Реакция на несогласованные митинги Алексея Навального на левом фланге российской политики получилась бурной. Системные левые приступили к консолидации и объединениям, несистемные затеяли споры о том, стоит ли поддерживать социально-экономический контур протеста, и в очередной раз о том, в чем смысл левой повестки в России и на кого следует опираться для преобразования жизни в стране. С этими вопросами мы обратились к политологу и публицисту Алексею Сахнину, одному из основателей и координаторов «Левого фронта».

— Сейчас многие левые политики и эксперты кажутся взбудораженными и гиперактивными. Что случилось?

— Ну как что случилось? Накапливавшиеся годами кризисные предпосылки приходят в движение. Может быть, эти протестные акции были фальстартом, но очевидно, что существует громадный навес накопившихся противоречий — и социально-экономических, и политических, и геополитических. И существует ритм. Который подталкивает этот навес к тому, чтобы он обрушился. Я имею в виду выборные циклы. И та политическая сила, которая сосредоточит свои усилия и ударит точно под этот козырек, может спустить лавину.

Есть масса дискуссий о том, как понимать итоги этих акций, как интерпретировать. Но даже если их интерпретировать как тактическое поражение, в стратегическом смысле команда Навального все равно выиграла. Она все равно заняла центральное место на доске. Она сконцентрировала всю кинетическую энергию накопившихся противоречий, вот этого самого навеса, на себе. Если каким-то чудом не удастся отложить эти противоречия, все равно начавшаяся лавина сыграет в их пользу.

— А левым-то что с этого?

— Логика всей траектории, заданной возвращением Навального и событиями, которые за этим последовали, в том, чтобы поляризовать политическое пространство между двумя полюсами. Исключить возможность более сложных конфигураций. Исключить или свести к минимуму всякие дискуссии левых и правых, социалистов и либералов. В этой логике есть только две силы с реальным политическим наполнением: «охранительский» Кремль и партия абстрактных перемен имени Алексея Анатольевича Навального. И эта логика раскалывает общество, в котором нет никаких политических субъектов. И поэтому она левых, правых, обывателей, аполитов, «землероев» — всех раскалывает примерно одинаково.

Единственное, что могло бы эту трещину остановить, — это наличие какой-то другой субъективной силы, у которой есть не просто видение, а алгоритм действий, к которому можно присоединиться. В этой точке нужно ответить на ключевой вопрос. Не о том, хороший или плохой был Советский Союз, не о том, губит ли капитализм планету или, наоборот, ведет ее к процветанию. Ключевой вопрос — что делать?

— Но пока левые не стремятся к такому алгоритму?

— Логика, заданная Навальным, раскалывает левых, как и всех остальных, на полюса. Есть те, кто в ужасе перед довольно стремной перспективой майдана. Они говорят: за последние годы все успешные массовые протесты привели к либеральным верхушечным переворотам, увеличению социального неравенства, культурной реакции с появлением каких-то суперреакционных нацистских сил на арене и так далее. Поэтому давайте сплотимся вокруг Кремля. Более или менее открыто, но такие голоса раздаются. Но вот эта реакционная тактика, попытка прислониться к Кремлю как меньшему из зол ведет к отрыву как раз от тех самых низов, от тех самых людей, которые все меньше и меньше готовы жить по-прежнему.

— Но есть и альтернатива — воспользоваться протестом Навального.

— На мой взгляд, это тоже ложная альтернатива, которая на «левом» языке часто выражается через ссылку на схему «февраль — октябрь». Вот она, буржуазно-демократическая революция, мы пристроимся, станем флангом этого движения и будем там развивать свою повестку. По-моему, это политически несостоятельная доктрина. Совершенно непонятно, как в этом движении можно вносить какую бы то ни было повестку, кроме той, которую дозированно, расчетливо, часто очень разумно и стратегично вносит команда Навального. Это движение предельно централизовано. Это не федерация. Нет никакой коалиции разных политических сил, которые вырабатывают тактику, стратегию, программу. Ничего подобного 2012 году нет и не будет.

А не будет, потому что у команды Навального, в отличие от всех этих людей слева и справа, желающих действовать реактивно, действительно есть стратегия. В 2012-м ее очень ясно и четко сформулировал Леонид Волков. И время от времени он подтверждает эти тезисы. Он говорит: русский правящий класс — это не сумасшедшие православные силовики, это liberal minded, прозападная элита, которая хочет передавать капиталы по наследству, жить в транспарентной экономике, не хочет конфликта с Западом и нарастающего треша. Но проблема в том, что любые перемены — это элита. Любой сценарий перемен для этой элиты выглядит как непредсказуемый. Они боятся условного Удальцова, условных левых, русского бунта, бессмысленного и беспощадного. «Что мы должны сделать?» — говорит Волков. Мы должны продемонстрировать полную подконтрольность протестной улицы, что она ни в коем случае не поставит вопроса о режиме собственности, о социальных переменах.

— Поэтому никакой широкой коалиции оппозиционной ни по образцу 2012 года, ни по какому-то другому образцу не будет? Особенно с левыми?

— Да, и мы, когда призываем просто приходить лояльно на митинги Навального, превращаемся в младшего партнера. Это как раз демобилизация собственной базы. Стирание тех противоречий, той специфики, которая ее отделяет от общего навальновского проекта политического. Общего видения политического.

— Есть и те левые, кто вообще никак не реагирует на эти процессы?

— Это, мне кажется, тоже закономерная реакция. Она не в левом, в других сегментах общества тоже будет идти. Попытка просто игнорировать реальность, потому что ее конкретные формы несимпатичные. Потому что человек не видит себя ни под кремлевским, ни под навальновским флагом. А другого варианта сформулировать не может.

Кто такие левые

— И что делать левым?

— Задача левых сил в момент наступающего политического кризиса —собственная мобилизация. Собственная! Ведь в чем смысл мобилизации? Смысл мобилизации в демонстрации, в конструировании силы. Если пространством, в котором разворачивается и решается политический кризис, в значительной степени является улица, значит, нельзя не быть на улице. Если ты на улице с другими политическими силами, значит, у тебя нет собственной субъектности, собственной воли, собственной траектории. Значит, левые должны построить собственную мобилизацию, даже если она будет слабее.

— Хорошо, но к кому вы обращаетесь? Кто такие эти левые? Левые, которые в КПРФ сказали, что не выйдут ни за какого Навального и вообще на улицы протестовать — это неправильные левые? Они, например, считаются?

— Конечно, мы их считаем. Проблема в том, что, поскольку КПРФ сейчас не выдвигает собственной мобилизации, собственной стратегии перемен, ее будет разрывать точно так же, как и всех остальных.

Левые — это, конечно, сейчас не партия. К сожалению. Но левые — это огромное количество людей. Это, в принципе, большинство населения страны. Социал-демократический консенсус разделяют, по разным оценкам, 75–80 процентов россиян. Вопрос в том, можно ли из этих ценностей, с этой базы построить политический проект. Мне кажется, можно. Мне кажется, аудитория есть. И решение тоже есть.

Более того, левый сегмент объективно усиливался и расширялся. И рос в последнее десятилетие во всем мире, в частности в России. Он существовал как ответ на политику памяти, на вопросы истории. Сталин или Троцкий — видео набирает сотни тысяч просмотров. В стране есть несколько миллионов людей, для которых левая политика, обращенная в прошлое, уже актуальна. Политический кризис — это тот момент, когда они вынуждены, так же как и все остальные, давать ответы на вопросы здесь и сейчас. И если среди левых найдется какая-то критическая масса лидеров, теоретиков, пропагандистов, которые сформулируют какую-то другую альтернативу, может быть самостоятельной мобилизации, левые тоже смогут превратиться в партию, разрушив вот эту двухполярную схему.

— До сих пор это плохо получалось.

— В большинстве случаев не получалось. Почему? Мне кажется, главная часть ответа — потому что хронологически все эти кризисы находились ближе ко времени, когда неолиберализм во всех его национальных формах был стабилен. И внутри неолиберализма противоречия могут выражаться только как противоречия кланов и группировок внутри истеблишмента — прозападных, антизападных. Внутри правящего класса. Но по мере того, как этот неолиберализм как социальная и политическая машина ломается, освобождаются те элементы, которые им удерживались. В частности, социальные низы.

Кто испугается левой повестки

— Что такое левая повестка вообще? Сегодня все выступают за хорошие пенсии, за большие зарплаты, за права трудящихся.

— Левые, в отличие от всех остальных, после этого «А» говорят «Б». Что для того, чтобы у всех были хорошие пенсии и зарплаты и вообще возобновилось развитие, нужно отнять национальные богатства, доход и собственность у верхушки. Этого, кроме левых, не говорит никто. Это главная табуированная часть российской политики. Это и Путин, и Навальный, и Явлинский считают экстремизмом. А понимание и спрос на это растет.

Поэтому и Навальный занимается социальным популизмом. Но, обрати внимание, при всем популизме, при всей гибкости его идейной эволюции (был либерал, стал националист, снова либерал, а теперь без пяти минут социалист) он твердо видит границу. Он говорит так же, как Путин в 2012 году про вот этот Windfall tax, про этот выкупной платеж, который должен цементировать итоги в залоговых аукционах. Конечно, он никогда не скажет, что нужен радикальный пересмотр отношений собственности. Это и есть реальная глубокая проблема, вокруг которой все и танцуют этот ритуальный танец. Конечно, левые остаются монополистами на радикальные социально-экономические выводы.

— И КПРФ?

— У КПРФ это как бы в рудиментарной форме. В силу своей мумифицированности у них эта телега воспринимается, в том числе Кремлем, как советский герб. Как дань моде. Но там есть такое, конечно, пересмотр итогов приватизации — это ключевая часть их программы. Конечно, лидеры думают про себя, что мы многоукладно со всеми договоримся. Ну они так с 1996 года думают.

— И все-таки: а есть ли субъект этой левой повестки?

— Да, это очень важная, болезненная для левой дискуссии тема. Конечно, нет вот этого социального субъекта. Но в мировой истории есть масса примеров, когда в такой ситуации или в какой-то отличной от классических марксистских образцов ситуации возникали огромные социальные движения. То есть кубинскую революцию ведь не компартия и не рабочий класс совершили. Или китайскую революцию. А реформы Рузвельта стали возможны тоже в результате не столько забастовок, сколько массовых шествий и всяких митингов. И общего роста недовольства, которое и в левых, и в правых терминах выражалось.

То есть рабочего класса как класса в марксистской терминологии, осознающего свои интересы, владеющего каким-то коллективным инструментарием, его нет. Но он составляет большинство народа страны. И к нему очень близки другие массовые группы. Мелкие предприниматели. Их просто формально вывели за пределы наемного труда, просто лишив доступа к социальному государству. Старые какие-нибудь марксисты сказали бы: «Пролетарские и полупролетарские слои». Вопрос в том, будут ли они приведены в действие? Закончится ли их долгий четвертьвековой летаргический сон?

Сам по себе капитализм в его российской форме, в его глобальной форме подвергается мощной эрозии. Он переживает сейчас такой же примерно период в своем развитии, как реальный социализм в 1980-е. Поэтому какая-то мобилизация будет. Она может быть разной. Если люди снизу будут втянуты в верхушечные бои — это один сценарий. Если общество расколется как-то по вертикали, тоже есть о чем задуматься. Левые, конечно, видят свою задачу в том, чтобы эта линия раскола произошла настолько горизонтально, насколько это возможно.

— Тебе не кажется, что, как только массы, увлеченные социальной повесткой, услышат о перераспределении собственности, они просто испугаются такого левого дискурса? Это слишком радикально для сегодняшнего общества.

— Конечно, средний класс испугается. Часть среднего класса. Средний класс — это тоже сложно. А кто испугается? Учителя испугаются? Не знаю, не уверен. Или вот этот молодой городской прекариат? Например, есть радикальное требование — отнять инвестиционные квартиры. Провести распределение жилья. В Москве три миллиона человек, которые не могут себе позволить квартиру. В том числе среди десятков или, может, сотен тысяч молодых семей или матерей-одиночек. Вот они действительно испугаются? А владельцы квартир — ну да. И не надо выглядеть как стодолларовая купюра, которая должна всем нравиться — вот как Навальный пытается делать.

— Что можно сказать о несистемных левых? Говорят, что мелкие молодежные организации гораздо более злые, сосредоточенные, готовые к борьбе, чем старшие товарищи. И тут есть раскол.

— Да, такой мотив — условно, кремлевских СМИ — распространен: вот сейчас леваки агрессивные какие-то придут и устроят настоящий ад. Но эмпирически это не подтверждается. То есть вот эти самые радикальные на словах леваки, они как раз самая пассивная часть. Они как раз, скорее, склонны к тому, что «давайте сядем изучать Маркса, и вообще это не настоящая классовая борьба, а игрушечная». Людей, которые включены в реальный политический процесс, первыми захватывает вот эта радикализация и вот этот политический кризис.

— Это кто такие?

— Условно говоря, радикальное крыло КПРФ, оно радикализируется быстрее, чем какие-нибудь там радикальные на словах марксисты.