— К Повидишу, в хирургию — наклонившись к окошку приемного отделения, называю фамилию пациента, полученную от врача в сообщении WhatsApp: «После скандала у нас за всеми следят. Скажите, что вы идете к пациенту Повидишу. Триста шестая палата, хирургия».
В конце октября в сочинскую городскую больницу номер пять приехал с проверкой профсоюз «Альянс врачей». Несколько сотрудников больницы, вступивших в этот профсоюз, пожаловались на отсутствие необходимых препаратов, инструментов для проведения обследований, плохое питание пациентов, нехватку медперсонала. Главный врач больницы попытался не пустить представителей профсоюза в больницу. Видео, снятое «Альянсом», попало в Сеть и привлекло внимание общественности.
Повидиш лежит под клетчатым одеялом в одиночной палате. С улицы из окна в палату сочатся солнце и зелень.
— Нормально я тут лежу, — скрипуче говорит он, приглаживая всклокоченные седые волосы, — диабет у меня сахарный, не хожу. — Он откидывает одеяло и показывает опухшие красные ноги. — Трусы только что поменяли — за триста рублей. Да знаю я, что даю им взятку. Я сам юрист! Но пока не дашь, ничего не сделают! Система у нас такая. А с системой, девочка, ни ты ни я ничего не сделаем. И жизнь дорожает, и врачам мало платят. Вот у меня сейчас под подушкой осталось пятьсот рублей. Ну, картиночка, об чем ты говоришь?! Да ничего не изменится, пока не придут новые люди и не перевернут эту систему. А где их брать — я не знаю.
Выхожу в коридор. Останавливаю мужчину восточной внешности, идущего в сторону туалета с полотенцем на шее.
— А медсестры действительно берут деньги за то, чтобы сменить памперс? — шепотом спрашиваю его.
— Это да, — тоже шепотом и с сильным акцентом отвечает он. — Это даже объязательно. Договориться всегда можно. А у тебя здесь кто? — наклоняется он ко мне.
— Знакомый. А врачи тоже берут?
— С сестрами поговори, все узнаешь.
— И они не обидятся?
— На что, слушай?
— На то, что я им взятку предложу.
— Дочка, милая, кто на такие вещи обижается, слушай? Ты же открыто такие вещи делать не будешь. Ты же не скажешь: «На тебе взятка!» Ты скажешь: «Слуша-а-й, это бла-го-дар-ность — от нашего сердца к вашему сердцу». — Он трогает грудь. — И дашь врачу столько, сколько тебе твоя совесть позволит. Это же он не деньги берет, он благодарность берет — от твоей души, слушай.
Мужчина заходит в туалет. Иду по коридору дальше. Дверь в ординаторскую открывается, из нее высовывается женская рука с черным маникюром и, ухватив меня за плечо, затаскивает внутрь.
— Вы долго будете отсвечивать в отделении? — шипит брюнетка с аватарки в WhatsApp. — Вы хотите, чтобы меня из-за вас уволили? — она разворачивается и подпирает собой дверь. — Если кто-то вас застукает, вы — родственница Повидиша. Началось все с того, что врач нашего паллиативного отделения Юля Фрилих обратилась в «Альянс врачей» с жалобой. Чтобы вы понимали, больница наша сама по себе неплохая. Но у нас дефицит кадров. В отделении терапии — этажом ниже — нет дежурного терапевта. Больница принимает пациентов по скорой помощи, и мы в течение всего дня спускаемся в приемное отделение, оставляя своих пациентов. Раньше в приемном отделении существовала ставка врача, теперь ее нет. И врачей постоянно дергают из разных отделений. Экономисты больницы режут ставки. У нас огромная нагрузка. Больница полтора месяца жила без УЗИ. Со вчерашнего дня — после скандала — узист появился. У нас постоянно ломается биохимический анализатор. И мы практически работаем вслепую! Но ответственность-то вся на нас! В нашу больницу со всего города свозятся бомжи и наркоманы. Вы, наверное, почувствовали этот дивный аромат на первом этаже. Их, конечно, моют. Но и это зависит от добросовестности сотрудника. Мы — молодые специалисты — хотим жить и работать по-новому, а такие здесь не нужны. Нас пытаются всячески выжить, снижая зарплату и увеличивая нагрузку. Подождите… — Она отстраняется от двери, приоткрывает ее, выглядывает в коридор. — Тут даже у стен есть уши, — говорит, снова закрыв дверь и подперев ее собой.
— Вы — член «Альянса»?
— Нет. И не собираюсь в него вступать. Я вам помогаю, но не хочу отсвечивать. Потому что я прекрасно понимаю: министр здравоохранения тут ни при чем. Это не он виноват в том, что в нашей больнице такое свинское отношение к людям. Министерство-то в полном объеме деньги выделяет. И руководство нашей больницы отрапортовало, что на пять миллионов медикаментов закупило, но если бы это было так, то мы с пациентами уже были бы в мармеладе. Проблема нашей больницы — локальная, мы просто требуем к себе человеческого отношения! Мы не рабы! Представьте, если к нам сейчас поступит тяжелый пациент, мы не сможем сделать даже анализ крови! Печалька…
— А почему возмущаются только несколько сотрудников больницы? А остальные?
— Они выбрали японскую тактику ведения войны: сидеть на берегу и ждать, когда труп врага проплывет мимо… Идите… Вам направо по коридору, там вы увидите железную дверь. За ней — паллиативное отделение. Дежурного поста там нет, вы вряд ли с кем-то из медперсонала столкнетесь. Мне оттуда не звоните. Запоминайте код от двери…
Брошенные
…Железная дверь с щелчком закрывается. В темном коридоре стоит плотный запах мочи. Из палат слышны сиплые обмороженные голоса: «А я ему: «Алле! Алле! Водку будешь?» Кто-то кашляет. Кто-то бубнит. Раздается женский вопль, а следом серия таких же, словно пугают и пугают так и не успевшего прийти в себя человека. Пост дежурной сестры гол, за ним никто не сидит.
Через открытую дверь одной из палат видна кровать, на которой копошится кто-то крошечный. Но за окном уже темнеет, и в сумеречном свете человека на кровати не разглядеть. Захожу в палату, наклоняюсь над кроватью. Пожилая женщина с седой коротко остриженной головой и спичечными руками, смотрит мне прямо в глаза. Она открывает рот и облизывает почти голые десны, из которых торчат два верхних зуба.
— Это она вам показывает, что пить хочет, — раздается голос из угла.
Нажимаю на выключатель. Палата освещается. В углу на кровати сидит худая женщина с толстой книгой в руках. У стены еще одна кровать — на ней женщина средних лет с густыми темными волосами и бледным острым лицом.
— Ту-ту, — приглушено произносит она. — Ту-ту.
— Она тоже просит пить, — говорит женщина из угла. — А вы куда шли?
— В хирургию, — говорю я.
— Ой, да вы ж не туда попали, — с подвыванием говорит она. — Тут не хирургия. Тут безнадежные собрались. Типа брошенных. А я — бомжиха. Вот ногу сломала, а к врачу опоздала — гангрена началась. Так мне и некуда отсюда идти. Ой, пожалуйста, дайте ей воды, а то она так и будет облизываться!
Из коридора приходит новый душераздирающий вопль. Из палаты справа слышен кашель, переходящий в рвоту.
— Ой, да вы побудьте тут хоть пять минуточек! — кричит женщина из угла. — Поговорите хоть с нами! Я устала молчать! Я тут уже второй год, и мне так тоскливо! Так тоскливо! Я даже плакала вчера. Вот она — несчастная, — показывает на плотоядно облизывающуюся старушку. — К ней сын больше носа не кажет. Только два раза с женой приходил. А эта — из Молдовы, — показывает на кудрявую. — У нее дочка, говорят, есть. Когда она сюда только попала, то еще разговаривала, а теперь молчит. А мне и поговорить не с кем! Еще, как назло, старческая бессонница! Да подождите вы! Расскажите, что в мире происходит. Неужели правда, что Грузия и Казахстан уже не Россия?
— Так и Молдова уже давно не Россия, — начинаю я.
— Да что вы говорите! — бомжиха закрывает книгу. — Ну рассказывайте! Рассказывайте!
Через час на небо выходит полная луна. За это время на третьем этаже не появился ни один медработник. Перед тем как уйти, я захожу еще в одну темную палату. Включаю свет и успеваю увидеть женщину, сидящую на кровати, обхватив себя руками. Через секунду она оказывается рядом со мной и визжит.
Больница номер пять стоит на горке. В ее дворе ветерок гонит потоки воздуха сверху вниз. После плотных скисших запахов отделения они кажутся горько-свежими. Круглые листья пальм у забора уже начали желтеть, но в воздушных струях еще угадывается терпкий цветок.
Не аноним
В кафе «Ласточка» за массивным столом сидят брюнетка и врач паллиативного отделения Юлия Фрилих. Светомузыка то синим, то красным озаряет печальное выражение их лиц.
— А если бы вы прошли дальше по коридору, то увидели бы дверь, из которой торчит ключ — там заперт гниющий бомж, — говорит Фрилих. — Это наше паллиативное отделение. Но медперсонал находится в основном на первом этаже, там тоже паллиатив. Но вас бы туда ни за что не пустили.
— А чем отличаются эти отделения? — спрашиваю ее.
— Тем, что на первом этаже лежат пациенты, родственники которых могут платить двадцать пять тысяч в месяц за их пребывание в больнице. Половина из них — просто бабушки и дедушки, которые дома родственникам не нужны.
— Вы мне сейчас сообщаете о коррупции? — спрашиваю ее, но она вместо ответа грустно смотрит на меня. — Тогда следующий вопрос: почему только вас это возмущает?
— Потому что я из Коми, я работала там в больнице, и у нас не принято было брать деньги с пациентов. Нам давали что-то в благодарность за лечение, но уже в самом конце. И я недовольна тем, как заведующий позволяет себе разговаривать со мной. Он угрожал мне, кидал в меня ручки. Я пошла с жалобой к главному врачу, а он мне сказал: «Даже слушать это не буду. Уходите». Потом он рассказал заведующему, что я жаловаться приходила, и мне устроили настоящую травлю. Я написала на него заявление в полицию. Мне отказали в возбуждении уголовного дела.
За столик садится мужчина лет сорока пяти. Здоровается с врачами.
— Я — бывший узист пятой больницы, — представляется он. — Уволился два месяца назад по одной простой причине: невыносимые условия труда. Я работал два раза в неделю, но по факту две ставки. Меня научили работать быстро, я могу большой объем работы выполнять. Но мне просто отказались платить за интенсивность. Платили шестнадцать тысяч рублей.
— А почему вы не снизили интенсивность? — спрашиваю его.
— Ну как я могу встать из-за аппарата, когда в коридоре еще человек двадцать сирых и убогих? Но уволился я после того, как главврач в ответ на мою просьбу повысить зарплату издал приказ, чтобы перевести меня на три дня в неделю. Я отказался. Я бы не смог подрабатывать в коммерческих структурах, и это стало последней каплей. Вообще, я должен смотреть четыре или пять больных в день, а я смотрел в день по тридцать человек. Мы работаем с излучением, у нас год за полтора идет, и это должно компенсироваться хотя бы финансово.
— Но если вы подрабатываете в коммерческих структурах, то зачем вы работали в пятой больнице, где вам так мало платили?
— Я семнадцать лет отработал в коммерческих структурах Челябинска. Я успел себе на жизнь заработать. Но мне… за державу обидно. Опять же… вы видели этот контингент пятой больницы — там в основном пенсионеры. Поэтому моя работа в этой больнице, если хотите, моя социальная ответственность за то, что это государство мне образование бесплатно дало. Это сейчас медицина стала бизнесом, а когда я заканчивал институт в девяносто третьем году, она была профессией.
— Да он пока в горку на работу ехал, он еще и бабушек, идущих в больницу, по дороге собирал, — говорит Юля.
— Вы знаете, в Сочи очень специфическая медицина, — говорит он. — Здесь всегда было принято отблагодарить врача. Хорошо, пусть благодарят по факту — той же коробкой конфет, но нельзя пациента, только поступившего в больницу, ставить перед фактом, что он должен заплатить.
— Но вы же работали годами, и вас это не волновало… — говорю я.
— Меня это не волновало, пока мне не сказали: «Хочешь больше денег? УЗИ-аппарат у тебя в руках…». Ну не могу я у семидесятилетних стариков деньги вымогать. В вашей статье я готов выступать только под своим именем, — говорит он. — Я — врач Ищенко Сергей Викторович.
— А я не готова выступать под своим именем, — говорит брюнетка, когда он уходит. — Не хочу, чтобы меня уволили. Сейчас говорят, что на нас давит рука Запада и поэтому мы вступили в оппозиционный «Альянс». Я лично против государства не выступаю. Я только призываю государство защитить мои права. Мы не рабы! А вообще, у нас из всей больницы в «Альянсе» только Юля и два санитара.
— Они обвинили меня во всех смертных грехах! — восклицает Юля, хватаясь за голову и не отрываясь от экрана своего телефона. — «Альянс» прислал сюжет, который только что показали по «Рен-ТВ»! Там наши пациенты говорят, что я их заставляла говорить на камеру, что больница берет с них деньги! Меня уволят!
Колонки взрываются живой музыкой, на сцене в два микрофона запевают мужчина и женщина. Фрилих хватает куртку и выбегает на улицу.
— Юля! Что за истерика! — бежит за ней брюнетка. — Послушай меня. Остановись! Кто тебя уволит?! За что?!
В нескольких десятках метрах от них шумит прибой, и на черном небе плотно сидит полная луна, а ветер приносит острые свежие нотки.
— Я просто устала, — сникает Юля.
— От чего ты устала?! — жестко спрашивает брюнетка. — Борьба только началась. Эмоции выключай, у тебя должна быть холодная голова.
— Ты не понимаешь, — шепотом говорит Фрилих, — просто мы уже боремся с министерством Краснодарского края. А я этого не хочу!
— Да не боремся мы с министерством! Ну с чего ты взяла?!
— С того, — слабо отвечает Фрилих, — что я сказала: они берут с пациентов паллиатива деньги. А министерство никак не отреагировало.
— А как министр должен был отреагировать?! Может, Путин должен был отреагировать? Они отреагируют — в свое время. Но если ты сейчас будешь жухать… Ну хочешь, я тоже вступлю в этот «Альянс»?! Посмотри на Волкову (лидер краснодарской ячейки профсоюза. — М. А.), она ходит с гордо поднятой головой. А ты… ты, если сейчас сдашься, нам всем кранты!
Сочинская ячейка
В летней кухне частного домика шумит стиральная машина. В палисаднике между пальм поднимают красные головки канны. На плите закипает в турке кофе. За столом собралась сочинская профсоюзная ячейка — эндокринолог Юлия Волкова, ее муж немедицинской профессии, санитар Слава, Юля Фрилих, анонимная брюнетка и врач паллиативного отделения Татьяна Анатольевна, у которой все сейчас и находятся в гостях.
— Вот вы были на третьем этаже, — обращается ко мне Татьяна Анатольевна, — я понимаю: это отделение для вас стало загадкой. Женщин, в палату к которым вы заходили, просто некуда деть. Две из них — бомжихи. А старушку, которую вы поили, привезли постинсультную к нам из четвертой больницы. Она узнавала только сына. Но он ходил к ней только месяца два. Я без слез не могла смотреть, как она вцеплялась ему в руки, звала: «Сынок! Сынок!» — а он ее эти руки от себя отдирал. Эти женщины не единственные пациенты, которых некуда деть. А пока они не освободят койки, другие люди, которым требуется паллиативное лечение, к нам не поступят. Наверное, этим людям место в каких-нибудь интернатах, но они все переполнены.
— У нас в крае есть интернаты с хорошими условиями, — говорит санитар Слава, следящий за закипающим кофе. — По телевизору показывали…
— Ой, много по этому телевизору покажут! Нашел кому верить! — обрушивается на него хор женских голосов. — Вон про Юлю тоже показали!
— А за то, что люди ухаживают за неоформленными, им денег не платят! — возмущается Волкова.
— Подождите! — выкрикивает брюнетка. — Если родственники пациентов с первого этажа пойдут в отказ и будут рассказывать федеральным каналам, что мы заставили пациентов говорить об оплате, то мы не сможем доказать факт взяток!
— А родственники уже пошли в отказ! — перекрикивает зашумевший стол Татьяна Анатольевна.
— Почему все это начало вас волновать только сейчас? — спрашиваю ее.
— Я сразу поднимала вопрос: на сорок коек должно работать двадцать медсестер, а у нас — две. Сначала Юли в отделении не было, я работала одна и понимала: это не качественное медицинское обслуживание.
— Вы слышите! — взывает Волкова. — Никто не требует себе зарплаты в шестьдесят тысяч. Никто не говорит: «Платите мне, и я буду ходить на работу!» Люди говорят: на нас огромная нагрузка при маленькой зарплате.
— Я готова работать и за свои двадцать пять тысяч, просто пусть будут медикаменты, — говорит брюнетка. — Я не хилер!
— Заметьте, — продолжает Волкова, — мы в данном случае не ругаем всю систему, мы говорим о проблеме наших сочинских больниц. Врачам давно пора объединяться и в открытую говорить о своих проблемах.
— А ты расскажи! Расскажи, как от тебя ушла медсестра, которой заплатили за месяц восемь тысяч! — кричит ее муж. — А у нее дети маленькие и квартплата! Слава, расскажи, сколько ты получаешь?
— Шестнадцать или восемнадцать тысяч, — отзывается санитар. — Работал пять дней в неделю, делал все: чинил унитазы, краны, возил пациентов на прогулки. Переворачивал их, медсестре сил не хватает перевернуть. Белье менял, памперсы и на первом, и на третьем этаже.
— Мы рискуем своей свободой! — говорит Волкова. — Вон у Юли сертификат реаниматологии, но она в реаниматологии работать не хочет.
— А мне нечем обследовать и лечить больных, — говорит Фрилих. — Они узиста выгнали! А случись что, меня сделают виноватой и посадят. Я каждое лекарство должна у них выпрашивать в письменном виде. Я говорю: «Поставьте зонд», а мне отвечают: «Зонда нет». Я говорю: «Поставьте капельницу», мне говорят: «Системы нет». И я бегаю по всей больнице, ищу зонд или систему.
— А если не бегать? — строго спрашивает Волкова. — Если просто написать лист назначения и ждать?
— Ждать, когда пациент умрет? — спрашивает Юля.
— Нет, мы сейчас подошли к ключевому моменту. — Волкова громко опускает ладонь на стол. — С сегодняшнего дня, если у вас чего-то нет, пишите докладную прямо на имя ГВ (главного врача. — М. А.). Давайте наконец научимся действовать в рамках закона и себя защищать!
— Только пока мы будем писать служебные записки, пациенту это уже перестанет быть нужно, — буркает брюнетка. — Слушайте! Я реально буду лечить за эти двадцать пять тысяч!
— А знаешь, — возражает ей Волкова, — когда я вступала в «Альянс» для меня спусковым крючком стала именно маленькая зарплата. В мае президент издает указ (о росте зарплаты медиков — М. А.), а в июле я получаю зарплату четырнадцать с половиной тысяч. Я пришла к главврачу своей больницы: «Прошу разъяснить мне порядок начисления зарплаты». Экономист за подписью главврача расшифровал мне, из чего она складывается. Тогда мы написали в приемную президента. И получили ответ: «В вашей организации проведена проверка. Ваша зарплата соответствует законам РФ». И тогда я начала искать в интернете, читать законы и нашла «Альянс врачей», прочла их устав и подумала: «Вот он — выход из положения. Одному человеку бороться бесполезно. Одного врача системе легко задавить». Я связалась с «Альянсом», и оттуда пришел ответ: «Мы вам поможем, но при условии, что в вашей больнице будет наша ячейка хотя бы из трех человек, иначе мы не будем иметь права вмешиваться». Мы создали ячейку, в нее вступило двадцать три человека… Но теперь и для меня зарплата не главное. Теперь главное — наши трудовые права.
Оружие — публичность
Анастасия Васильева — лидер «Альянса врачей» — влетев в московскую кофейню, бросает фиолетовую куртку на спинку стула.
— Нам, конечно, тоже надо было идти на третий этаж, — говорит она. — Но мы же, когда приехали, думали, сейчас нормально пообщаемся, и всё. Просто бывают главные врачи, которые по-другому себя ведут, а этот начал скандалить и сам сделал нам ролик. Многие главврачи сами спокойно показывают нам отделения, говорят: «Хорошо, тут мы исправим. Мы купим недостающее. Мы постараемся повысить зарплаты». И мы никаких роликов никуда не выкладываем. А зачем? У нас нет задачи идти на конфликт.
— А почему большинство главных врачей не идут с вами на конфликт?
— Они прекрасно понимают, что у нас есть оружие — публичность. Две трети главных врачей нас приглашают к себе в кабинет пить чай с печеньками. — Она косится глазами на смарт-часы — на экран потоком идут сообщения. — Извините… Наташ, — говорит в трубку, — тогда вызывай полицию! Звони Ване и скажи, чтобы пост в интернете написал. Скажи им, что если они тебя не пустят, то ты устроишь большой шум. Это у нас в Егорьевске ужасная ситуация, — говорит мне. — Лучше я их сниму, а то не дадут пообщаться, — она снимает с запястья часы.
— Почему вы этим занимаетесь?
— Я — врач-офтальмолог, десять лет работала ассистентом кафедры в НИИ глазных болезней. Раньше группы студентов состояли из десяти-двенадцати человек, а потом мне стали давать группы из двадцати пяти человек. А как я должна пятидесяти студентам на семинаре показывать больных? Как я могу научить пятьдесят человек? Экзамены упразднили вообще, оставили только центральное тестирование. Они приходят и все из телефонов списывают. А раньше экзамен в три этапа проходил.
— Почему это вас возмущает?
— Я не выполняла свою роль преподавателя. Студенты сейчас вообще могут на занятия не ходить, а в конце написать тесты, и если они получили свои шестьдесят баллов, я обязана поставить им зачет. Получалось, что моя роль преподавателя — просто профанация!
— Но вам же за эту роль платили…
— А я больше двадцати тысяч за это никогда не получала.
— А если бы платили больше?
— У меня ценности в другом. В том, чтобы стать настоящим человеком. А это то же самое, что собирать с деревьев яблоки и выбрасывать их в урну. Я не хочу быть частью такой системы. Потому что потом эти студенты пойдут лечить моих детей и родителей. А я прекрасно понимаю, что такое плохой врач.
— Мне показалось, что в Сочи все врачи не видят ничего страшного в том, чтобы брать с пациентов деньги.
— Да. А что делать? У нас так выстроена система здравоохранения. У нас уже такая ментальность: врач не может жить на те деньги, которые ему платят. И пациент это понимает. Он думает: я же прихожу бесплатно. Но на самом деле он приходит не бесплатно — мы каждый месяц платим пять процентов своей зарплаты в фонд ОМС.
— То есть врач уже подсознательно ожидает, что пациент ему заплатит, а пациент это чувствует?
— Вы абсолютно правы. Но это не вина врача и не вина пациента. Если бы врач получал деньги в соответствии с этими пресловутыми майскими указами, то у меня не было бы таких мыслей вообще.
— И все же ситуация в сочинской больнице — это локальный конфликт или отражение общероссийской ситуации в медицине?
— Не знаю. Мы же по вызову едем. Нам позвонила Юля Фрилих. А я же не могу ей на слово верить. Мы приехали и увидели, что там действительно конфликт и нет лекарств. Кормилицын — неплохой человек, но он хирург, а не управленец. А еще проблема в системе ОМС. Больнице деньги идут за пациента. А если ты хорошо лечишь пациента и он к тебе не возвращается, то ты получишь меньше денег. В этом вся соль. Если отделение пустует, врачи не получают денег. Абсурд.
— Вы говорите о порочности системы. Значит, ситуация возникла не сегодня. Отчего же именно сегодня идет такая волна врачебных дел?
— После каждой новой публикации, после каждого нового дела в обществе начинается какое-то движение, начинает идти волна, а ментальность — меняться. Уже не так работает это рабское мышление: лишь бы дожить до пенсии…
— А все же почему вы организовали профсоюз?
— Недовольство ситуацией со студентами было не единственной причиной. У меня был аспирант — иностранный студент. Мы проводили научную работу — измеряли внутриглазное давление у пациента во время лапароскопической операции. Нам не давали прибор для измерения. Я написала заявление ректору с просьбой выдать прибор. Мне сказали: «Что ты кляузничаешь?» В общем, я решила, что больше так не могу. Я написала заявление на увольнение на три страницы. Кстати, надо его опубликовать… А через два месяца моя мама мне написала: «Настя, что мне делать? Мне тоже принесли уведомление». Мама там работала с самого основания, и мы с сестрой-близняшкой ходили к ней на работу с трех лет. Ее должность сокращалась, и ей предложили три на выбор — уборщик помещений, бухгалтер и лаборант. Мама — доктор наук. Меня это возмутило. Я начала писать всем — своим пациентам, в прессу, записала видеообращение. Мы хотели через суд остановить увольнение. Нам нужны были юристы для защиты в суде. Денег не было. А я лечила Алексея Навального, когда ему плеснули зеленкой в глаз. Поэтому, когда я писала всем пациентам, то и ему написала. Из всех ответил только он и согласился помочь. Потом мы с ним встретились и разговорились по поводу профсоюза. Это была его идея, не моя. Но в результате вся ответственность легла на меня.
— Наверняка он почувствовал, что у врачебных дел есть политический потенциал…
— Не знаю… Но ко мне начали обращаться люди. И, честно скажу, когда я приехала в первый раз в Видное (из больницы Видного записан первый ролик профсоюза. — М. А.), я испытала массу неприятных ощущений и чудовищное напряжение. Не очень-то приятно бросаться на амбразуру… У меня первое время не было денег на оператора, я все снимала сама и монтировала сама.
— А сейчас на что вы существуете?
— На взносы и пожертвования.
— А как вы относитесь к тому, что многие врачи, обратившиеся в ваш профсоюз, поддерживают Путина?
— Для меня это не важно.
— Ну как не важно? Люди, которым близка ваша деятельность, не захотят иметь ничего общего с «Альянсом» только потому, что он ассоциируется с Навальным.
— Да вы знаете, я же тоже к Путину нормально отношусь. Мне неважны политические взгляды врачей. Мне важно, чтобы был порядок и не было такого ужаса, как в сочинской больнице.
Забастовка в Перми
Ночью в Перми выпал снег. Заведующая отделения неонатологии шестой городской больницы Ирина Петрова выходит из трехэтажного здания персикового цвета. Деревья стоят в снегу, и дорога от роддома к выходу из больничного комплекса еще не протоптана. Ирина Николаевна Петрова — героиня еще одного ролика «Альянса». Она пожаловалась на высокую нагрузку и маленькую зарплату.
— Мой рабочий день уже закончился, — говорит она. — Мы только что девочку родили. Я работаю в этом роддоме с девяносто третьего года. Я помню, у меня в начале было это ощущение внутренней дрожи, а потом прошло. Но до сих пор очень сильный стресс, когда рождается тяжелый ребенок. Там счет идет на секунды — первые тридцать секунд ты проводишь первые реанимационные мероприятия, оцениваешь. Оказываешь вторые, и, если после этого ему не становится лучше, стресс начинает нарастать. Ну а как? Если ты ему сейчас не поможешь, он умрет. Мы же тоже проживаем с ним его жизнь.
— Вы хотите сказать, что ваша жизнь состоит из маленьких тридцатисекундных жизней, которые вы проживаете с рождением каждого ребенка? — спрашиваю ее, пока мы идем по снегу.
— Так можно сказать. Сейчас, конечно, медицина вперед шагнула и дети рождаются без тяжелых врожденных пороков. Но вот родился ребенок весом в пятьсот граммов, и на него просто пашет вся команда роддома. Ему вводится дорогостоящий препарат, который поддерживает легкие расправленными. И я, как заведующая, не ухожу из отделения, пока этот ребенок не перестанет… хулиганить. Знаете, раньше-то мы учились на своих ошибках, а сейчас молодые врачи учатся на симуляционных куклах. И когда им попадается такой ребенок, у них жуткий стресс. Они выходят, а руки трясутся, даже если я все это время стояла у них за спиной. А еще мама! И родственники, которым теперь разрешено присутствовать на родах. Представляете, если возникает стрессовая ситуация, то стресс — у тебя, у родственников, которые у тебя за спиной, и у мамы, которая спрашивает: «Ой, а почему он такой синенький?!» Ты в этот момент мобилизуешь все свои силы на спасение. А им кажется, что ты что-то плохое хочешь сделать с их ребенком.
— А почему им так кажется?
— Ну, потому что разные люди у нас в профессии есть. Вот сейчас, после всех скандалов, я работаю только на ставку, но если будет тяжелый ребенок, я никуда из отделения не уйду… В общем, у нас в этом году такая ситуация сложилась: врачи из отделения разбежались, остались я, двое врачей с маленькими детьми и одна беременная. Работать было практически некому. Я пыталась до главного врача донести, что мы практически работаем на две ставки, а платят нам как обычно. И физически мы работали за двух врачей. То есть у тебя по факту две ставки, и ты еще дежуришь два, а то и три раза в неделю. Но главврач сказал, что денег нет.
— А почему врачи разбежались?
— Из-за маленькой зарплаты. У нас, например, оклад врача-дежуранта-совместителя — одиннадцать восемьсот. Плюс надбавка на категорию, плюс стаж, плюс вредность, плюс стимулирующие надбавки по родовым сертификатам. У нее получалось, если она работает на ставку, шестнадцать тысяч.
— Но ведь когда врачи приходили устраиваться на работу, зарплата была такой же, и они на нее добровольно согласились?
— С тех пор жизнь стала дороже. Шестнадцать тысяч сейчас и три года назад — это разные деньги. В прессе пишут, что средняя зарплата у нас хорошая. Но она хорошая за то, что мы на работе живем. Никто не хочет этого понять! Очень удобно среднюю зарплату врача считать. А если ты в пятидневку работаешь и во вторник у тебя дежурство, то ты с работы только вечером в среду уйдешь. А у нас два или три дежурства в неделю. Представляете, как вымотан врач? Ну вот, смотрите… — Она достает из сумки квиток: — Это моя зарплата. Оклад — пятнадцать тысяч сто сорок, плюс за вредность триста шестьдесят два рубля… Вам не смешно? Мы же с ВИЧ-инфицированными работаем. У нас недавно одна дама была, она нас всех раскидала, обматерила и прыгала на животе — ей так было удобней. А когда роды, то кровь идет, околоплодные воды идут, и все это инфицировано вирусом. Конечно, мы одеваемся. Но когда человек так себя ведет… А сколько раз воды прилетали нам в рот, в глаза? Нам в глаза все регулярно залетает. И эти триста шестьдесят два рубля — не за одну пациентку, а за всех.
— У вас много бывает ВИЧ-инфицированных?
— В сентябре десять, в октябре — четыре. И если тебе инфицированная кровь попала, не дай бог, в глаз или ты иглой укололся, то в течение месяца ты пьешь ретровирусные препараты. Но детки их опасны только в момент рождения. А когда мы его помыли, одели, обработали, дали те же препараты, что и маме, и не позволяем ей его грудью кормить, то риск, что он от нее заразится, очень маленький… В апреле ушла еще одна врач. Напряжение выросло. Главный врач не реагировал. Мы в отделении написали письма в прокуратуру, в министерство здравоохранения, в трудовую инспекцию и губернатору. Пришла трудовая инспекция, нашла нарушения — например, нам за дежурство платили не сто процентов, а семьдесят. Почему — не объясняли. Сразу начали платить сто. Но мы по-прежнему работали вчетвером на десять с половиной ставок. Нам стали отдавать пустые ставки для распределения между нами. И вот он интенсив, за который я получала… — она находит строчку в квитке, — восемь шестьсот. Мы делили эти ставки, но дома я практически не была.
— И сколько вы за это получали?
— В том-то и дело, что мне говорили: «А че ты разоралась? У тебя зарплата семьдесят тысяч». Я говорю: «Ну подождите! Я работаю на две ставки. Плюс я заведующая!» А так у меня зарплата в среднем — тридцать пять тысяч. А то, что семьдесят, — естественно при такой нагрузке. Хотя наше правительство отчитывается: по краю у врача средняя зарплата — пятьдесят две тысячи. А где она пятьдесят две? В июле, когда я была в отпуске, ушла еще одна врач — у нее трое детей, она пахала здесь и еще на ставку бегала по вызовам. Ее пригласили в Подмосковье на большую зарплату. И когда она ушла, нам вообще стало невозможно закрыть график по дежурствам. Я обратилась к главврачу, он сказал: «Я вас услышал». Тогда одна из наших врачей, Анастасия Тарабрина, обратилась в «Альянс». Я забила в поисковик «Альянс», смотрю — это профсоюз Навального. Я говорю: «Насть, я не готова с ними сотрудничать. Я-то не против власти нашенской. И не хочу в этом участвовать». Но с другой стороны… вот Путин издает указ, что у нас должна быть такая-то зарплата. Я иду с указом к руководству, а мне говорят: «Указ он издал, но финансами его не подкрепил. Оплата за пациента не увеличилась». Стоимость родов, действительно, какой была, такой и осталось: девятнадцать тысяч мы получаем из Фонда медицинского страхования. И неважно, сколько дней у нас находится мать и какой ребенок родился — тяжелый или здоровый. Тот препарат для раскрытия легких по факту стоит двадцать пять тысяч. А на недоношенного ребенка нужно два или три флакона. С родственников брать?! Не-е-ет! Вы что! Разве так можно? Не-е-т, никогда. Что-что, а в нашей больнице такого нет. Это на юге традиция — медперсонал шагу не ступит, пока ему не заплатят. А нам все равно. Нам неважно — богатая женщина поступила или бедная. Вон у нас сейчас в отделении женщина, которая без трусов приехала. Дом у нее сгорел. Так мы ей сами и на трусы собрали. А если б ее ребенку нужен был препарат на семьдесят пять тысяч, она бы без вопросов его получила. Не-не, такое даже не говорите… А потом к нам приехал «Альянс». Меня вызывает главный врач: «Вы не хотите из “Альянса” выйти?» Ну слушайте, я же тоже не чебурашка — вступать и выходить. Я ничего плохого не делаю, никаких политических требований не выдвигаю. Единственное, о чем я прошу, — нормальные условия работы и нормальная оплата.
— Вы тогда получали семьдесят тысяч. Вас эта зарплата не устраивала?
— Устраивала. Но не устраивало то, что я и мои врачи работали на износ. Я устала повторять, что я не в политике. Просто мы с этим графиком, который не могли закрыть, дошли до ручки. Предел же должен быть. И тогда Настя Тарабрина объявила забастовку. А я знаете, как об этом узнала? Открываю интернет, читаю: «Врачи ГБ шесть объявили забастовку». Думаю: «Интересно, в каком это городе?» Смотрю, а там — я! Звоню Насте: «Ты зачем так сделала?» Она: «Понимаете, Ирина Николаевна, с ними по-другому нельзя». Приехала министр здравоохранения, прокуратура, главный неонатолог области. Прокуратура нам говорит: «Да вы же в начале года сами подписали заявление, что готовы работать на две ставки. Что с тех пор изменилось?» А мы действительно в начале года пишем заявления: «Прошу разрешить совместительство до двух ставок». И после этого тебе не положена оплата сверхурочки.
— А зачем же вы подписали это заявление?
— Понимаете, в начале года тебя спрашивают: «Вы же хотите дежурить и получать больше?» А какой врач откажется?
— А в чем выражалась забастовка?
— А ни в чем. Наши пациенты об этом не узнали. Мы так же работали… Сейчас все дежурства нам закрыли, пригласив совместителей. А мой рабочий день заканчивается в пятнадцать-пятнадцать.
Неонатолог поворачивается и идет обратно к роддому.
— Ваш рабочий день уже закончился, — говорю я. — Почему вы не идете домой?
Ирина Николаевна возвращается ко мне. Сует промокший зарплатный квиток в сумку.
— Понимаете, у меня там сейчас четырнадцать деток, — говорит она. — У кого-то может обостриться заболевание. Кто-то может просто поперхнуться и захлебнуться. Там есть врачи, но заведующая — я. Вы знаете… любой ребенок не чужой. У меня есть фраза, которой я всегда молодых врачей учила: «Вот пока ты его не полюбишь, он не выздоровеет». Дети же всякие бывают — и ушастые, и толстые, и страшненькие. Но кто-то его должен полюбить. Если он тяжелый, мама в шоке, она не способна оказать ему поддержку. А ребенок видит, что мама в шоке, врач его не любит, и думает: раз меня никто тут не любит, пойду-ка я отсюда». Ребенка надо любить, он — маленький и бескорыстный, он чувствует любовь, даже если эта любовь чужой тети.
Неонатолог Ирина Петрова под заснеженными березами возвращается в свое отделение, протаптывая новую дорожку в снегу.
Сердце младенца
Вечер этого дня и весь следующий уходит на попытки получить комментарии главного врача больницы номер шесть и минздрава Пермского края. Секретарь главврача сообщает: он на медицинской конференции, номер его личного мобильного она дать не может. Замглавврача, на которого она меня переключает, говорит, что не имеет права давать комментарии, как и пускать меня в неонатальное отделение для беседы с врачами. Пресс-секретарь министерства отвечает на звонок в девять утра, обещает выяснить, кто сможет пообщаться с журналистом, но перестает отвечать на звонки. И только в пять часов вечера, уже после появления в соцсетях моего поста, критикующего процесс коммуникации с министерством, раздается звонок.
— Добрый день, — говорит мужской голос. — Я замминистра Михаил Суханов. Готов дать вам интервью.
К шести вечера он приезжает в кофейню — в костюме и галстуке. Заказывает чай и кладет руки на стол.
— Я не знал, что вы приехали, — говорит он. — Я случайно услышал разговор о вас через открытую дверь кабинета. Если конкретно по больнице, то конфликт мы рассматриваем со всех сторон, чтобы интересы всех сторон были учтены…
— А назовите, пожалуйста, стороны конфликта…
— Ну, во-первых, доктора, — вздыхает он. — Во-вторых, пациенты. В-третьих, официально минздрав. Но есть и еще одна сторона, которая разбалансирует всю ситуацию, — «Альянс врачей».
— А разве «Альянс» мог бы разбалансировать ситуацию, если бы у больницы не было проблем?
— Ситуация в медицине по всей стране не идеальна. — Он еще раз вздыхает. — Мы стараемся приблизить ее к нашему представлению об идеале. Но вы же понимаете, что конфликт в шестой больнице — это не конфликт уровня минздрава и всей страны. Это локальный конфликт уровня главного врача. Я сам до недавнего времени работал главврачом и в первую очередь говорил своим врачам, что они должны относиться к пациентам как к родственникам.
— Ничуть не сомневаюсь, что вы были прекрасным главным врачом. Но сейчас вы чиновник. Ответьте мне как чиновник: в чем суть конфликта?
— Это конфликт бытового уровня… Есть доктора, которые любят работать и готовы работать больше. Не с восьми утра до четырех дня, а дольше. И они получают больше денег. Я, как главный врач, это только приветствовал. Человек, работая на ставку, получает компенсационные выплаты. В Пермском крае это процентов пятнадцать. И стимулирующие выплаты, то есть они еще могут получить пятьдесят пять процентов от ставки. А дальше — это уже вопрос к главврачу, как он докручивает эти выплаты. Важно выдавать людям премии за высокие результаты работы. И делать это каждый месяц, не превращая выплаты в рутину. Вы должны меня правильно понять… Как относиться к человеку, который говорит: «Я хочу работать только на ставку и не больше»? То есть ему наплевать на отделение, на пациентов, он хочет поскорее уйти домой. Хорошо, тогда есть другие врачи, которые придут и заместят вас. Но вы тогда, естественно, получите меньше. А еще не забывайте, что у нас в стране идет демографический спад и мы не можем искусственно сделать так, чтобы повысилась нагрузка на неонатальные отделения. Чем меньше пациентов, тем меньше денег получает больница.
— Но конкретно эти врачи не хотели работать меньше, а получать больше. Наоборот, у них случился перегруз.
— Конфликт был бы убит в зачатке, если бы они сразу пришли в минздрав и рассказали о своей проблеме, сказали бы: посмотрите, больница зарабатывает столько, а мы получаем — столько.
— А вы сами не знаете, сколько там зарабатывают?
— Мы каждый месяц смотрим по среднему уровню зарплаты каждого учреждения.
— Хорошо… Вопрос ребром: по-вашему, шестнадцать восемьсот — это приемлемая оплата за ставку?
— Это общепринятая норма в Пермском крае. Ставки определяем не мы, а министерство труда. Врач — самая высокооплачиваемая профессия в мире. Я учился в Израиле и Швейцарии. Я очень много оперировал, но у меня даже и мысли не было, что я могу уйти домой, когда пациенту плохо. Но смысл не в окладе, а в том, сколько вообще зарплатных денег ему приходит на карту. И он смотрит: «О, хорошая сумма! Пойду завтра с детьми в кино».
— А если ради этих денег он уже так переработал, что нет сил идти с детьми в кино?
— Вот этот вопрос и должен решать главный врач. В системе достаточно денег, чтобы решить вопрос комплектации кадрами. У нас есть дорожная карта по Перми. Сейчас средняя зарплата по Перми составляет пятьдесят семь или пятьдесят девять тысяч рублей, с которых работодатель платит налоги.
— Как вы относитесь к тому, что ситуация, которую вы называете локальной, получила политический окрас?
— Для нас это неважно, мы стараемся не политизировать медицину. Наше призвание — лечить пациентов. И, поверьте мне, врач, работающий на полторы ставки, — это нормальное явление.
— А если врач работает на две ставки и при этом дежурит три раза в неделю?
— Тогда у него будет гигантская переработка, и с этим должна разбираться трудовая инспекция. Но вы знаете, что сейчас минздрав подключился и помощь этому отделению оказана в полном объеме?
Когда я выключаю диктофон, Суханов рассказывает, как он работал кардиохирургом и оперировал сердца недоношенных детей, которые были размером с ладонь взрослого. Он погружается в описание процесса и говорит с таким же блеском в глазах, с каким говорила о детях Ирина Петрова.
— Если ты чуть сильнее надавишь на скальпель, то перережешь все сердце, — говорит он. — Но если ты кардиохирург, то ты не надавишь. Если ты настоящий кардиохирург, твоя рука никогда не дрогнет. А вы не могли бы написать, что я не только чиновник, но и кардиохирург?
На момент публикации репортажа паллиативное отделение третьего этажа сочинской больницы номер пять было в срочном порядке расформировано, а его пациенты переведены на первый этаж.
