Нассим Талеб в своей недавней статье пишет, что привычка помогать в каждый кризис, прежде всего системообразующим предприятиям, не самая хорошая привычка. Такая помощь редко приносит благо всей экономике. В качестве примера Талеб приводит помощь американским банкам в кризис 2008 года, которая привела лишь к тому, что спустя два года менеджмент банков смог выплатить себе отличные бонусы, в то время как американская экономика всерьез к экономическому росту не перешла.
Вопрос этот, безусловно, спорный. Системообразующие предприятия — это большая занятость, серьезные денежные потоки, прерывание которых может вызвать кризис неплатежей, большие долги, невозврат которых может обрушить банковский сектор. Поэтому любая система, заботясь о стабилизации ситуации, не жалеет средств, чтобы спасти их. Но спасает она таким образом именно систему. То, что уже сложилось и дошло до кризиса. Причем спасает за чей-то счет, мешая возникнуть новому. И мы сейчас, входя в третий за двадцатилетие цикл, уже не можем не замечать, что спасение экономики через спасение системообразующих компаний, характерное для всех экономических систем развитого мира (мира, который принято называть западным, в который входит и Россия, являющаяся во многом развитой страной), привело не к долгосрочному экономическому росту, а к очередному очень серьезному мировому экономическому кризису.
Конечно, триггером для этого кризиса стала пандемия коронавируса. Однако, не будь ее, мировая экономика все равно ушла бы в кризис. Она и до пандемии испытывала глубокие структурные проблемы, разрешение которых требует серьезных жертв со стороны текущего потребления в пользу капитальных инвестиций, необходимых для обеспечения нового уровня жизни в западных странах, включая Россию. Возможно, именно поэтому в этот странный кризис большинство правительств предпочитает универсальную помощь своим экономикам эксклюзивной помощи, открывая таким образом пространство для маневра свободных рыночных сил.
Три линии структурных перемен
«Пандемия навсегда изменит этот мир!» «Восторжествует удаленка!» «Окончательно исчезнет средний класс!» «Мир ожидает бедность и цифровой контроль!» Эти мрачные картины будущего лишь один из возможных сценариев развития западных экономик, необязательно самый вероятный. Он грозит слишком серьезными социальными проблемами, и пока у Запада достаточно капитала для того, чтобы осуществить иной сценарий, и этот второй сценарий тоже представляется очень возможным. Вот составляющие этого сценария:
1. Новая волна индустриализации Запада на основе распределенных технологий производства и энергии.
2. Деурбанизация и возрождение малых и средних городов, где будут сосредоточены новые распределенные производственные мощности.
3. Появление нового инженерного-промышленного среднего класса вместо нынешнего гегемона — креативного класса.
4. Не исключено также последовательное уменьшение доли государства и крупных корпораций в экономике
Такие предположения можно сделать, если проанализировать те три линии кризиса, которые ярко высвечивает нынешний экономический почти коллапс.
Первый и самый чувствительный для городского жителя — кризис сферы услуг. Именно этот сектор был быстро и масштабно остановлен эпидемией. Торговые центры, кафе, рестораны, туризм, бесчисленные салоны красоты, фитнес-студии — роскошный, сверхразвитый сектор услуг современного города понес самые стремительные и, кажется, масштабные потери. Однако его кризис был неизбежен, так как весь этот сектор давно уже испытывал классический кризис перепроизводства. В Москве об этом красноречиво свидетельствовали новые и практически пустые торговые центры, возникавшие в последние годы по инерции, в надежде на повторение успеха ранних 2000-х, невозможного на фоне десятилетней стагнации доходов. Или жесточайший ценовой демпинг фитнес-центров. Или глубокая структурная стагнация сектора розничной торговли на фоне торможения роста спроса со стороны среднего класса. Десять-пятнадцать процентов сектора городских услуг были обречены на исчезновение без всякой эпидемии. И это касается не только городской России, а всей западной экономической модели, копию которой мы создавали где могли.
Постиндустриальный мир с его развитым сектором услуг возник тогда, когда Запад заработал достаточно, чтобы начать эффективные инвестиции в развивающийся мир. Собственно, качество жизни горожанина было функцией успешности и масштаба переноса производства в страны с дешевым трудом. Этот процесс начался в 1980-е и продолжался до середины 2000-х, споткнувшись о кризисы 1997 и 2001 годов и окончательно остановившись в кризис 2008 года. Богатство городского среднего класса Запада было следствием не уникально большой добавленной стоимости, который производил этот средний класс, а очень удачных финансовых вложений западных же элит в глобализующийся мир. То же верно и для российского городского среднего класса, доходы которого вплоть до кризиса 2008 года были функцией роста наших экспортных доходов. Однако мировая торговля начала останавливаться до пандемии, развивающийся мир стал закрываться от западных инвестиций тоже до нее, и тогда же средний класс потерял свой источник дохода, а с ним его потеряла и вся постиндустрия. Возврат к прежнему состоянию сегодня уже невозможен.
Критическое для экономики Запада замедление мировой торговли — вторая линия разворачивающегося кризиса. В прошлом году на экономическом форуме в Вероне бывший премьер-министр Италии Романо Проди выражал глубокую озабоченность всего европейского делового мира процессом замедления мировой торговли. Он напомнил, что даже в годы холодной войны товарооборот рос, но сегодня мировая экономика «явно идет к фрагментации». Если в начале 2000-х мы видели постоянно высокие темпы роста мировой торговли на уровне 8–10%, то начиная с 2012 года темпы роста мировой торговли не поднимаются выше 5%, и более того, они еще до пандемии имели все шансы прийти к нулю. Одновременно специалисты отмечали, что мировая торговля перестала иметь приличный мультипликатор для мирового ВВП, то есть оказывала все более слабый эффект на мировой рост. Причин тому было много, но главная — растущая экономическая независимость развивающегося мира от развитого. Она, эта независимость, перенесла добавленную стоимость, которую забирал себе Запад, на территории Азии, Латинской Америки и Африки, так как вышеперечисленные регионы стали достаточно развитыми, чтобы самостоятельно создавать свой индустриальный капитал и оставлять прибыль себе. В результате Запад лишился своей спекулятивной рентной доли от мирового ВВП, его население сначала перестало богатеть, а потом стало беднеть, подрывая экономические основы построенной постиндустриальной экономики. Пандемия обострила этот процесс, но не она его создала.
Отвечать на эти глубокие экономические изменения, пытаясь восстанавливать падающий сектор услуг, никто не будет. Западный мир уже идет по пути реиндустриализации, стремясь к восстановлению своего замкнутого промышленного контура там, где это возможно. Так, Дональд Трамп недавно пообещал серьезную поддержку корпорациям, которые будут возвращать производство в США. Европейские страны все более серьезно занимаются инвестициями в промышленность, в том числе на основе новых роботизированных технологий.
Третий пункт покажется парадоксальным. Сегодня все чаще даются прогнозы об усилении роли государства в экономике, национализации компаний ради их спасения. Однако не исключено, что течение кризиса развернет политику в противоположную сторону. Дело в том, что многолетняя последовательная политика денежных смягчений, которая осуществлялась западными странами ради подержания стабильности и латания бюджетных дыр, явно не дала никакого позитивного результата, а лишь отсрочила глубокий кризис. Оказалось, что машина денежной щедрости не способна сама по себе раскрутить машину экономического роста. Для того чтобы деньги работали на рост, они должны находиться в тонком равновесии с реальной экономикой, которое лучше формируется в частном секторе.
Позитивная роль кризиса
Странно, но факт: третий подряд довольно серьезный кризис не заставляет всерьез вспомнить о фундаментальной причине любого экономического кризиса. А она заключается в радикальном падении предельной производительности капитала накануне кризиса (иными словами, добавленной стоимости, производимой капиталом), до таких низких уровней, которые не позволяют привлекать деньги для нового развития.
Если опираться на производительность капитала как основной показатель состояния реального сектора экономики, а на стоимость денег (процент за кредит) как на основной показатель степени доступности денег для развития, то эти два параметра в пределах цикла движутся взаимосвязанно в поисках динамического равновесия.
В начале цикла (выход из кризиса), когда свободных денег еще много, но тратят их с опаской, капитал притекает только в те сферы, где формируется высокая доходность на капитал. Это, как правило, новые рынки, технологии, которые обеспечивают растущую добавленную стоимость.
С течением времени успех этих первых растущих рынков, с одной стороны, привлекает новых игроков и снижает ощущение рискованности инвестиций, а с другой — оказывает положительное воздействие на рост всего хозяйства, что приводит к снижению стоимости денег и еще большему экономическому росту, основанному на инвестициях. Однако этот же процесс расширения деловой активности приводит к постепенному, поначалу к медленному, а потом все ускоряющемуся снижению предельной производительности капитала (так как возрастает конкуренция). Тем не менее этот период — роста и развития — как раз и есть искомый период динамического равновесия между стоимостью денег и эффективностью реального капитала, эффективностью хозяйства, ростом добавленной стоимости, которое это хозяйство способно произвести в сложившейся структуре экономики.
Однако наступает момент, когда все новые рынки заполнены игроками, ресурсы оказываются в дефиците и их стоимость растет — и предельная производительность критически падает. Очень быстро на это реагирует денежный рынок, и стоимость денег стремительно растет. Развитие останавливается, спроса не хватает уже для всех игроков, и наступает кризис. Именно такой момент мы переживаем сейчас, сильно усугубленный пандемией. И в поисках выхода из кризиса, имея в виду последующий долгосрочный рост, надо помнить, что выйти из него всерьез можно только опять увеличив производительность капитала. А сделать это можно только найдя сектора, где можно рассчитывать на серьезный рост добавленной стоимости. Причем чем больше по объему уже имеющаяся экономика, тем более широкими должны быть эти сектора.
Описанная выше модель делового цикла была характерна для периода абсолютно либеральной экономики начала прошлого столетия, когда понятия денежного смягчения еще не было и в помине. Экономические системы были, если так можно выразиться, компактны и разнообразны, социальные обязательства государств малы, поэтому стоимость денег определялась на свободном рынке, что заставляло предпринимателей искать реального роста производительности капитала (иначе было не выжить). Тогда кризисы были жесткими, но и взлеты эффективности хозяйств были решительными. Последний такой взлет западные хозяйства пережили в 1960-х годах прошлого века.
Все последние кризисы проходят и разрешаются с энергичным использованием политики денежного смягчения. Это естественно, так как государства имеют значимые обязательства, они не могут позволить себе рост безработицы и пытаются как можно быстрее загасить кризис. Цена денег в этих условиях формируется для определенного круга игроков не рыночными условиями, а искусством лоббизма, при этом, как правило, низкая цена денег оказывается доступной старым «системообразующим» игрокам, а новые игроки вынуждены привлекать очень дорогие деньги, что ограничивает возможность их развития. Это сочетание, очень дешевые деньги для старого сектора и очень дорогие — для нового, в совокупности приводит к тому, что предельная производительность капитала для всего хозяйства при выходе из кризиса растет недостаточно сильно, новой добавленной стоимости создается мало и хозяйство за период экспансии не успевает пережить настоящий экстенсивный рост до наступления нового кризиса. А значит, средний класс не успевает разбогатеть, и вот уже опять кризис, и каждый раз он все более глубокий.
Сейчас мы это вполне можем ощутить на себе. Несмотря на все сложности кризиса 1998-го и тем более 2008 года, потери, которые мы можем понести сейчас, ощущаются как более глубокие, сравнимые с кризисом ранних 1990-х. Точно такие же прогнозы, что этот кризис будет глубже, чем все, что переживало нынешнее поколение среднего класса, звучат сейчас и на Западе.
Значит ли это, что пришло время вообще отказаться от смягчающей денежной политики, как предлагают наши финансовые власти (впрочем, конечно, они лукавят, для некоторых политика всегда будет очень мягкой)? И надо перейти к этакому настоящему либертарианству, которое, кстати, как считают многие, было главное причиной бурного развития экономики и технологического прогресса в первой трети прошлого века? Рискнуть стабильностью в расчете на чудодейственные силы рынка?
Мы не настолько кровожадны. Ясно только, что нельзя просто заниматься организацией восстановительного роста, тратя на это все имеющиеся ресурсы. В планируемых и осуществляемых манипуляциях с поддержкой отраслей и компаний надо сделать так, чтобы направить усилия рыночных сил на тот хозяйственный сектор, который может с высокой степенью вероятности обеспечить последовательный и достаточно быстрый рост добавленной стоимости нашего хозяйства.
Три экономических агента России
Легко сказать — трудно сделать. Чтобы понять, какой сектор нашего хозяйства нуждается в притоке капитала и при этом способен дать отдачу в виде высокой по норме и объемной добавленной стоимости, ощутимой для всего большого народного хозяйства России, мы должны достаточно схематично проанализировать развитие нашей экономики в последние двадцать лет, исследуя весьма упрощенную модель взаимоотношения трех агентов: экспортного (прежде всего сырьевого) сектора, государственного сектора (бюджет и государственные банки) и частного сектора (домохозяйства и частный бизнес), и понять, кто кого и когда кормил. Эти двадцать лет мы разделим на четыре периода: 2000–2008-й, 2008–2012-й, 2012–2018-й и 2018–2020 годы.
В 2000–2008 годах, в «золотое десятилетие» России, ведущим и самым крупным агентом был, безусловно, экспортный сектор, расцвету которого способствовала и мировая конъюнктура, и консолидация сектора вокруг государства. Госсектор и частный сектор были относительно малы. Бюджет принципиально зависел от экспортных доходов, средний класс и частный малый и средний бизнес тоже опосредованно зависел от экспортных успехов, однако и сам создавал внутри своего оборота добавленную стоимость. Это был период бурного развития того потребительского рынка, который мы сейчас знаем: розничная торговля, мобильная связь и интернет, туризм, городской сектор услуг, своя пищевая промышленность, рынок качественного жилья. В этих отраслях и создавалась в основном неэкспортная добавленная стоимость. Стоит добавить, что госсектор в этот период частный сектор не трогал: налоги на доходы физических лиц были низкими, а контроль над налоговыми платежами бизнеса — весьма лояльным.
Кризис 2008 года сразу и принципиально изменил картину. Во-первых, к 2008 году госсектор накопил много резервов, а экспортный сектор — много долгов. Во-вторых, первое же налоговое решение государства осенью 2008 года показало, что комфортная жизнь частного сектора заканчивается. Тогда, осенью, Россия стала единственной страной мира, которая в кризис подняла налоги — были увеличены страховые взносы. Однако в целом этот период «восстановительного» роста был достаточно справедливым. Большое государство помогало системообразующему экспортному сектору, а потом, когда цены восстановились, он, естественно, увеличил налоги. Но государство не забыло и о частном секторе: домохозяйства в лице бюджетников (но все-таки частных физических лиц) в этот период получили повышение зарплат и иных выплат.
Кризис 2012 года, завершившийся девальвацией и разгромом частного банковского сектора, усугубил доминирование госсектора. Экспортный сектор находился в стабильном положении — ни роста, ни спада. Частный сектор — и домохозяйства, и МСП — тоже. А вот госсектор стал быстро расти в объемах, постепенно подтачивая позиции частного сектора. Зон расширения было три: 1. уход с рынка большого числа частных банков, чье место и процентные доходы, естественно, заняли государственные банки; 2. активное внедрение безналичного оборота, с его самыми разнообразными комиссионными доходами, которые составили приличную долю доходов банковского сектора; 3. широкое развитие городского девелопмента, подстегнутое такими удачными проектами, как Олимпиада и чемпионат мира по футболу. На этих трех рынках госсектор, казалось бы, по-настоящему расцвел и мог бы благодушно «подкармливать» более слабых партнеров по хозяйству (прежде всего частный сектор), но почему-то оказалось, что для того, чтобы строить для жителей страны жилье и инфраструктуру и выдавать кредиты, ему у них же для этого надо брать деньги: в виде налогов, комиссий и процентов. То есть возникла ситуация, когда видимая и хорошая по величине добавленная стоимость госсектора формировалась прежде всего за счет невидимой и фактически отрицательной добавленной стоимости частного сектора (прежде всего домохозяйств), что в совокупности никакого дополнительного дохода системе не давало. Это, естественно, отражалось в крайне низких темпах роста ВВП и поначалу стагнирующих, а потом и падающих доходах граждан. То есть система начала съедать саму себя.
Наиболее наглядно процесс формирования отрицательной добавленной стоимости домохозяйств проявился на рынке жилищного строительства с его дорогущей ипотекой. Проследить его совсем несложно. Девелоперская компания, после 2008 года часто с заметной долей государства, начинает строить жилье. Она приобретает землю у государства, государственный банк дает ей кредит под приличный процент, в стоимость жилья заложены расходы на муниципальную инфраструктуру, плюс покупатель берет в госбанке ипотечный кредит, как известно, под очень высокий процент. Всего таких «государственных» статей в стоимости жилья, по оценке «Эксперта» и исследователей Общественной палаты РФ, более половины. Кто же оплачивает весь этот «банкет»? То самое довольно бедное российское домохозяйство. Причем оно из-за несоответствия организованных в результате всего этого процесса темпов экономического роста и процентов по ипотечному кредиту заведомо обречено на отрицательную добавленную стоимость всей операции. Ведь если покупатель приобретает актив в кредит под 10% годовых на 15–20 лет, то нетрудно подсчитать, что при стандартном начальном взносе он оплачивает трехкратную стоимость жилья. А это значит, что для того, чтобы остаться «при своих», стоимость жилья в реальных ценах за те же 15–20 лет тоже должна вырасти в три раза. Это, в свою очередь, возможно, только если темпы роста экономики страны близки к проценту, под который берется кредит, ну или как минимум эти цифры катастрофически не отрываются друг от друга. А так ты купил квартиру за 10 млн рублей, заплатил в итоге 30 млн рублей, а стоит она в конце концов в ценах года покупки всего 12–13 млн рублей. И это при комфортных темпах роста ВВП в 1,5% в год. То есть сложившаяся система сама по себе была такова, что делала все беднее и беднее тот сектор экономики, который все более и более становился оплотом ее доходов.
Начиная с 2018 года теперь уже очевидно доминирующий над всеми игрок — государство — стал чувствовать, что что-то пошло не так: денег не хватало. Набравшие высокие темпы девелоперские проекты в совокупности все никак не выходили на окупаемость (хотя, конечно, отдельные из них могли быть очень доходными), комиссионные доходы госбанков перестали расти, так как все, что можно перевести на безналичный расчет, уже перевели. И в то же время казалось, что все делается правильно: строить и развивать государство будет ради страны, ради людей, ради домохозяйств. Парадоксальным образом было решено, что и оплачивать всю эту стройку будут сами домохозяйства и частный бизнес. В результате 2018–2019 годы прошли под знаком осознанного сверхбыстрого роста налоговых сборов, в разы опережавших темпы роста ВВП. Так как источником этого роста стал частный сектор, для которого деньги на рынке были всегда сверхдорогими, а экспортный потенциал страны в условиях замедления мировой торговли все никак не хотел расти, вся экономическая модель быстро зашла в тупик.
И тут случилась пандемия.
Спираль роста в экономике домохозяйств
Теперь осталось соединить все вводные. Пытаясь составить план вывода экономики России из кризиса, мы должны исходить из того, что сразу надо стремиться к росту предельной производительности капитала, видимой на макроуровне; мы не можем больше делать ставки на внешний рынок — мировая торговля будет стагнировать, отдельные локальные рынки будут стремиться опираться на внутренние силы. Единственное, что у нас есть, — это внутренний рынок, и прежде всего спрос российских домохозяйств. Здесь и надо создавать добавленную стоимость. Однако как? Ведь притока денег от успешных экспортных проектов нет, а замкнутый цикл, когда новые проекты, ориентированные на внутренний спрос, формируются во многом за счет отчислений самих домохозяйств, как было показано выше, явно не работает?
Сегодня, в период эпидемии, огромные усилия сосредоточены на поддержании спроса — удержании рабочих мест и сохранении доходов, и это правильно, но недостаточно. Радикальный выход — надо сфокусировать усилия на том, чтобы основная масса товаров и услуг, сегодня потребляемая домохозяйствами, становилась все более и более дешевой при (для начала) том же уровне качества товаров и услуг. Подчеркну, что надо думать не о сложных, а о самых простых и объемных рынках. Тогда это даст результат. То есть мы должны последовательно, но достаточно радикально (иначе мы не увидим макроэкономического эффекта) снизить себестоимость производства товаров и услуг, сегодня активно потребляемых нашим внутренним рынком. А это значит оптимизировать производственные цепочки, избавиться от импорта везде, где только можно (как готовых товаров, так и комплектующих), внедрить новые технологии. И еще раз повторюсь: не жертвуя качеством, а наоборот, как правило, внедрение новых технологий приводит не к снижению, а к росту качества производимой продукции.
Рынок российских домохозяйств очень беден и поэтому довольно прост. Потребление домохозяйств в России составляет всего 54% ВВП, что, кстати, тоже характеризует его как бедный и ущемленный, так как в норме на развитых рынках доля домохозяйств составляет от 60 до 65% ВВП. Русские домохозяйства недопотребляют. При этом в структуре потребления основную долю занимают расходы на питание и обслуживание жилья: услуги ЖКХ, аренда и (или) плата за ипотеку. Для медианной российской семьи эти расходы составляют до 80% потребления. Опять-таки в норме для развитых экономик доля этих фактически обязательных расходов составляет примерно 50%. Мы можем поставить себе задачу за ближайший деловой пяти-семилетний цикл прийти к этой норме.
Для этого нам надо начать новую волну модернизации продуктового рынка и сельского хозяйства. Заполнить всю технологическую цепочку (смена, удобрения, упаковка, корм), провести цифровизацию предприятий сельского хозяйства (здесь она дает прекрасные результаты, при этом российские фермы оцифрованы всего на 5%, европейские — на 85%). Создать условия для развития плодоовощного сектора — в России до сих пор нет отечественных хозяйств выращивающих, например, помидоры в промышленных масштабах (эти инвестиции сегодня в состоянии осуществить только иностранные компании), в сибирских регионах импортируются даже лук и чеснок. Сделать здесь ставку на небольшие предприятия, создавая таким образом условия для нормального расселения. Для того чтобы связать все это, придется строить много дорог. В комплексе такая политика через пять-семь лет даст нам высвобождение примерно 15 трлн в год нового спроса в текущих ценах.
То же самое можно сказать и о сфере ЖКХ. Вполне можно поставить себе задачу снизить расходы на потребление услуг ЖКХ за счет последовательной модернизации теплоэнергетики, водо- и электроснабжения, использования новых материалов в строительстве. Вместе со снижением расходов на новое жилье за счет той части, которую сегодня берет государство (налоги, стоимость земли, процент по ипотеке), сокращение затрат домохозяйств на жилье приведет к высвобождению еще примерно 7 трлн рублей в год в нынешних ценах. Итого 20 трлн для любых новых рынков, товаров и услуг, и это все абсолютно чистая добавленная стоимость.
Кажется, что это не так уж и много — всего 20% к ВВП за семь лет, или 2–2,5% роста в год. Однако такой процесс модернизации будет сопровождаться инвестициями, поэтому темп роста будет заметно выше. Но самое главное, такой процесс фактически последовательного снижения стоимости жизни обычного человека в России будет не бумажным, а реальным результатом. На его основе и в его процессе действительно можно будет строить экономическую систему нового качества, где внедрение удивительных инноваций грядущих десятилетий будут не прихотью меньшинства, а естественной потребностью обеспеченного и уверенного в себе человека.
