— Сергей Михайлович, есть ощущение острой неадекватности бюджетной политики. Мы имеем хроническое недофинансирование здравоохранения и образования, в этом году реальные бюджетные расходы в отраслях формирования человеческого капитала лишь возвращаются к уровню 2012 года. И все это на фоне трехтриллионного профицита федерального бюджета. Очень существенное отставание в раскассировании расходов на национальные проекты. Что происходит с нашим бюджетом? Политика бюджетной консолидации продолжается? Имеет ли она хоть какой-то смысл?
— Давайте начнем с определений. Бюджетная консолидация — одна из разновидностей жесткой бюджетной политики. Этим термином стала именоваться фискальная политика в Европе после кризиса 2008–2009 годов, когда выяснилось, что бюджеты ряда стран, особенно периферии ЕС, не соответствуют жестким маастрихтским критериям: бюджетный дефицит существенно превышал три процента ВВП, неконтролируемо росли госдолг и расходы на его обслуживание. Была поставлена задача выправить бюджетный баланс, причем одновременно с двух сторон. Сокращались расходы по направлениям, где они признавались избыточными, в частности сельскохозяйственные субсидии и дотации новым членам ЕС. Одновременно увеличивалось налоговое бремя, иногда как результат налогового маневра — повышения НДС и снижения налога на прибыль.
В России ситуация несколько иная. Бюджетная консолидация, стартовавшая в 2016 году, была вызвана необходимостью адаптировать федеральный бюджет к новому, существенно более низкому уровню цены на нефть. Без такой подстройки острый бюджетный кризис был бы неминуем, накопленные в нефтегазовых фондах резервы могли лишь отсрочить его на год-два. Тем не менее наличие определенной подушки безопасности в виде Резервного фонда позволило нам провести бюджетную консолидацию довольно мягко, урезать расходы по 1,5 процентных пункта процент ВВП ежегодно. В европейских странах интенсивность свертывания расходов варьировалась от 0,5–1 процентного пункта ВВП в год до 11 процентных пунктов ВВП в Греции (см. график 1 — «Эксперт»).
