая уничтожает мотивацию в виде достойной зарплаты и инициативу — из страха сделать ошибку.

«Есть замечательная байка про Кеннеди, который приехал в NASA и, встретив там уборщика, говорит: “Мистер, а что вы здесь делаете?” А уборщик ему говорит: “А мы здесь, мистер, ракеты запускаем”. Он не то что каждый день грязной тряпкой водит по унитазу. Он это делает для того, чтобы люди смогли спокойно пойти в туалет и дальше рисовать чертежи для ракет, которые потом будут летать. Вот в этом у нас большая проблема. У нас все сидят в своих закутках и пытаются отстаивать узкие аппаратные интересы. А хочется работать на большой результат».

Корпоративность

Вопрос сопричастности возникает не случайно: наши респонденты готовы анализировать смысл своей работы и отношение к самому процессу. Здесь возникает еще одно весьма занятное размежевание, навеянное свежими новациями в системе госуправления. Рутинный подход к деятельности, утверждают наши собеседники, ведет к потере мотивации к исполнению любых поручений. А вот проектный подход, характерный для бизнес-процессов, генерирует нацеленность на результат, заставляет проявлять инициативу и обостряет чувство ответственности. «Чиновник не заинтересован в результате, в отличие от бизнесмена. Это две кардинально разные парадигмы. И мы, внедряя сейчас проектное управление в госорганах, пытаемся парадигму чиновников сломать на результат».

Мы наблюдаем эволюцию платформы бюрократического корпоративизма — старого, «веберианского» представления о чиновничестве к новому подходу, навеянному «революцией менеджеров». Наши молодые чиновники явно предпочитают апгрейд прежней системы. Хотя их высказывания пока свидетельствуют о доминировании традиционного корпоративизма.

Например, по очень простому вопросу «Почему люди в России не любят власть/бюрократию?» мы практически не заметили саморазоблачительных признаний: респонденты, которые еще недавно описывали все несовершенство госуправления, немедленно встают на защиту коллег. Чаще всего упоминают стереотипы и проблемы информационной политики: мол, простые люди не знают, как работается бюрократии.

В описаниях работы присутствует множество черт, соответствующих «идеальному типу чиновника» по Веберу. Формализм, следование инструкциям, исполнение приказов при отсутствии какой бы то ни было критики. «Чтобы машина нормально работала, на госслужбе пока так: твоя задача не думать за своего начальника, а каждый должен делать свое дело». Иерархичность и внутренняя аппаратная специфика. Бесстрастность и безличность, ведь «чиновник — это функция», а помогать по отдельным просьбам в обход служебных обязанностей нет смысла, ведь всем не поможешь. Игнорирование специфики конкретных ситуаций — один из главных недостатков такой бюрократии по Веберу, но это также признак чиновничьего корпоративизма.

Еще одна типичная черта этого явления — кажущаяся «шизофрения», когда респондент выражает свое мнение по вопросам внутренней или внешней политики. Скажем, собеседник признается, что пенсионная реформа сильно огорчила его лично и всех родственников, а война в Сирии вызывает у него непонимание. Но с точки зрения государства он видит в этих решениях власти одни плюсы и поддерживает их.

В то же время наши респонденты поддерживают всей душой новаторские практики «менеджерского» подхода, которые в некотором роде «раскрывают» бюрократическую корпорацию. Это уже вышеупомянутый запрос на проектный подход в противовес рутинному, когда ради решения конкретных задач создаются временные рабочие группы, подотчетные одному специалисту, либо эти задачи вообще отправляются на аутсорсинг. Повсеместное требование внедрить KPI, что позволит формализовать отношения с начальством, но главное — уберет неадекватные, по мнению собеседников, «аппаратные» требования к результату работы, снизит барьеры согласований и отчетности, настроит деятельность на интерес конечного потребителя — населения, а не системы. Заметно стремление насытить систему госуправления знающими специалистами: наши собеседники и сами регулярно повышают свою квалификацию, и хотят делать ставку на принцип отбора кадров по компетенциям и эффективности. Еще звучит консолидированная поддержка предать гласности информацию об имуществе чиновников любого уровня и поддержать СМИ в их расследованиях. Но не шельмовать чиновников, исполняя заказ. При этом, к слову, антикоррупционная кампания власти или антикоррупционные потуги оппозиции особых эмоций у респондентов не вызвали. Чувствуется усталость от этой темы.

Принципиальный вопрос, который возник в ходе исследования, заключается в том, насколько типичные для всего бюрократического корпуса претензии выдвигают наши респонденты, ведь, напомним, собеседники отбирались по личным знакомствам. В какой мере их критика системы и запрос на обновление является взглядом со стороны или рождается из недр передового звена российских чиновников? Выдвинем гипотезу, что желание апгрейда системы — явление устойчивое. Как минимум потому, что оно характерно для широкого круга специалистов как в госсекторе, так и в госкорпорациях, где наблюдаются схожие управленческие проблемы. И учитывая, насколько переплетены эти среды, как часто ходят горизонтальные и диагональные лифты между ними, происходит обмен опытом, а более «передовые» частно-государственные корпорации, постоянно взаимодействуя с госсектором, требуют от него схожей эффективности.

За сильное государство

Еще один признак классической «веберианской» бюрократии — аполитичность. Наши респонденты в полной мере проявляют это качество. Они считают, что оппозиционерам трудно работать в госструктурах — как-то нелогично и мешает самому процессу. Однако чиновникам незачем проявлять политическую лояльность, можно ограничиться личной или вовсе обойтись без публичного оглашения своих взглядов. Конечно, собеседники были осторожны в своих высказываниях, даже на условиях анонимности. Многие подписывали контракты с обязательным пунктом о неразглашении не только информации о госслужбе, но и о своих оценках тех или иных решений государства. Но лишь единицы отказывались от ответов на острые вопросы или сдерживали критику проблемных точек — а ее было очень много. Это вообще очень показательный вывод исследования: с нами беседовали критически мыслящие, думающие люди, которые рисовали немонохромную картину госуправления, поддерживали одни решения и тут же разбивали в пух и прах другие. Во главу угла ставилась эффективность, результат, а не условия выработки политической позиции.

А вот определить мировоззренческий портрет молодого чиновника оказалось гораздо проще (получается, что политику заместила идеология). Наши собеседники в большинстве своем оказались сторонниками сильного государства, потенциально или по факту мировой державы, которая должна оберегать свои территории, искать «собственный путь» и считать приоритетом внутреннее развитие.

Мы просили дать оценку последней пятилетке (2013–2018) и ее реперным точкам, которые прежде всего связаны с внешней политикой: возвращение Крыма, война на Донбассе, в Сирии, санкции и изоляция. В целом политика нашей страны в этот период оценивается успешно. Лишь пять человек высказали недовольство поведением России: мол, напрасно поссорились с соседями и партнерами, выгоды неочевидны.

В целом же мы видим вполне консолидированную поддержку внешнеполитических решений, и на этом фоне очень выделяется отношение к вступлению России в сирийскую войну в 2015 году. Менее половины респондентов однозначно высказываются за это решение Москвы. Чиновники видят стандартные для информационного поля плюсы прагматического характера: обкатка и продажа российского оружия, борьба за ресурсы и транзитные магистрали Ближнего Востока, соображения геополитического характера, необходимость увести фокус с украинского направления. «Если бы это было стратегически невыгодно России, то, наверное, мы бы там не занимали столь активную позицию. Если другое государство просит о помощи — то да, поддерживаю». Доводы «против» встречаются даже у тех, кто в целом поддерживает решение ввести войска. И в них практически не встречается стандартный набор: куда уходят деньги налогоплательщиков, зачем мы тратим силы, технику, жизни для войны в другой части света, не лучше ли заняться своей экономикой и прочее. Нет, респонденты просто не понимают, какие выгоды Россия получает благодаря сирийской кампании. И никакие победы не греют их сердца. Часто бывает, что собеседник, не находя своей выгоды, как бы доверяет государству эффективный внешнеполитический курс. «Я как человек, как гражданин скорее негативно оцениваю наше участие в сирийской кампании, в присоединении Крыма. Во всей русской риторике, которая используется в нашей внешнеполитической сфере. Но если оценивать эту ситуацию, абстрагируясь от собственных эмоциональных предпочтений, я могу сказать, что наша внешняя политика эффективна. И действия в Сирии, и действия в Крыму и на Северном Кавказе оправданны и пока приносят больше положительных результатов, чем отрицательных».

Однако в целом интерес к внешней политике у респондентов отсутствует. Они не то что не хотят обсуждать те или иные решения и ситуации, они действительно часто не разбираются в теме. С другой стороны, есть понимание, что в ряде ситуаций Россия просто не могла поступить по-другому, суверенитет важен и стоит наложенных санкций. Без пафоса, антиамериканизма, обличений Запада и коварных соседей-бандеровцев наши собеседники поддерживают самостоятельность внешней политики. Другое дело, что они часто не видят геополитического вектора страны, не понимают концепции развития и интересов государства, направленных вовне. Принимаемые решения воспринимаются скорее как реактивные, направленные на защиту наших границ и независимости.

Практически все респонденты считают Россию великой державой. Это либо исторически приобретенный статус, на время утерянный, либо неотъемлемый, либо вполне достижимый. Иного не дано, не согласны наши собеседники оставаться региональным доминионом. Не встретила понимание инициатива экономиста Евгения Гонтмахера переселить население страны в ряд крупных городских агломераций и тем самым сократить расходы. Нет, считают наши собеседники, никакую экономию нельзя оправдать потерей контроля над территориями и границей, лучше бы развивать сельскую жизнь и делать ее достойной.

Целостность и стабильность государства должна быть сохранена любой ценой, иногда ценой жестких решений, утверждают молодые чиновники. «Когда на чашу весов поставлена высшая ценность — единство государства, правитель не должен бояться прослыть жестоким. Можно казнить смутьянов столько, сколько нужно, потому что казни касаются судеб немногих, а беспорядок — бедствие для всех» — эти слова Никколо Макиавелли мы предложили оценить респондентам и встретили консолидированную поддержку (правда, «казни» в прямом смысле слова многих смущали, предлагали заменить ссылкой и прочими тюремными радостями). Как правило, ответ на этот вопрос переводил разговор на тему украинского «майдана» и слабоволия экс-президента Виктора Януковича. Его позиция категорически не встретила понимания, как и сама «революция достоинства».

Показательным можно считать предложенный выбор между наиболее успешными русскими реформаторами — Петром I и Екатериной II. Революционный модернист победил с большим отрывом. Впрочем, молодые чиновники хотели бы избежать сталинских репрессий и культа личности. Фигура советского вождя для респондентов выглядит очень неоднозначной, и даже положительные отзывы о нем, коих примерно треть, содержат множество оговорок.

Где искать вектор развития страны? Наши респонденты в большинстве своем считают, что России не стоит держать курс исключительно на Восток или на Запад, ждать оттуда поддержки и концептуальных ориентиров. Двадцать четыре наших собеседника предложили идти своим путем или брать все лучшее со всех направлений. Среди тех, кто выбрал один путь, доминирует Запад. А в сторону Востока предлагают следовать четыре молодых чиновника, что, если подумать, очень немало.

Дезориентация

Теперь о том, кто будет искать вектор развития. Молодые чиновники имеют ответ: это «они». «Они» виноваты, если реформа пошла не туда. «Они» принимают решения о коммуникации с Западом. «Они» в ответе за то, что происходит со страной. Наконец, именно «они» должны предложить план выхода из кризиса. Это не творческая натяжка — в 40 интервью считанное количество раз вообще употребляются фамилии Путин или Медведев. Правительство фигурирует не как актор, а как место работы. А национальные элиты — силовики, олигархи, госкорпорации — вообще как будто не участвуют в жизни страны. Таким образом, с одной стороны, молодые чиновники не видят ответственных за те или иные принятые решения, с другой — непонятно, от кого они ждут направления работы. Идеи развития должны родиться как бы сами собой. Респонденты не чувствуют, что от них что-то зависит, не считают себя элитой, способной на выработку стратегических планов.

Наиболее показательными в этом плане выглядят ответы на вопрос «Кто виноват, что при наличии огромных запасов углеводородов гигантские обжитые территории России до сих пор остаются без газа и электричества?». История, экономика вопроса, география, безалаберность — 19 человек так и не назвали конкретных ответственных. Девять человек называли абстрактных чиновников и бизнес. Лишь один увидел персональную вину Путина и один — «Газпрома». «Никто не виноват, я считаю. Тут опять охота на ведьм, кто виноват, кто не виноват. Что важнее, проводить дорогостоящий газопровод либо сделать так, чтобы люди переселились в более благоприятные условия? Специфика нашей территории тоже имеет гигантское значение. Вся наша политическая география устроена так, что нам надо, чтобы вдоль границы и на Дальнем Востоке были люди, а это все дорогостоящее с точки зрения обеспечения газом или топливом».

Отношение к реформам социально-экономического плана у респондентов разнится. Но есть общий знаменатель: к ним подходят с управленческими мерками, оценивают эффективность внедрения или ошибки реализации, а не абстрактный запрос населения и реакцию. Никто не говорил о «шлейфе либеральных реформ, разрушающих страну». Или о «майских указах» как опоре социального развития. Если речь идет о медицине, обсуждают количество фельдшерских пунктов, неготовность регионов к внедрению новых методик, проблемы с врачами. Образование? Загрузили учителей бумажной работой, тут бы добавить школьных автобусов и ликвидировать вторую смену. В целом позитивные и негативные оценки этих двух реформ разделились поровну. А вот пенсионная реформа внезапно вызвала мощную поддержку молодых бюрократов: 30 человек ответили неоднозначной инициативе власти «да». С оговорками: не так провели, непонятно для чего, зачем сейчас, но в целом — да, это было необходимо! Человеческий фактор в этих рассуждениях появляется в той ситуации, когда респонденты начинают приводить примеры из жизни — своей, знакомых или родственников; как правило, примеры негативные. И здесь мы еще раз фиксируем знакомую «шизофрению», когда собеседники настаивают: мне или моей семье, может быть, и плохо, но для государства это хорошо и целесообразно.

Сторонники консервативного и активного подхода в экономической политике страны разделились примерно поровну, при этом наблюдался дефицит развернутых ответов, подкрепленных пониманием специфики момента. Большинство же чиновников откровенно признавались, что не очень разбираются в экономических нюансах. Проблема понятийного аппарата респондентов присутствовала и в следующем вопросе, который касался рывка, обозначенного в программных выступлениях Владимира Путина. Мы интересовались у собеседников, в чем, по их мнению, заключается этот рывок и что нам нужно сделать, чтобы его совершить.

Президенту удалось «заразить» верой в национальный прорыв примерно треть респондентов, которые уверенно поддержали начинание. Из них, правда, лишь трое сделали ставку на национальные проекты. Треть собеседников высказались в духе «не было рывка и не надо начинать». А если описывать атмосферу ответов в целом, то это осторожное непонимание сути вопроса при аккуратном сигнале о готовности выполнить предначертанное. При этом наши молодые чиновники не отсиживаются в кустах, а смело предлагают свои рецепты рывка, их пестрая палитра хорошо характеризует коллективную дезориентацию. Из трех-четырех десятков ответов мы наберем столько же вариаций, которые даже сложно группировать. В лидерах будут предложения делать ставки на отрасли нового технологического уклада, то есть прорываться там, где еще есть шанс потягаться с остальным миром.

Из ответов совершенно неясно, кто именно должен спланировать и осуществить рывок. Ни нацию, ни общество, ни бизнес, ни силовиков, ни партии наши молодые чиновники не называют в качестве адептов модернизации. Судя по смыслу предложений, они в целом ориентированы на государство, но опять-таки абстрактно — нет обращений к правительству, министерствам, администрации президента. Не ставят молодые чиновники и себя в центр рывка. Задача прорыва в вакууме: «они» должны разработать, «они» должны выполнить.

Сдержанный оптимизм

На основе вышеперечисленных выводов, казалось бы, можно предположить, что молодые чиновники находятся в некой растерянности и, как следствие, склонны оценивать жизнь в стране пессимистически. Такова была и наша гипотеза, высказанная на старте исследования. Но в итоге нас ждал сюрприз. Оптимисты среди респондентов доминируют, они скорее усматривают позитивное движение страны как сегодня, так и в ближайшем будущем.

Так, современное состояние российского государства половина респондентов оценивает как развитие, вторая половина — как стагнацию и деградацию. Однако детальный разбор ответов позволяет увидеть неоднозначные показания собеседников: они могут начать с одной точки зрения, а закончить противоположной оценкой. Например, заметить, что «экономические показатели однозначно говорят о том, что мы в стагнации», но «по личным ощущениям и по рассказам друзей и коллег выходит, что страна продолжает двигаться вперед».

В аргументах оптимистов много эмоций и надежды, желания рассмотреть хоть что-то хорошее. Очень важен сравнительный фактор: люди часто вспоминают ситуацию в 1990-е, после кризиса 2008-го, даже по сравнению с 2014 годом можно увидеть позитивную динамику. Пессимисты упирают на падающие доходы населения и стагнирующую много лет экономику: «У всех тоже есть проблемы, но, ребята, мир меняется очень быстро, а в последнее время все быстрее и быстрее. Нам нужно бежать тоже куда-то.

Эти данные полностью коррелируют с представлением молодых чиновников о ближайшем будущем. «Какой вы видите Россию в 2030 году?» — этот вопрос вводил наших собеседников в ступор. С одной стороны, это еще целых десять лет вперед, с другой — рукой подать. В ответах можно выделить отсутствие уверенности в завтрашнем дне, нет понимания вектора развития. Люди просто не знают, как будет жить страна даже через год, не говоря уже про целое десятилетие. Но в целом наши собеседники не ждут катастрофы (лишь один предупреждает о «северокорейском сценарии»). Пессимизм — это когда ничего не изменится. Оптимисты же (22 человека) говорят о сильной и развивающейся России как о цели или мечте. Симптоматично, что в описаниях нашего светлого будущего отсутствуют представления о победах на внешнеполитическом поле. Все факторы касаются внутренней жизни. Люди не видят фантастического прорыва в мировые лидеры, но ожидают постепенного улучшения жизни, территории, общественной среды, экономики. Спокойное и умеренное развитие сегодня, медленные изменения в позитивном ключе в ближайшей перспективе. Дайте России десять лет покоя, и мы продолжим наш аккуратный рост!

Портрет молодого чиновника

Современный молодой чиновник действительно чем-то напоминает «идеальный» вариант Макса Вебера. В нашем исследовании он получился скучным, умеренным, исполнительным. Он аполитичен и бесстрастен. Он ценит формализм, не обсуждает приказы и исполняет их ровно в той степени, которая положена по закону. Инициатива не поощряется системой и не требуется для карьерного роста — достаточно следовать инструкциям и грубо не ошибаться. Все эти характеристики у нас в голове никак не соотносятся с задачей национального прорыва.

Мы выделили несколько главных причин того, почему российский чиновник не готов стать в центр модернизации.

Он не хочет перемен. Умеренность во всем, включая взгляды на внутреннюю и внешнюю политику. Наш молодой чиновник оптимистичен в оценках развития страны и сегодня, и в ближайшем будущем. Он ценит спокойное развитие, без прорывов, зато и без провалов. В этом социальном слое мы не наблюдаем ни энергии, присущей модернизаторам, ни драйва, с которым, скажем, послевоенное советское общество коллективными усилиями восстанавливало страну. Просто потому, что все уже и так хорошо.

Он не амбициозен. Мы увидели пассионарный слой чиновников, который показывает тягу к знаниям и повышению квалификации, ценит «менеджерские» новации вроде KPI и проектного подхода, готов к публичной оценке своей работы. Но когда эти пассионарии достигают потолка на госслужбе по опыту и зарплате, они уходят в корпоративный сектор, где платят больше денег, а работать надо меньше, где личного времени больше, а ответственности меньше. Наш молодой чиновник чужд жертвенности, и главное — он не видит для нее причин и цели.

Он имеет ограниченный горизонт. Российский бюрократ высказывается за сильное государство и поддерживает защиту суверенитета жесткими мерами. Он хочет видеть Россию великой державой. Но при этом его державные амбиции сильно ограничены: если возвращение Крыма он готов понять, то осознать геополитическую значимость сирийской кампании не в состоянии. В целом же наш герой не очень интересуется международной политикой и, кажется, готов замкнуться в национальной крепости. Но это вовсе не махровое охранительство — просто молодой чиновник не разбирается в геополитических раскладах, отторгает цивилизационную роль России и, по сути, сводит весь международный дискурс к большому рынку, от которого хотелось бы урвать свою толику маржи.

Он дезориентирован. Молодая российская бюрократия и сама не считает себя элитой, которая призвана разработать и реализовать модернизационный прорыв, и не понимает, какая конкретно группа элиты могла бы стать его инициатором. Ведь там, наверху, есть коллективные «они», которые несут ответственность и за прошлое, и за будущее. Задача рывка, поставленная президентом, понимается весьма абстрактно, национальные проекты не считаются модернизационным сценарием вовсе, а сами бюрократы не видят вектора движения в будущее.

Он ценит корпоративность. Отсутствие коллективной идеи развития, сопричастности общему делу ведет к размыванию ответственности, разложению российской бюрократии в локальных рутинных задачах и замыканию на своих внутрикорпоративных интересах. Уходит миссия служения гражданам (она лишь декларируется как должная). Ее заменяет идея служения государству и номенклатуре как неотъемлемой его части. То есть самим себе. Отсюда эти замечательные каминг-ауты ряда региональных чиновников в духе «государство вам ничего не должно».

Казалось бы, можно сделать вывод: молодые бюрократы к модернизации не готовы. Но это смотря какую роль в процессе прорыва им прописать. Если не функцию разработчиков идеи развития страны, то, может, исполнителей? Идеологи новой кадровой системы и не ставят задачу взрастить чиновника-модернизатора. В кадровый состав, появившийся за последние десятилетия, они стремятся добавить компетентность, технократизм и современные менеджерские новации. И молодая бюрократия, судя по нашему исследованию, поддерживает такие инициативы.

Какие новации мы сегодня наблюдаем в административном корпусе России? Во-первых, это культивация решений, призванных воспитать управленца-технократа: образовательные курсы для чиновников, акселераторы, кадровые конкурсы как попытка смазать меритократические лифты. Во-вторых, это вывод публичной политики из административного контура с целью придать системе стройный иерархический вид с дисциплиной, следованием служебным инструкциям, отсутствием эмоций и дестабилизирующих факторов публичной конкуренции. В-третьих, это ставка на жесткий контроль решений, бюджетов и планов по всей вертикали.

Итак, у нас есть сильное государство — важный залог успешной модернизации в современном мире. И стремящаяся к компетентности, исполнительности и технократизму бюрократия. Мировой опыт говорит о том, что, во-первых, бюрократии нужен поводырь для проведения модернизации: армия, национальный лидер, промышленные элиты, партия или даже революционные массы. Во-вторых, мотивация: страх репрессий, идеологическая миссия (например, восстановление страны после войны), высокая зарплата, даже коррупционные сверхдоходы. В-третьих, модернизацию начинает и поддерживает лишь узкий пассионарный слой номенклатуры, как правило высшего звена, а остальная бюрократия будет сопротивляться, пока мотивация не покажется ей убедительной.

Исходя из этого очевидно, что заказ на модернизацию не может прийти из самой бюрократии, он должен быть сформирован теми самыми «ими». Появится ли он?

В спецвыпуске «Эксперта» 2010 года посвященном истории модернизаций в мире, мы определили пять групп элит, консолидация которых способна привести нацию к прорыву. Это собственно политики как носители идеи нации; предприниматели как носители идеи эффективного распределения ресурсов; интеллектуалы, отвечающие за видение будущего; чиновники, занимающиеся организацией; и силовые институты, гарантирующие безопасность. Речь идет об органической модернизации, то есть плавной, без надрыва, крови и жертв. Именно такая нам и нужна. А значит, вокруг чиновников-исполнителей должны собраться разные группы элит — заказчиков модернизации, объединенные общей идеей и связанные каналами публичной политики друг с другом и с нацией, которая всегда охотно отзывалась на прорывные концепции. На одной лишь молодой бюрократии в светлое будущее уехать не получится. Но и клеймят ее напрасно: это вполне себе рабочая лошадка.

В организации и проведении исследования принимали участие Центр ПРИСП, политконсультант, исполнительный директор Всемирной ассоциации выпускников Юрий Воротников, заместитель генерального директора МХ «Эксперт» по исследованиям и управлению проектами Андрей Градецкий, обозреватель отдела политики журнала «Эксперт» Тихон Сысоев