— В прошлом году мы говорили о том, что после пенсионной реформы люди в России как бы надели темные очки и теперь смотрят на все происходящее более скептически, чем раньше. Сохранилось ли это обстоятельство в текущем году? «Мусорные» конфликты, проблемы врачей — насколько эти процессы отразились на общем социальном настроении?
— «Темные очки» — это метафора, обозначающая смену настроения. В прошлом году был повод, из-за которого настроение сильно испортилось у многих и надолго. И через призму этого настроения все остальное тоже стало более серым, менее ярким. Поубавился общий оптимизм, размылись представления о будущем. И хотя сам фактор-причина практически исчерпан, настроение это остается до сих пор. Но события, связанные с пенсионной реформой, — редкие по своей тотальности. Ничего подобного с тех пор не происходило. Конечно, в любом случае повестка дня существует. Природа не терпит пустоты, не может быть информационного вакуума. Но масштабы событий, которые сегодня в топе этой повестки, несопоставимы с тем, что было в прошлом году. Они для многих значимы, но еще больше тех, кто их не замечает, тогда как пенсионная проблема задела и зацепила большинство взрослого населения.
— То есть фактически вы говорите, что так называемые протестные настроения не растут?
— Тональность настроения сейчас такая: что-то уже кончилось, а что-то еще не началось. Мы находимся между концом и началом. Но конец длится долго, а начало долго не наступает, а может быть, и наступает, но незаметно. Возникает такой период межвременья, когда многое колеблется, но мало что растет.
— Мы обратили внимание, что сейчас в повестке дня несистемной оппозиции все чаще всплывают вопросы, которые раньше ее не трогали. Например, вопросы разумности трат бюджетных денег, которые собираются из налогов. И кажется, что они пытаются захватить более широкую повестку и она может больше вовлечь массы. Что-то поменялось?
— Мир вообще довольно сильно меняется. И не только западные лидеры и западные мыслители создают новые образцы, говоря, например, что демократия требует крови. Сами события создают новые образцы. Есть Париж, есть Гонконг, есть Колумбия. Но если говорить о том, что мы видим через опросы, то у нас в России нет потенциала, чтобы происходило напряжение, равное по силе тому, что происходит в Париже или Гонконге. Такому напряжению всегда предшествует что-то очень нервное, проявляемое в словах, а потом уже в делах.
Я, конечно, не знаю, как было в Гонконге до начала волнений, но уверен, что был повод, прорвавший пузырь социального напряжения, и была причина этого пузыря, заметная внимательным наблюдателям социального поля еще до событий.
С другой стороны, многие считают, что мы не можем этого заметить даже с помощью опросов. И когда грохнет, всем мало не покажется. Но я думаю, что такого рода прогнозы — и пессимистические, и оптимистические — зависят от психологических особенностей прогнозистов. Есть люди тревожные. А есть, наоборот, более флегматичные, полагающие, что «бог не выдаст, свинья не съест».
Если говорить про опросы, то я не вижу признаков такого нервного напряжения, которое может вызвать бурю. И мне по моему характеру и как прогнозисту кажется, что Россия настолько велика, настолько инерционна, что здесь и сейчас маловероятно то, что происходит в единственном французском городе-миллионнике Париже с давней традицией буйного гражданского сопротивления или в маленьком Гонконге, где реально все друг с другом могут поговорить.
— Осенью прошел съезд «Единой России». Партия заявила, что она ведущая партия и собирается напрячься и побороться за голоса избирателей, что естественно. При этом национальные проекты не двигаются, все об этом знают и уже сомневаются в том, что они двинутся, рейтинг партии — 30 процентов, людей, не одобряющих работу премьер-министра, — 50 процентов, а несколько лет назад было 30 процентов.
Понятно, что системные конкуренты «Единой России» тоже вялые. Но тем не менее с 30 стартовыми процентами и в нынешнем состоянии у «Единой России» есть возможность выиграть выборы? И связано ли это с тем, что будет происходить в 2020 году? Надо ли ей что-то сделать, чтобы достичь успеха?
— Конечно, если она ничего не будет делать, то ничего не выиграет. Перед выборами все может остаться как прежде, а может и перевернуться. Кто-то выскочит, как чертик из шкатулки, и на фоне всеобщего бездействия возьмет и привлечет к себе внимание.
Сегодня «Единая Россия» занимает доминирующее положение не потому, что она большая, а потому, что все остальные и были-то маленькими, а сейчас стали вообще карликами. Но на этом фоне, конечно, вполне может кто-то появиться и создать свою повестку, как это было в 1999 году.
Ведь весной и летом 1999-го, обсуждая политику, мы «ходили» между несколькими фамилиями — Лужков, Примаков, Ельцин, — потому что ничего другого не видели. А потом появились Путин и «Единство». Это ситуацию абсолютно переломило. И хотя партия «Единство» не получила первое место, она, конечно, стала реальным победителем, потому что из пустоты, из ничего возникла и выросла новая энергичная сущность с потенциалом дальнейшего роста. А все старые сущности остались теми же.
Так же может произойти сейчас. Поэтому «Единая Россия» будет пытаться заполнить сегодняшнюю пустоту. Другое дело, что идей нет. Все, что сейчас делается, — это повторы того, что было. Чуть-чуть, может быть, форматы другие. Тогда не было интернета, мессенджеров, таргетированных коммуникаций. А сейчас все это есть, но это не меняет сути. А суть такая, что мы на паузе стоим, в ожидании. Но без особых ожиданий, поэтому даже неудачи не очень-то расстраивают. Да, у нас не получился рост в три процента, всего полтора. Ну и слава богу. А главного — нового смысла — нет. Если «Единая Россия» найдет что-то, тогда у нее, конечно, потенциал больше. У нее возможностей больше, людей больше. Тридцать процентов — это немало для того, чтобы что-нибудь замутить и подняться. Но я думаю, что наиболее вероятная логика не подниматься самим, а опускать других. Если нет позитивного, давайте займемся негативным. Это гораздо легче и, главное, понятно. И тоже будет впечатление производить. Так что надо ждать.
Никто никого не слышит
— Есть ли у вас ощущение, что у нас сейчас наблюдается кризис политического представительства? Что сегодня в России большая часть народа не имеет своего представительства в избираемой власти? Раньше представляли лучше.
— Когда раньше?
— Да практически всегда. Были живые коммунисты, ЛДПР представляла часть народа, правые тоже какую-то часть, Путин, «Единство», потом «Единая Россия». Они, безусловно, представляли интересы народа в течение длительного времени.
— «Единая Россия» была частью «тела» Путина. И в этом смысле она представляла ровно тех, кого представлял Путин. Собственно говоря, и до сих пор так. Почему у нее 30 процентов? Она столь же незаметна, как и все остальные партии. Почему же у нее намного больше? Потому, что есть инерция, идущая из прошлого: эта партия — как бы часть Путина. А Путин твердо занимает свою позицию: среди взрослого населения 45 процентов тех, кто проголосует за него как президента, если выборы состоятся в ближайшее воскресенье. Это средняя цифра за все годы его правления. Так что он как представлял народ, так и представляет. А все эти ощущения, будто что-то не так, приходят из-за того, что все уже было. И поэтому все менее интересно, меньше вызывает эмоций. Кажется, что раньше были яркие фигуры и они говорили от лица кого-то, а сейчас нет. А я не знаю, что на первом месте: нет таких фигур или наш глаз их не различает. Но, так или иначе, в нашем сознании их нет. И поэтому кажется, что никто никого не представляет. То есть мы никого не слушаем и не слышим. Неинтересно.
Я соглашусь, если кто-то скажет, что они есть, а мы их не видим. И я соглашусь, если кто-то скажет, что их нет, поэтому мы их не видим. Что правильнее, невозможно сказать. Но это факт, их нет. В реальности нет или в сознании — не знаю.
— Появилось новое поколение избирателей, граждан, оно сильно влияет на ситуацию?
— Насчет поколения очевидно. Пришли новые люди, причем очень многое непонятно в этих людях. Они все время сидят в интернете. Что они там делают? Зачем они там сидят? И еще они карьеру делают, вместо того чтобы ярко и страстно выступать.
— У них это соединено часто. И выступать хотят, и карьеру хотят.
— Так они выступают там, где мы их не слышим. Они выступают в своих каналах, в своих аудиториях. Вы говорите, нет ярких людей. А давайте возьмем Бузову. У нас в прошлом был хоть один человек, который мог собрать 14 миллионов вокруг себя? Да, были яркие люди.
Замечательный был трибун Собчак. Борис Немцов — ярчайший человек. И другие были, вот только не было за их спиной многомиллионных фан-сообществ.
— Но они были в политике. Бузова же вне политики. Это скорее область культуры, что-то вроде Пугачевой. Мы же говорим о политике.
— А может, знакомая и привычная политика уже заканчивается?
— Совсем?
— Не знаю. Может быть, совсем. Что такое политика? Политика — это страсть, прежде всего. То есть я чего-то хочу. Причем не только я хочу. Вот я хочу чего-то, и когда я кричу об этом, то я чувствую, что попал в резонанс с теми многими, кто тоже хочет этого. В девяностые годы откуда-то взялись буйные носители каких-то желаний. Огромная масса людей просто смотрела на то, что происходит, не понимая и мучаясь этим переходным периодом. А эти безумно хотели чего-то. Кто денег, кто карьеры, кто славы. Хотели по-настоящему, со страстью. И в политике, и в бизнесе, и в финансах, и в медиа бурлили и кипели эти страстные люди.
Сейчас другое время: можно стремиться к чему-то, но спокойно, без страстей, кипеть не принято. Но времена меняются по синусоиде. Во Франции тоже еще недавно было спокойствие и европейская скучная и размеренная жизнь.
— То есть еще лет десять-пятнадцать надо ждать?
— Не знаю. У меня есть теория о восьмилетних циклах. С 1905 года их можно проследить и все логично получается. Но это игра такая, в которой изобретательный разум всегда найдет закономерность.
— Классические экономические циклы тоже считаются семи–десятилетними. Но, как показывает практика, таковы они только в периоды оживленных преобразований. А стагнация, которая завершает любое преобразование, может тянуться сколь угодно долго. Это самая неопределенная часть цикла.
— Ну вот. Мы вернулись к тому, с чего начали: межвременье. Впрочем, не сколь угодно долго — все когда-нибудь кончается.
Политика, которая была, закончилась
— У нас в России за тридцать лет сложилась элита? Есть ли конкуренция внутри элиты? И если есть, почему она публично не проявляется и правильно ли, что она публично не проявляется?
— Слово «элита» такое многозначное… Это лучшие люди?
— Я имею в виду людей, которые имеют ресурсы, власть.
— Люди, находящиеся наверху социальной лестницы?
— Да.
— Вот такая элита, конечно, сложилась. Если есть лестница, то на верхней ступеньке есть люди.
— Наша элита сформирована? Если мы вспомним девяностые годы, элиты вроде почти не было, все только начиналось. Но был Ельцин, вокруг него какая-то группировка, имеющая некую идеологию. Были другие группировки. Они были похожи на некие целостные объединения. С ними можно было соглашаться или не соглашаться.
— Тогда было много центров кристаллизации. В Москве часть элиты всегда была вокруг Лужкова. Часть — вокруг Ельцина. Часть элиты, менее успешная, но не менее страстная была вокруг Зюганова. В 1996 году между новым и старым была огромная конкуренция. При этом и консолидация была. Были два лагеря фактически. А потом победители распались. Они были страстные, жадные, энергичные.
И эта борьба создавала ощущение, что там что-то происходит: взлет, падение, обогащение, разорение, скандалы. Сегодня стало тихо. И поэтому только те, кто специально интересуется происходящим наверху, видят что-то, получают информацию. Но она не навязывается. Информация вообще перестала навязываться.
— Она не навязывается, потому что нет борьбы?
— Нет, потому что потоки информации трансформировались. Во времена телевизора ты волей-неволей знал, что происходит, — просто потому, что новости шли практически только из телевизора, поэтому новости были общими. Даже если с разной окраской: позитивно, негативно, — но говорили про одно и то же. Повестка дня была общей. А сейчас она распалась, разные люди видят и слышат разное. В этом смысле поле медийного восприятия фрагментировано. Есть люди вне политики, а есть группы, живущие в своих «политиках», очень разных и нам непонятных и незнакомых. В таких группах людей относительно немного, зато таких групп все больше. Поэтому нет ощущения, что в политике бурлит жизнь. Она может бурлить, а может и не бурлить. Думаю, что бурлит. Но те темы, поводы, события, которые там происходят, потеряли аудиторию. Аудитория распалась. Есть, например, «Яндекс.Новости», и там есть «главное». Ты берешь какую-нибудь новость, и оказывается, что есть десятки сайтов, где одно и то же. Казалось бы, вот — синхронизация, повестка дня. Но если ты возьмешь «Яндекс.Дзен», ты увидишь, что повестка дня распадается — доступных новостей мириады. Понятно, что каждый квадратик «Яндекс.Дзена» собирает меньше людей, чем главные новости. Но суммарно это гораздо больше, чем новости, которые идут синхронизированно. Так называемый эффект «длинного хвоста».
— То, что вы говорите про медиа, означает, что политика закончилась.
— Та политика, которая была, — да, закончилась. В смысле масштаба и доминирования. В нынешнем мире стало всего много, в том числе много «политик». Но маленьких. Какие-то из них конкурируют, а какие-то даже не знают о существовании друг друга.
— То есть теперь конкуренция элит не актуальна для того, чтобы родилась политика?
— Вы говорите о «большой» политике, когда хочется захватить больше голосов. А как их позвать, если им неинтересно? Впрочем, иногда они могут откликнуться на зов и придут, а потом, как на флешмобе, разбегутся, и их нет. Почему я Бузову упомянул? Потому что это такой современный механизм «зацепления», вроде не политический, но дающий результат. Может, он и есть эмбрион будущей политики? Может, так будет будущая политика устроена — на основе эфемерных (по-гречески — однодневных) групп? А действующие по-старому политики, скорее всего, будут оставаться в одиночестве. Просто не работают старые методы.
— То есть без новых технологий…
— Технологии есть, а все равно не цепляется. Ведь еще и содержание нужно.
— Я сама с интересом следила за появлением Зеленского, казалось - это новое явление.
— Потому что «по приколу». А сейчас у него что?
— Ничего.
— Да, оказалось, ничего. В этом смысле Путин много лет поражал. Он все время находил (интуитивно, сознательно — другой вопрос) то, что цепляло. Есть совершенно бузовские вещи, типа верхом на коне, полеты на истребителе, рыбалка, стерхи. Были международные, спортивные события. Масштабное строительство. Наконец, человеческие «вещи», когда тем же врачам и учителям своим решением он практически поднимал статус. И все это было очень органично. И конечно, великие дела, создавшие новое российское самоуважение: Крым, Сирия, Донбасс, «Калибр», «Посейдон» и так далее. Кроме того, неуступчивость и горделивость в отношениях с теми, кто к нам плохо относится. Было много разных даже не приемов, а естественных действий. Никто это не смог воспроизвести. В этом смысле он уникальный политик.
Но это все уже было. И если повторять — будет эпигонство. А Зеленский… У него, да и у многих других нынешних политиков — КВН, шоу, заполнение пустоты либо яркими заплатами, либо серыми. А сознание их аудиторий дремлет. Дремлет и сквозь сон наблюдает за теми, кто его пытается пробудить.
