Январская встряска после послания президента и отставки правительства пробудила задремавшую политическую систему. Едва ли не еженедельно стали появляться новые партии и политические движения. Воспрянули духом тысячи амбициозных политиков и чиновников в расчете на чистку забитых кадровых лифтов. Проявилась контрэлита, давно готовая штурмовать властный олимп. Чиновники обучаются новой искренности и региональной специфике в расчете на карьерный чес по областям страны. Пробил звездный час специалистов по политтехнологиям? На наши вопросы отвечает GR-консультант, политический консультант, технолог Юрий Воротников.

— Говорят, что политтехнологии в классическом смысле больше не востребованы. Если раньше политики бились за голоса избирателей, то сегодня практически всегда отвечают перед начальством.

— Позавчера политики хоть как-то отвечали перед людьми. Вчера они отвечали только перед начальством. А сегодня ситуация меняется. Сегодня начальство поставило задачу: отвечать перед людьми.

— А само начальство перед людьми отвечает?

— Конечно.

— То есть сегодняшняя политика следует в русле демократии?

— Смотря что тут иметь в виду. Россия очень разнообразна, мультикультурна, мультинациональна, соответственно, структура общества в каждом регионе очень разная. Иногда отличается даже структура общества в городах. Есть регионы, в которых развернута политическая конкуренция. Значит, в обществе представлены различные политические взгляды, интересы. Там происходит искренняя борьба. Это большинство дальневосточных, сибирских, уральских регионов. Вот мой родной Красноярский край, где взаимодействуют друг с другом огромное количество социальных групп. Долгое время мы с коллегами подмечали: как голосует Красноярск, потом голосует вся Россия. Такая представленность политических интересов.

Есть регионы, которые дают тот результат, какой есть в обществе. Ну, например, Калмыкия, Чечня, большая часть Северного Кавказа, долгое время Кемеровская область. Это общество, в котором нет политической дискуссии. Не потому, что запрещено. Таковы особенности культуры, ментальности. И когда все начинают смеяться по поводу 80–90 процентов за власть, не доверять цифрам, то это напрасно. Там этапы согласования и определения скрыты от внешних глаз. Политика для них — внешняя сторона ковра. Вопросы решаются не там. Выборы — это формализация.

А есть третья группа регионов, в которых голосуют «как скажут».

— Кто скажет?

— Начальство.

— Федеральное?

— Нет, региональное, муниципальное.

— А региональное — как скажет федеральное?

— Да. Потому что еще с советских времен (хотя корни этого лежат в дореволюционной культуре) это общество свою жизнь никак не связывает с тем, что происходит во власти. Такая форма социального договора: «Мы не лезем к вам, вы не лезете к нам». И в этой ситуации, пока власть не лезет к людям, не пытается регулировать нормы социального взаимодействия в конкретных группах, люди делают то, что нужно власти для формализации и легализации предложенных институтов. Разница с регионами второй группы в том, что установки по политической повестке могут быть более гибкими и меньше коррелировать с традиционным укладом общества.

— Таких регионов большинство?

— Нет. Я бы оценивал примерно в таких пропорциях: 50 процентов, 25 процентов, 25 процентов. С тенденцией увеличения первой группы регионов.

Итак, вопрос: отвечает ли политик перед людьми? Зависит от того, в каком регионе он работает. Потому что, если человек работает в регионе первого типа, здесь реальная политическая конкуренция, тогда политик отвечает перед своими избирателями, каким-то образом пытается нарастить электорат. Если регион второго типа, где политика лишь вывеска, а важнее общественный уклад, он отвечает перед общественным укладом, перед людьми. Если человек выбирается в регионе третьего типа, то его задача — выполнять то, что было сказано сверху, из федерального центра, согласовано с региональным истеблишментом, при этом сохраняя социальный консенсус на территории области.

— Вы учите определять тип региона?

— Это называется региональный профайлинг. Мы можем прогнозировать поведенческие моменты, которые люди проявят, то есть как они себя поведут в случае того или иного события, например конфликта с властью, в случае кризисной ситуации техногенного характера, природной катастрофы. Или на выборах. Предлагать политику определенную стратегию поведения, способы выстраивания коммуникации с элитами и обществом. Предостерегать от неосторожных (часто привычных для «варяга») шагов.

— Потому что даже отвечать перед избирателями можно по-разному: кому-то надо дать плюшку, а кому-то — просто не маячить перед глазами и не лезть в его маленький мир?

— Абсолютно верно. Например, в некоторых регионах нужно сделать первый шаг и пообещать: «Если вы меня выберете, дело будет завершено». Людям показывают, что движение в выбранном направлении начато, люди голосуют за политика, он завершает то, что начал. А в некоторых регионах надо сразу что-то сделать. Без чего-то конкретного здесь и сейчас тебя будут считать пустобрехом или, что еще хуже, представителем «чужих» интересов. Хорошо иллюстрируют эту модель две ситуации: в Приморском крае в 2018-м и Забайкальском крае в 2019-м. В первом случае огромные финансовые потоки, вложения в инфраструктурные проекты не отразились непосредственно на жизни жителей региона. Результат — протестное голосование, необходимость введения режима «политической ЧС», привлечение кризис-менеджера и позиционирования его в популистской повестке «регионального протекционизма». Во втором случае присоединение региона к ДФО позволило направить туда дополнительные средства, и израсходованы они были на реализацию «отложенного запроса».

— Наверное, этот региональный профайлинг начинает быть все более востребованным, потому что все больше федералов едут в регионы или региональные чиновники меняют прописку.

— Все гораздо интереснее. Меняется общество и информационное пространство. Мы живем в «Средневековье 2.0». Когда атомизация, капсулирование общества резко нарастает, когда общности разделяются на более мелкие группы. А эти мелкие группы уже не отвечают стандартным социологическим способам измерения: пол, возраст, образование, место работы, сфера деятельности, семейное положение. Гораздо большее значение имеет общинность: где ты вырос, где ты живешь, что ты делаешь здесь и сейчас. То есть не имеет значения, что ты, допустим, безработный. А имеет значение, в какой тусовке безработных ты обитаешь.

Огромное значение приобрели каналы доставки информации. Потому что сейчас люди понимают, что верить нельзя никому. Только своим близким, проверенным и так далее. Поэтому мы получаем некоторую кластеризацию общества вокруг канала доставки информации. Это и есть средневековье, это и есть средневековый город, который живет в пределах своих стен. И любой чужак, который попадает в этот город, не является на самом деле носителем общечеловеческих прав. Законы общины применяются к тому, кого община считает своим. Любой чужак — это чужак. То есть с ним можно сделать все, что угодно.

— Это уничтожает всю перспективу назначения «варягов» в регион.

— Нет. С этим надо уметь работать. Почему необходимо обратить внимание на налаживание прямого контакта с теми людьми, с которыми ты приезжаешь работать? Для любого губернатора. Потому что сейчас для них важно, свой ты или чужой. И это имеет ошеломительный эффект. Как только человек проходит вот эту грань «свой–чужой», он резко наращивает электоральные результаты. У нас два прекрасных примера с последнего цикла — это Осипов и Чибис (губернатор Забайкальского края Александр Осипов и губернатор Мурманской области Андрей Чибис. — «Эксперт»). Там были две конкретные точки в избирательной кампании, которые прямо свидетельствовали о прохождении грани «свой–чужой». Когда произошел этот перелом.

— Когда?

— У Осипова — когда он проявил человеческие чувства, посочувствовал женщине, которая пожаловалась, заплакал и на следующий день проявил жесткость, решительность — уволил чиновников. Этим он продемонстрировал то, что он на стороне народа и против «власти». Той власти, которая притесняет народ.

— Слабость и силу.

— Да, он показал человечность к людям и жесткость к чиновничеству.

— Эмоциональность?

— Открытость, эмпатию, умение взаимодействовать на эмоциональном уровне. Это было в случае с Осиповым. С Чибисом та же самая ситуация была в случае с трагедией упавшего самолета. Он проявил невероятную человечность и эмпатию по отношению к родственникам погибших. И стал организатором общественной поддержки со стороны всех жителей Мурманска.

— Эта та самая новая искренность?

— Это были два ярких, хороших примера «искренней новой искренности». Той, которую нельзя изобразить. В обоих случаях это были проявленные порывы человеческого конкретных людей. Вот она такая должна быть. Мог ли себе позволить такое чиновник, губернатор в девяностые, двухтысячные? Мог, но рисковал прослыть фриком для политической системы. Сейчас открытость чувств, эмпатии — свидетельство силы, политической зрелости.

Новая искренность

— Что вообще такое «новая искренность»? Это следующая грань популизма?

— Новая искренность — это граница между постмодерном и авангардом. Когда людям надоели старые роли. Раньше было некоторое представление о том, какой должен быть депутат, спортсмен, балерина, токарь, в конце концов. И мы четко представляли эти образы. Они были формализованы. «Новый русский» — это же образ обобщенный. Малиновый пиджак, золотая цепь, «мерин», телка в охапке. И поэтому у тебя есть деньги. Если ты «ученый», то это очки, всклоченные волосы и ты бессребреник, «ботаник».

Теперь этих ролей недостаточно. Люди хотят видеть, кто ты. Чем ты живешь. О чем думаешь. Люди поняли, что роли — это ерунда, это вывески. И они ищут глубинную сущность. Ее необходимо демонстрировать. А открывать ты ее можешь на том опыте, который всем понятен: семья, дети, работа, хобби, увлечения.

— То есть раньше политтехнологу приходилось конструировать искусственный образ для политика, а сейчас он просто должен быть самим собой?

— Я всегда был сторонником подхода «строить образ от человека, а не человека от образа». Но раньше было распространенной практикой стремление попасть в образ, которого ожидают избиратели, и это, кстати, загубило массу политических карьер. Человек долго не выдерживает в чужой маске.

Сейчас люди ищут не сходства с архетипом. А чтобы был сам архетип, и фишка. Новая искренность — это фишка. Это в чем твоя уникальность. Я даже это так назову: стигматы. Зачастую «стигматы», недостатки, личные особенности становится тем самым секретным ингредиентом.

— Новая искренность прямо противоположна популизму, потому что популизм — это искусственное?

— Да. Популизм — это что? Это поймать волну ожидания людей и пообещать, что ты это сделаешь. Чем сильнее кричишь, тем ты более популярен. Новая искренность — это способность открыться людям, показать свою слабость и убедить их в том, что эта слабость является твоей фишкой, твоим стигматом, которая отличает тебя от других. Та самая специя, которая добавляет вкус блюду.

— Избранность?

— Избранность. Совершенно верно.

— В этом секрет дикой популярности Греты Тунберг, в которой все сложилось: она не взрослая, не системная, да еще больна. То есть она просто «не может говорить неправду». Блаженная, от Бога.

 — Она — один большой стигмат. Попадание в архетип Жанны Д’Арк. Отмеченная сверхсилой простая девочка. Я же говорю: средневековье. Вот увидите, она еще найдет своего «короля», который «с ее и Божьей помощью» сможет противостоять «уже почти одолевшим врагам» в лице действующего истеблишмента.

— Почему в России не видно таких избранных?

— У нас их полно.

— Да где? Жириновский — это фишка тридцатилетней выдержки. Навальный, Соболь, Жуков — они же все стандартные, серые.

— Да, система всех причесала. Завтра вожжи отпустят, и они снова повылазят. Сорок тысяч мандатов ежегодно разыгрывается. Всего 150 тысяч в политической системе. Вот закваска для новой контрэлиты. Контрэлиты нового поколения, за кем люди пойдут, которые будут формировать имиджи, формировать смыслы, идеи.

Такие уникумы точно есть на муниципальном уровне. В 2013 году проросла новая муниципальная контрэлита, потому что резко изменился экономический баланс. Те, кто сидел на госконтрактах, зарабатывали на бюджете, остались непонятно с чем. Вылезли те, у кого был cash-flow: девелоперы, адвокаты, рестораторы… Те, у кого был нал.

— Они пошли в депутаты? Зачем?

— Муниципальный мандат как минимум позволяет тебе по-другому разговаривать, например, с контрольно-надзорными органами.

— Если новая искренность в тренде, получается, популизм уходит в прошлое?

— Не совсем так. Есть популизм традиционного типа, когда ты стремишься во власть, седлаешь волну, затем вторую, третью. А обещания не выполняешь. А есть вынужденный популизм, который очень часто используют опытные тактические игроки. Что произошло в 2011 году? Европу поглотила стагнация. Началась «арабская весна». Тогда действительно начали нарастать антиистеблишментные настроения, народ понял, что действующая элита не справляется с возложенными на нее функциями. Люди начали искать альтернативу. Накрыло и Россию.

Что в этот момент делает Владимир Путин? Объявляет национальные проекты. Это резкая смена парадигмы. Раньше он опирался на элитные взаимодействия. Теперь работает на опережение. Национальные проекты — это что? Это то, о чем говорят каждые третьи выборы: «Услышь каждого, дойди до каждого, пообещай каждому решение его проблемы». То есть взять темы, которые касаются максимально большого количества жителей, и показать: государство о вас думает, о каждом. Да, сейчас становится хуже, но мы работаем над этим здесь и сейчас.

— То есть Путин — популист?

— Путин в 2011 году — прозорливый или вынужденный (пусть политологи разбираются с акцентами, в зависимости от своих политических взглядов) популист — использовал популистский маневр как тактику сохранения контроля над политической системой в стране.

— Вынужденный популизм — это тоже неправда?

— Популизм остается популизмом вне зависимости от внутренних или внешних мотивов. Правда это или неправда, зависит от того, как в дальнейшем обрабатываются запросы общества и заявления политика. У любого политического заявления есть определенный цикл жизни. Популизм прорастает на динамично меняющемся политическом и информационном пространстве. Цитата «Через год либо шах, либо ишак…» очень уместна именно в период запроса на популизм. Общественное настроение, политический ландшафт стремительно меняются. Плотность событий такая, что люди часто забывают или прощают «прошлые огрехи» популиста, если он в моменте отвечает актуализированным ожиданиям.

— Если нацпроекты — это популистский проект, то о них можно забыть?

— Как политический инструмент, как тема для информационных поводов национальные проекты себя исчерпали. Что делает Путин сейчас? Он не бросает эту тему, он не придумывает оправданий. Он сейчас прокачивает национальные проекты, пытается заставить их работать, консолидирует ответственность с федеральными, региональными, местными элитами. Это и есть вынужденный, а может, даже вынуждающий популизм. Когда ты пытаешься выполнять то, что пообещал. Мне даже интересно, в какой форме национальные проекты прорастут на территориях. Сейчас «Единая Россия» сформировала множество региональных и местных партийных проектов, опираясь на нацпроекты. Это отличный контент для деятельности региональных и местных политиков. Смогут ли из этого собрать федеральную историю, большой вопрос.

Перспективы контрэлиты

— Каков потенциал контрэлиты перехватить власть? Она к этому вообще готова?

— Путин — великолепный тактик. Когда он видит тонкие сигналы о том, что некоторая группа, способная стать контрэлитой, набирает высокий уровень влияния, он этой группе предлагает выбор: либо вы вступаете в систему и работаете вместе с нами, получая бонусы и отвечая за результат, — либо вас системно выдавливают из реального сектора экономики и формальных институтов власти. Легко перечислить группы, которые вполне могли стать оппозиционными: Собянин, Хлопонин—Прохоров—Потанин, Ткачев, Кожемяка, Трутнев. Все они были последовательно кооптированы в систему.

— Что сейчас происходит с контрэлитой? Ее больше стало?

— Есть затор в социальных лифтах, и квазиконтрэлитных групп поднакопилось. Люди взрослеют, у них амбиции растут, увеличивается объем задач, которые они готовы решать, а возможности недоступны. Можно было бы перераспределить эти группы, если бы у нас была растущая экономика. А когда происходит стагнация, когда количество денег в стране уменьшается, люди пытаются амбиции канализировать иным путем. Либо они уезжают из страны, осваивают там рынки. Либо остаются на родине, и тогда у них возникают вопросы к власти, то есть появляется политическая позиция.

— Где происходят кадровые заторы?

— Везде. И в высших эшелонах власти, потому что там руководят люди из девяностых. Решительные, жесткие, умеющие принимать решения и нести за них ответственность. Под таким типом людей прорастают исполнители, «проводники воли», «хранители системы», «боги процедуры». Лидеры, авантюристы в хорошем смысле этого слова там «не живут». Им не дают шансов попробовать принимать решения, совершить ошибки, которые ведут к накоплению опыта и обретению профессионализма.

И в госкорпорациях. Мало того, что их возглавляют такие же люди, что и во власти. Госкорпорации еще выступают в роли инструмента синекуры элит и их детей. Туда уходят силовики или люди из органов власти, которые поработали, но хотят большего. Либо туда устраивается, назовем условно, «поколение принцев и виконтов». И госкорпорации не могут переварить всех. Это закрытый клуб «для своих». Допустим, у нас взят курс на чеболизацию страны, южнокорейский сценарий, тогда это, может, даже и полезно. Но тогда нужен и другой уровень проектов, вызовов и ответственности внутри госкорпораций.

Вот у нас сейчас о технократической кадровой политике заговорили. А о технократических принципах отбора в госкорпорациях не слышно. Есть отдельные примеры. В «Росатоме» работают. У «Роснефти» была огромная образовательная программа для своих менеджеров по участию в «Лидерах России». То есть вроде бы что-то задвигалось. Но, мне кажется, это скорее исключения, чем тенденция.

Формально частные крупные коммерческие российские компании в том же тренде. Те, кто считался ФПГ в двухтысячных, сейчас кооптированы в единую систему, они «в строю».

— В чем риски такой системы?

— Государственные корпорации и государство — это жестко зарегулированные структуры. Это очень здорово с точки зрения защиты достигнутого, предсказуемости. Но это не позволяет искать новые ниши и развиваться. Не позволяет реагировать на меняющиеся обстоятельства.

Вот у меня пример перед глазами. Молодой бизнесмен, скажем с Урала, занимается логистикой, у него неплохой заработок, где-то два миллиона долларов в год прибыли. У него партнеры по всему миру. Он обращается ко мне: «Юра, давай устроим несколько штурмов, чтобы придумать проекты». И вот мы придумали четыре хороших проекта, и он начинает искать инвестиции. В России у него нет никакой возможности получить деньги, если он не приближен ко двору. Поэтому он начинает искать деньги за рубежом. За рубежом он не может найти деньги на Россию, но ему дадут с удовольствием деньги, если он стартанет этот бизнес в Украине или Молдове.

Риски заключаются в том, что в условиях меняющегося экономического уклада государственная система и госкорпорация неэффективны с точки зрения управления и жрут очень много денег на поддержание всей структуры и самих себя. А молодой, резвый бизнес вынужден покидать страну, чтобы реализовываться где-то еще. Это реальный вызов для России. Сколько «единорогов» (компаний с капитализацией миллиард долларов) выросло в России за последние пять лет? Кто они? Я не знаю. А этот вопрос первым делом задает инвестор. Любой — хоть европейский, хоть китайский, хоть южноафриканский.

— Может, этот бизнесмен просто не хочет делиться.

— Допустим, он не хочет давать откат. Кто-то не хочет писать отчеты, для которых нужно нанимать штат юристов и бухгалтеров, которые сожрут десять процентов прибыли. Третий не готов брать в долю сына генерала и отдавать двадцать пять процентов прибыли. И для сегодняшнего «нормой» является не выбор из трех вариантов одного, а их комбинация, обсуждаются лишь детали плюс-минус два процента одной из «статей».

Эффективность управления, к сожалению, страдает очень сильно. Вы же сами проводили исследование (см. «Корпорация без амбиций», № 48 за 2019 год. – «Эксперт»). У чиновников и сотрудников госкорпораций синдром выученной беспомощности. Инициатива вырубается на корню, права на ошибку никакого нет. Но когда мы занимаемся, условно, инновациями, цифровой трансформацией, трансформацией городских пространств, в конце концов, социальной инженерией, придумываем новые схемы, у нас должно быть право на ошибку.

— Сейчас пытаются расшевелить систему, появляются новые партии.

— Я считаю, что необходимо выпускать политиков, пробовать новых, давать ошибаться новичкам, бодрить старичков — ничего ужасного от этого не произойдет. Новые партии, на мой взгляд, не повлияют на изменение сценария.

С другой стороны, мы должны понимать риски системы на фоне международной конъюнктуры, санкционного давления, развала системы ядерного сдерживания. По всем фронтам идет накат. Тот пример, который я привел, когда инвестиции в Украину и в Молдову — да, пожалуйста, а инвестиции в Россию — нет, нет, нет. Это же частные инвесторы. Это не вашингтонский обком решает в каждом конкретном случае. Они просто создали такие декорации, при которых человек говорит: «Да ну, не буду я, на всякий случай воздержусь».

Если мы полным ходом влетаем в жесткое международное противостояние, то, может быть, и стоит закрутить гайки. Войны по всему миру полыхают, не было ни одного года двадцать первого века, чтобы в какой-то точке мира не рвануло. Есть признаки приближающейся геополитической катастрофы, а Россия зависима от глобальной ситуации. С другой стороны, у нас есть куча примеров, когда Россия именно после большой катастрофы делала максимальный прорыв.

— Я так понимаю, вас больше смущает не то, что система консервативна, а то, что она не гибкая.

— Она эффективна в условиях эволюционного, предсказуемого развития. А когда требуется мобильность и активность, наша система крайне неповоротлива. С моей точки зрения, гибкость должна максимально увеличиваться по мере приземления. У нас наоборот получается: глава — максимально гибкий тактик, а эти все «в кустах сидят» и действуют по инструкции.

При этом я категорический противник «сноса» даже элементов системы. Потому что десятки, если не сотня миллионов наших людей адаптировались именно к такому порядку. Но хочу отметить тенденцию, которая раньше имела признаки «партизанской деятельности», а теперь приобретает системный характер. Появляются параллельные привычным институтам структуры, они определенно нацелены на решение задач в новой реальности. Проектные офисы, АНО, НКО, вузы.

— И в чем эта реальность?

— Во-первых, в актуализации культурных, национальных, региональных, событийных, религиозных и прочих особенностей каждого региона, каждого города, каждой территории. В способности учитывать ту самую «местную специфику». Во-вторых, в использовании новых инструментов формирования общественного мнения и массовой коммуникации. В-четвертых, технологический прогресс и ускорение коммуникации, мир не будет прежним после того, как в Китае построили больницу на тысячи коек за пару недель, а весь мир круглосуточно за этим наблюдал.

Революция или бунт

— Но пока что есть кадровый затык вверху, есть недовольство снизу. Когда ждать революции?

— По крайней мере, все, что консолидировано вокруг столичной протестной повестки, людей не волнует совершенно. Другие ниши проблемные: мусор, экология, налоги, повышение пенсионного возраста. Национальные проблемы.

— Но не видно лидеров, которые готовы повести за собой людей другой повестки.

— Кто повел в Улан-Удэ протест за собой? Водитель такси.

— То есть это неважно?

— Вообще. Сегодня, после того как случилась пенсионная реформа, «треугольник Карпмана» повернулся, роли поменялись, власть до сих пор в головах многих людей интуитивно является агрессором по отношению к обществу.

— При этом показательный момент: люди перестали реагировать на внешний раздражитель. Нас вышибли из мирового спорта на несколько лет, а люди не возмущаются!

— Есть несколько сценариев того, как люди себя ведут в случае невозможности выхода из цикла «агрессор — жертва — спаситель». Первый: найти спасителя, того, кто снесет агрессора. И спасителем может выступить кто угодно, например носитель так называемой власти слабости: таксист, комик или школьница. Второй: выход вообще из коммуникации. То есть люди начинают игнорировать проблемы, которые беспокоят власть. Престиж страны людей больше не интересует. Выживание — да, но не престиж. Потому что сейчас престиж неразрывно ассоциирован с действующей системой.

— Почему?

— Потому что люди выезжают за рубеж, общаются с людьми спокойно и легко, понимают, что никто им не враг, никто лично против них ничего не имеет. Происходит разрыв с властью в этот момент.

— Но выезжают за рубеж лишь десять процентов россиян.

— А у остальных внутренняя миграция. Они говорят: «Вы уже и спорт потеряли, и ракеты потеряли, и Украину потеряли. Вы для меня никто, не авторитет. Я лучше буду сам, пока с ружьем не придете». Мы когда проводим фокус-группы в регионах, спрашиваем: «Сколько у вас доход?» Он говорит: «Двадцать тысяч». — «На семью?» — «Да, на семью». Начинаем считать траты — получается сорок пять тысяч. Мы спрашиваем: «А как так?» «Крутимся», — говорит. То есть это выпадающие доходы, не связанные с государством, не облагаемые налогом, находящиеся в серой зоне экономики. Что пытается сейчас сделать государство? Оно пытается эти деньги вывести на свет. А для людей это агрессия, удар по кошельку. Они считают, что эти деньги заработаны без участия государства, а часто вопреки его существованию.

— Это как-то самоубийственно для власти.

— Люди — новая нефть. Такой теперь лозунг. С точки зрения оздоровления экономики это правильно. С точки зрения политических последствий это катастрофа. Сначала у человека пытаются вывести на свет двадцать пять тысяч. А в это время у топ-менеджера госкорпорации миллион в день за работу в офисе. А потом вскрывают генерала-полковника ФСБ с триллионом на хате. В этот момент у человека, который «крутится», происходит когнитивный разрыв. И эта элита как из космоса, не имеет к нему никакого отношения, явно ворующая, но ему не до того сейчас. Пока у него не начнут отбирать его деньги. Пока во власти не появится Дон Рэба какой-нибудь из «Трудно быть богом», действительно, революционной угрозы нет.

— То есть революция отменяется?

— Бунт может быть. Революция должна иметь политическую основу, а бунт имеет основу бытовую. Вот Шиес. Там ситуацию контролируют местные жители. Сотрудники Росгвардии, полиции из других регионов, которые прикрывали технику для строительства полигона, стали жертвой травли в соцсетях. Сам лагерь активистов давно точка «протестного туризма». Сувенирная продукция с символикой протеста продается. В ситуации «За сквер!» в Екатеринбурге принимали участие активисты, прошедшие через лагерь «экоактивистов».

— Это местные жители? Криминал?

— Полторы тысячи нарезных стволов зарегистрирована на расстоянии десяти километров от места потенциального противостояния. Что такое северные территории: каждый третий сидел, кто там криминал, а кто местный житель — поди разбери. Есть разница? Это просто его земля. И в тот момент в этой точке власти никакой, кроме как у них, не существует. В текущий исторический момент они в своем праве, они так считают. Причем ни власть, ни строители никакой агрессии не проявляют. Они сами себя накручивают, что что-то с Шиесом собрались делать. А сеть у них разрозненная. И в этом смысле нельзя заблокировать одного, условно, чтобы все прекратилось. Нельзя разогнать активистов. Это приведет к эскалации конфликта.

— А Екатеринбург?

— Екатеринбург — чистого вида социальный протест против действий власти вообще в городе. Эта точка возникла, потому что появился, я так понимаю, человек, который профинансировал этот бунт на старте. С Шиесом ведь так же было. Они же не с нуля начинали. Есть очень зажиточный человек, живущий в Европе, бизнесмен, связанный с этим населенным пунктом. Они к нему обратились, он помог им на первом этапе. Им этих денег хватило, чтобы раскрутиться в соцсетях, не думать о хлебе насущном, обосноваться и начать протестную активность. А там закрутилось так, что они теперь уже только на одной сувенирке отбивают существование этого лагеря.

— Это какой-то новый тип протеста?

— Это изменившаяся структура отношений с властью. Есть разные стадии протеста. Протест может быть таким: увидел что-то в телевизоре, сказал: «Вот гады» — и пошел по своим делам. Или написал что-нибудь в фейсбуке. Протест может быть в том, что ты дал денег ФБК или экоактивистам. Протест может быть в том, что ты вышел на митинг. Или вышел уже с монтировкой. Или встал на митинге и не уходишь. Или уже поджигаешь «Беркута» в оцеплении. Иногда некоторые события ускоряют прохождение стадий протеста. Например, погибает ребенок, женщина, старик.

— Стреляют какие-то снайперы с крыши.

— Точно. В Шиесе проблема не решается на том уровне, на котором сейчас существует. Активисты кидались под колеса, стреляли из гладкоствольного оружия (чтобы не опознать по нарезке ствола). Они готовы были умереть. Им не дают выхода никакого, ни победить, ни проиграть на региональном уровне, конфликт заморожен, поэтому они хотят перейти на следующую стадию конфликта. То есть они поднимают уровень ставок, переводят конфликт на уровень федеральный.

— То есть обычно наоборот, все спускают на тормозах. А здесь... почему-то не до них.

— Это уже третья стадия конфликта, когда «есть мы, есть они». Четкая идентификация врагов, начиная с поиска коалиции, сплочения группы сторонников, перехода на личности, фиксирования разделительной полосы «свой–чужой», сбора ресурсов под активную фазу противостояния, первые столкновения, активные действия. Мы находимся в ситуации, когда у нас есть основания для бунта в большинстве регионов — это однозначно.

— И это реальная политика, а не в интернете.

— Шиес — это синергия реальности и интернета. Он масштабируется за счет социальных сетей и мессенджеров. «За сквер!» — тоже.

— Но это все равно не про ту политику, что в Москве.

— Средний класс «возмущенных горожан» выходит цветочек в дуло танка положить. А работяга бьет сразу. В этом разница. Совершенно разные способы выражения протеста. Разный уровень агрессии. Разный уровень навыков боевых, стратегий поведения в кризисе. Но эмоциональная возгонка происходит во всех слоях общества. В эпоху новых медиа это имеет огромное значение. Вот почему так взорвалась пенсионная реформа.

— Смена правительства не решила эту проблему?

— Запрос на смену правительства был максимально актуализирован два года назад. То, что произошло в этом году, — запоздалая реакция. И это сейчас не мои рассуждения, а выводы из анализа социологических исследований. Одной смены недостаточно. Теперь люди ждут заметных шагов, как вариант, акцента на демографии страны — единственное, что было услышано в послании президента.

— Ничего, кроме демографии, люди не услышали?

— Не вспоминают и не обсуждают. Показательно, что «демографию» обсуждают и даже цитируют те, кому давно уже рожать поздно или кому это еще откровенно рано. Мы обсуждали с коллегами социологами и психологами причины. Психологи сходятся во мнении, что срабатывает базовый инстинкт продолжения рода, и обосновывают тем, что тема детей актуальна для любого человека, не оставляет его равнодушным. Социологи нашли корреляцию с устойчивым запросом российского общества на «витальность» страны — выживание, сохранение государства, жизнеспособность в новых условиях. Обе гипотезы обоснованы и не противоречат друг другу. Мне такое сочетание очень нравится, и это то, что я нахожу среди своих друзей и знакомых, вижу в поступках и реакциях людей. Запрос на существование России в качестве независимой страны огромный. И этот запрос может эволюционировать как в обострение внутренних противоречий, так и в консолидацию общества.

— Насколько значимо для людей голосование по поправкам к Конституции?

— Пока у людей нет понимания, что это и зачем.

— Значит, люди не станут голосовать?

— Конечно станут. Давайте вернемся к началу нашего разговора и к тому, как устроена политическая жизнь и голосование в разных регионах. Объяснить людям значимость данного плебисцита, мотивировать участвовать в голосовании наша политическая система сможет. Нет никаких сомнений. Вопрос в том, готова ли наша политическая система и ее игроки к последствиям.

— Разве существует какая-то угроза?

— Не угроза, а возможность. Общенародное голосование, любая консолидирующая повестка приводит к изменению системы. «Крымский консенсус» поставил под вопрос необходимость существования партий парламентской оппозиции. Выборы президента РФ в 2018 году актуализировали значимость участия каждого гражданина в электоральных процедурах, резко изменили отношение к факту участия в выборах. Значимость каждого голоса, мнения каждого избирателя возросла многократно, предыдущий стиль проведения избирательных кампаний «территория тишины» перестал работать. И это сказалось во многих регионах при голосовании осенью 2018 года. Поэтому легко прогнозировать эффект, к которому приведет плебисцит о поправках к Конституции.

Солдаты на Дворцовой площади, вышедшие под командованием декабристов с лозунгом «За Константина и Конституцию», не знали, что это вообще такое. Давайте откровенно говорить о том, что сегодня каждый (искренне на это надеюсь) гражданин знает, что такое Конституция. Основной закон. И, пожалуй, все. Если мы начнем уточнять содержание Конституции, мы получим либо молчание, либо путаный ответ, а процитировать конкретную статью смогут единицы.

Мой опыт проведения референдумов убеждает меня, что пришедший голосовать по повестке, в которой он ранее не разбирался, в 85 процентах случаев проголосует за предложение. И впоследствии обоснует себе причину своего голосования. Найдет содержательное объяснение своего поступка, постфактум разберется в вопросе.

Легитимность поправок, а как следствие, и принимаемой Конституции возможна при результатах значительной явки (от 60 процентов, по моей оценке) и поддержке. Если раньше у обывателя не было отношения к Конституции, по причине незнания ее содержания, то весной 2020 года мы получим сформированное отношение более 70 миллионов граждан России, что она — важнейший документ, а голосование было важной вехой в формировании современного государства. Готова ли политическая система к тому, что сформируется активная гражданская позиция в отношении своих прав и обязанностей власти, — вопрос открытый. Я вижу в этом огромные возможности для совершенствования системы.