Равнодушных к происходящему между Россией и Украиной конфликту сейчас нет. В разговорах постоянно возникают названия населенных пунктов, находящихся под огнем: Харьков, Изюм, Лисичанск, южнее — Херсон, Донецк, Никополь. Но мы привыкли, что непосредственная зона боевых действий — там, за границей, где-то между Донецком, Луганском и Украиной. И только изредка в сводках возникают названия русских деревень и ближайшего к ним областного центра — Белгорода. Сегодня это единственный регион на территории страны, который, формально не относясь к линии фронта, постоянно подвергается артиллерийским обстрелам. Оказалось, что можно жить и на границе — между миром и войной.
«Это наше ПВО, не обращайте внимания…»
Ночной поезд из Москвы в Белгород прибывает на первый путь. Раннее утро, середина рабочей недели. Над городом стоит сильный туман, тепло. Среди выгружающихся на перрон заспанных пассажиров заметную долю составляют хмурые мужики тридцати-сорока лет. В толпе постоянно мелькают крепкие парни в камуфляже без опознавательных знаков и оружия, за плечами у них хорошо пригнанные рюкзаки. Выйдя на привокзальную площадь, они никуда не торопятся — стоят на остановках, сидят на лавочках. Курят. Звонят по телефону и долго разговаривают — напряженные лица время от времени вспыхивают теплыми улыбками.
— Вы мобилизованный? — спрашиваю у одного из них.
— Контрактник, — коротко отвечает он. Фотографироваться отказывается, отшутившись, что «перед боевыми это дурная примета», но разговаривает охотно. Его зовут Хабиб, ему тридцать, он из Самары. В мирной жизни был разнорабочим («Чем занимался? Всем занимался!»). С 2020-го пошел на контрактную службу.
— Я с детства мечтал быть военным. Вырос на военно-патриотических фильмах, про Великую Отечественную войну. Много смотрел про Афганистан и Чечню. Увлекался.
— Если с детства мечтал, почему сразу не стал военным?
— Я отслужил срочную в Нижнем Новгороде. Уехал потом домой, работал в разных местах, но все это было не для меня. И я решил вернуться в Нижний — там друзья, сослуживцы, легче адаптироваться. Мы собрались и с однополчанами компанией пошли на контрактную службу. По военной специальности я мотострелок.
— А сюда сейчас как попали?
— Я уже участвовал в военных действиях против Украины, — неохотно признается он. — Воевал под Изюмом. После отвода войск из-под Харькова (12 сентября) нашу часть перегруппировали и нам дали двухнедельный отпуск.
— Как вы восприняли приказ отступать от Изюма?
— Если честно, мне обидно. Всем нам было обидно. Мы держали оборону на южном направлении, а наступление шло на северном. Нас без вступления в бой отвели с позиций.
— Направление на Украину вы восприняли как? Кто-то говорит, «там нацисты», кто-то — «братский народ»…
— Меня не направляли, я сам поехал, добровольно. Понимаете, я смотрел, что происходит в мире. И мне понятно, что страны Запада окружают Россию со всех сторон. Это постоянная военная угроза. СССР развалили, продали — осталась только Россия. Теперь собираются уничтожить и ее. Конфликты, межнациональная рознь — это же все давно запланировано, это расшатывают Россию. То же самое было в Ливии и Сирии. Мы такого не позволим.
Улицы просыпаются. Редкие еще люди спешат на работу. Ничто не напоминает о близкой огневой границе. Почти. На углу улиц Попова и Маяковского — в нескольких кварталах от центра города — почти уже сровняли строительную площадку величиной с половину квартала. Здесь 3 июля упала «Точка-У» — под дорожным знаком возник стихийный мемориал, до сих пор на этом месте разложены плюшевые игрушки. На площадке стоят несколько рабочих и дед с бабкой.
— Здесь упала бомба? — спрашиваю я.
— Здесь. На нас и упала, — угрюмо отвечает дед. — Тут у нас дом был, с флигелем. А погибшая семья жила по соседству — они приютили троих родственников, беженцев из Харькова… Как видишь, не убежали.
— А с вами как было?
— Мы не хотим про это рассказывать, сынок, — вмешивается бабушка. — Мы никого не виним. Мы благодарны губернатору — сразу приехал, стал помогать. Некоторые уже получили новые квартиры. Мы сами себе ходим, ищем новый участок.
Они медленно уходят. Один из рабочих, глядя им вслед, сплевывает окурок во взрытую землю и зло говорит:
— Видишь, как бывает. Эти бандеровцы не против Путина. Они против вот таких дедков воюют. Сволочи.
— Жертвы среди мирного населения есть с обеих сторон, — уклончиво замечаю я.
— Нет, ты не понимаешь! Мы воюем с войсками. А они — с мирным населением, спецом, целенаправленно. Бандеровцам вообще нравится убивать, мучить, издеваться. Ты ведь не местный, не знаешь. Это скрывали, но город маленький, сестрички из госпиталя ходят как тени, плачут по ночам. Кому-то расскажут, а там и дальше пойдет. Какое-то время тому назад привезли в госпиталь группу отбитых военнопленных. И среди них были две женщины-медсестры. Так вот, они уже никогда не будут женщинами, им все там монтажной пеной залили. И мальчики кастрированные. И это не единичные случаи — есть безухие, безносые. После этого спросите у любого в городе, что будет, если они придут сюда.
Этой ночью, в полчетвертого утра, над Белгородом слышатся отдаленные раскаты. Серия четких, как удары боксерской перчаткой в стену, хлопков сразу дает понять — это не приближающаяся гроза. Утром в гостинице коридорная переспрашивает:
— Что? Бухало? Не обращайте внимания, это работает наше ПВО. У нас часто так. Я даже не проснулась…
На месте падения «Точки-У» в центре Белгорода ровняют строительную площадку — здесь будут новые дома
«Активная позиция сегодня — сделать ноготочки, а не кричать, что все пропало»
Белгород завален разноцветной листвой и залит солнцем. На тротуарах лежат перезрелые яблоки и сливы. Люди суетятся, словно рядом не рвутся снаряды, — на днях опять обстреляли Зибровку, в Валуйках был сильный взрыв; губернатор Гладков оперативно вышел в Телеграм и сообщил, что сдетонировали боеприпасы, пострадали 14 человек. На улице Щорса открывается Центр психологической помощи матерям и женам военнослужащих — сменили вывеску на Центре семейных консультаций.
— На прошлой неделе пошел вал проблем, связанных с мобилизацией. Как психолог, я могу сказать, что у людей сейчас стадия горевания. Ощущение, словно земля разверзлась под ногами. Нам сейчас нужно успокаивать женщин очень простыми словами: «Да, твой муж или сын ушли воевать за интересы страны и вас же защищать. Но это не значит, что на это время остановилась жизнь — у ребенка сразу прошло детство, а у тебя закончилась молодость». Другого детства или молодости не будет, — рассказывает директор Центра Ирина Борисова. — Вчера звонила женщина из поселка Разумный, у нее мобилизован муж, он сам хотел идти добровольцем. Сынишке шесть лет. Сами понимаете, какое у нее состояние. И она произносит такую фразу: «У соседки мужа тоже забрали, и я не понимаю, как она может дальше жить, что-то делать, — а она бегает на маникюр, водит сына в спортивную секцию». Я ей отвечаю: «Вот смотри. Все закончится, все будет хорошо. Возвращаются ваши супруги домой. Того супруга встречает жена, у которой сын продолжал ходить в бассейн, на “развивашки”, сама она ухаживала за собой, вела активную жизнь… А ты растолстела, заплакана, ничем не интересовалась, и поэтому поговорить с тобой не о чем, и твой ребенок превратился в Маугли». Когда я поняла, что именно такие слова сегодня нужны нашим женщинам, возникла идея этого центра. Сегодня активная жизненная позиция состоит в том, чтобы «сделать себе ноготочки», а не впадать в истерику и не кричать, что все пропало.
— А как лично для вас все это началось?
— Это было шоком. Двадцать второго февраля я уехала отдыхать в Кабардино-Балкарию, с мужем и ребенком — показать им Эльбрус. Двадцать третьего снимаю и выкладываю в соцсети восторженное видео: «Друзья, берегите семью! Живите каждым днем! Что будет завтра — неизвестно». А двадцать четвертого просыпаюсь от звонка своих сотрудников, которые спрашивают: «Нам сегодня выходить на работу? А то нас тут бомбят…»
Мы разговариваем в тесном помещении центра, постоянно приходят и уходят какие-то люди — скоро начнется первое организационное собрание. Одна из женщин прислушивается к нашему разговору и неожиданно присоединяется:
— Я живу в тридцати километрах от границы, в Майском. Это ощущение появилось накануне — я двадцать третьего февраля ездила в город, а это двенадцать километров, и на дороге стояла военная полиция, с оружием, в касках, на бронеавтомобилях. Я приехала домой и мужу говорю: «Полиция везде стоит, но полиция какая-то не такая». В пять утра проснулась от того, что перестрелка шла с обеих сторон границы. Стреляли мы, стреляли в нас. Из нашего поселка стреляли тоже — у нас была установлена артбатарея. Это было жутко, и было понятно, что это война. У меня муж военнослужащий, им объявили тревогу и общий сбор. Мы за пятнадцать минут собрались и поехали в Белгород. И я помню это давящее ощущение: над головой тучами летят боевые вертолеты. Я отвезла ребенка в школу, в ощущении ужаса от происходящего, а учительница говорит: «Сегодня в класс пришло только пять человек». Спрашиваю: «Что вы посоветуете, забирать или оставлять ребенка?» Она отвечает: «Не знаю, я сама боюсь». Я забрала ребенка, увезла к бабушке, чтобы было поспокойнее за него, что он с родными. Город опустел недели на две, люди все бросили и уехали подальше, к родственникам в другие регионы. А потом постепенно начали возвращаться.
Останавливается еще одна женщина. Прислушивается. Рассказывает свою историю:
— Мы живем в Веселой Лопани, это в семи километрах от границы. Постоянно слышим взрывы, залпы. У нас взорвался военный склад, между нами и Красным Октябрем. Страшно, летели осколки. Многие убежали в Белгород, но потом, через несколько часов, когда все объяснили, вернулись — хозяйство же не бросишь. У нас губернатор быстро выходит в Телеграм и быстро все рассказывает, иначе начинают ползти слухи, все обрастает ужасными подробностями. Выдуманными, конечно. Мы, мамки, перепугались, когда стали рассыпать «Лепестки». В Белгороде уже двое детей подорвалось — один наступил на мину, а второй утащил и разбирать начал. В школе каждый понедельник детей обучают: ничего не подбирать, при обстреле прятаться под парты. В бомбоубежище под школой водили. Моей дочери четырнадцать лет, она рассказывает, учили, как падать и закрывать голову, куда бежать при задымлении. Я спрашиваю: «Ты понимаешь, что так и надо делать?» А она мне: «Мам, ты же меня знаешь, я буду маленьких выводить».
Ирина Борисова кивает в подтверждение:
— Всем страшно. Но ко всему привыкаешь. Спросите любую женщину — люди уже знают, когда на нас нападают, а когда мы защищаемся, когда летят «Искандеры», а когда работает ПВО, что летит и в какую сторону. С этим просто нужно немного прожить. И когда люди приходят и говорят: «Я боюсь, что мне делать?» — я отвечаю: «Первое — пополните аптечку. Второе — сложите вместе все документы и золото. Третье — купите дизель-генератор и сделайте запас воды. Поставьте под кровать “тревожный чемоданчик” — и все, живите как жили, работайте как работали».
«Женщина в бассейне успокаивается»
Организационное собрание в центре завершается. Посреди общего гвалта старый лысый военком обнадеживает присутствующих:
— Время тяжелое, время сложное, нас еще ждет очень много дополнительных мероприятий, о которых вы узнаете по телевизору.
На мои вопросы представитель военкомата косится на диктофон:
— Выключите запись, задайте вопрос, потом посмотрим, смогу ли я на него ответить, — и, выслушав, отвечает: — Квоты мобилизации, план ее выполнения, организация мер безопасности, распределение по военным частям, факты дезертирства, количество добровольцев — это закрытая информация. Простите, но разговора не получится.
Женщины требуют оперативной обратной связи, военком оправдывается: сложные мультимедийные гаджеты в армии запрещены, поэтому через интернет, по мессенджерам, соцсетям и почте связаться нельзя — только телефон и факс.
Маленькая энергичная женщина начинает убеждать, что людей нужно лучше информировать о правилах мобилизации, чтобы никто не убегал:
— Вы поймите, люди не понимают, что не будут грести всех, больных и увечных, как в Первую мировую! Они от незнания бегут и портят себе жизнь, не понимая, что информация о них сразу становится известна с постов ГИБДД на дорогах, с таможенных постов на границе. Все паспорта и билеты на железной дороге проверяются. Они потом вернутся и попадут под уголовную ответственность.
Военком криво усмехается:
— Пусть побегают, раз пятнадцатилетнего срока боятся меньше, чем службы. Вон Пугачева с Киркоровым бегала-бегала, а все равно вернулась…
— С Галкиным, — автоматически поправляет женщина.
— Неважно! — рубит военком, и свежую информацию о том, что певица снова уехала из России, забрав детей, я решаю до него не доносить как несвоевременную.
Решительная женщина оказывается директором НКО, руководителем сети муниципальных бассейнов. Она рассказывает, что с первого дня мобилизации начался отток посетителей, бассейны опустели на треть — мамы, приводившие по абонементам своих детей, сдают клубные карты и пишут заявление на возмещение расходов в связи с отъездом. В графе «причина» многие честно указывают «мобилизация».
— Нужно возвращать женщин в бассейны. Мы готовы помогать! Делать массаж. Да и вообще — женщина в воде успокаивается, — горячо убеждает она меня. — У меня у самой муж сказал, что пойдет служить, хотя он человек больной и подходит только водителем куда-нибудь. Но он сказал: «Хочу быть примером для своих мальчиков». И я его понимаю. А люди убегают и сами портят себе судьбу.
«Это правда? Это не рекламная акция Первого канала?»
Я снова нахожу Ирину Борисову.
— Мы остановились на том, что люди уезжают…
— Да. То есть нет. Некоторые уезжают и сейчас, после каждого вброса. Это с психологической точки зрения нестабильные группы населения. Самый уязвимый слой — женщины с детьми до трех лет. Гормональный уровень такой, что они легко впадают в психоз. Но они уезжают к родственникам, пересидят несколько дней, успокоятся, видят, что жизнь продолжается, — и возвращаются. До следующего вброса, который вызовет у них панику. Уезжают те, кто всегда мигрирует: есть квартира в Белгороде, есть жилье в Воронеже, в Подмосковье. Уезжает много представителей бизнеса — у них нарушилась логистика, когда закрыли харьковское направление, а сейчас Белгород и вовсе оказался тупиковой веткой. И они стали переносить свои пути товарооборота. Кстати, когда начались обстрелы, многие из небедных жителей на время перебрались в Воронеж — там есть сеть достаточно дорогих отелей «Меркурий», и все они были заселены белгородцами. Мы решили узнать, как там дела, позвонили, спросили, есть ли свободные номера. Нам девушка отвечает: «Ну, есть один последний люкс, но можете уже не приезжать — вчера нас бомбили».
— Белгород не производит впечатление брошенного города…
— Подростков родители пытаются перевести в другие регионы учиться, но наш Университет имени Шухова переполнен за счет приехавших из ЛДНР — им выделили дополнительные квоты. У нас даже не упала стоимость на квартиры, спрос только повышается за счет приехавших семей военных. И уезжать они уже не собираются, так им у нас нравится. Много приехало людей из Донецка и Луганска — там после двадцать четвертого февраля была прямо массовая эвакуация, а у многих здесь родственники. Вот эту парикмахерскую открыли две женщины из Горловки — чем там занимались, тем и здесь продолжают. Сейчас собираются взять в аренду площадь побольше, расширяются. А из Харькова…
— Подождите, после начала СВО сюда приезжали люди из Харькова?
— Конечно! Огромное количество! Приехали люди пророссийски настроенные — они были первыми, наши прямо под бомбежками открыли «зеленый коридор» и всех экстренно принимали. Причем поток шел по всей протяженности границы — Валуйки, Шебекино, — и наши защищали людей, а с той стороны их обстреливали. У нас госпитали были переполнены украинцами с осколочными ранениями. Это был ужас — старики, дети, пробитые осколками машины, мужики, которые бежали от харьковской мобилизации, прятались от нее по подвалам… Это была первая волна. А потом стали появляться другие — из Купянска, Изюма. Так же украинцами были открыты «зеленые коридоры» на Европу. И я разговаривала с женщиной-беженкой из Изюма, которая с семьей погрузилась на поезд до Польши, оттуда их транзитом отправили в Австрию — и оттуда они через Прибалтику вернулись в Россию, через Москву в Белгород.
— Из Украины попасть в Европу — и оттуда уехать в Россию? Зачем?
— Она рассказывала: «Я очень быстро поняла, что мы им там не нужны, почувствовала себя выходцем из Африки, так на нас презрительно смотрели». Языков она не знает, на работу не устроится, и каждый ее может обмануть — а в Белгороде у нее брат работает в Техноложке (повседневное название Технического университета им. Шухова. — Б. К.). Сняли квартиру, живут. Есть те, кто здесь уже осел, — люди, у которых есть родственники или которые сразу нашли работу. А из ПВР, пункта временного размещения, людей расселяют по всей России. И это один из ответов на ваш вопрос, откуда в России узнали, что идет война. Потому что мне очень многие московские знакомые поначалу звонили и спрашивали: «Ирка, а это все правда, это не рекламная акция Первого канала?»
Улица Колхозная на окраине Шебекино находится в шести километрах от границы с Украиной. Ее жители уверены, что «Родина их защитит»
«Мы думали, это салют в честь 23 февраля…»
Если из центра города пройти мимо музея-диорамы «Курская битва» и перейти мост через речку Везелка, то справа будет «Амакс» — как его именует карта, «скромный конгресс-отель с бассейном и сауной». В субботу еще с дороги было слышно, как на летней веранде заливается Лев Лещенко: «Родная, родная, родная земля, родные равнины, леса и поля». Сильный женский голос внезапно подхватывает песню, перекрывая голос солиста, который теперь словно бы скромно поет в дуэте. У входа в гостиницу непривычно много людей, одетых по-домашнему, в тапочках — группками курят мужики, стайками стоят и что-то горячо обсуждают женщины, чинно прогуливаются молодые мамочки с колясками.
— А что у вас за концерт? Какой-то праздник? — обращаюсь я к нескольким женщинам, рассевшимся в закутке для курения — на двух развернутых друг к другу лавочках, разделенных пепельницей.
— У нас сегодня День села. А концерт мы себе сами устроили, — отвечают они вразнобой.
Гостиница «Амакс» — одна из многих в Белгороде, где расселили эвакуированных из южных сел области. В «Амаксе» временно обосновалось население Журавлевки — села на границе у федеральной трассы Е-105, которая ведет прямо в Харьков. Когда я представляюсь, одна из женщин истерически кричит:
— Не давайте ему комментариев! Пока нам не дадут специальное разрешение, мы разговаривать с журналистами не будем!
— Странные вы люди, — пожимаю плечами я. — Сначала говорите, что про вас все забыли, а когда о вас пытаются рассказать — кричите «Без комментариев!».
— Какое разрешение? — шикает другая на кричавшую. — Кто тебе его выдаст? А так про нас, может, Путин услышит.
Та недовольно отворачивается, но молчит.
— Что было на границе двадцать четвертого февраля? Как для вас все началось?
Женщины заговаривают все одновременно:
— Мы проснулись от грохота, когда через село шла тяжелая техника, — все село в тапочках из изб повыскакивало…
— Не предупредили, никто ничего не знал…
— Над головой летает, гремит, взрывается — мы подумали, что это фейерверк, Двадцать третье февраля до сих пор празднуют. В избе сполохи, как от салюта, а выскочили — идут колонны бэтээров и танков. И бьют так, что дома подпрыгивают.
— Стекла повылетали, дети испугались. Кому-то стекла администрация потом вставила — так опять повылетали, крыши были пробиты… В одном доме хвостовик от «Точки-У» из крыши до сих пор торчит. Администрация приехала, записала все повреждения, обещали отремонтировать, когда все закончится.
— Кто сразу уехал, кто какое-то время выждал. Я месяц жила, она — до мая. Кто-то до сих пор живет.
— Так оттуда не всех людей вывезли? — удивляюсь я.
— Не хотят люди уезжать! Администрация сразу организовала эвакуацию — вывозили желающих партиями, раз в месяц, сначала автобусами, кто-то на своих машинах уехал, кого-то сейчас военными машинами везут. Но насильно же не могут вывезти. А как все бросить? Оставить мародерам? Связь обрубилась сразу, был только интернет. Свет и газ отключили — сидите как хотите. А у нас там дома, холодильники, хозяйство. Скотину пришлось порезать. Продукты испортились. Все на помойку. А нам что война, что нет — с родственниками с той стороны у нас по-прежнему отношения хорошие. И до двадцать четвертого февраля конфликтов не было, все было замечательно, через границу туда-сюда ходили — до Харькова по всем селам, у нас там родственники.
— Вы с ними обсуждали происходящее?
— Нет, нам сразу запретили об этом говорить. «Прячемся, живые, как у вас дела?» — вот и все обсуждение. Мы и сейчас связываемся, но только узнать, живы ли, здоровы.
— Сюда вы как попали?
— Да тут во всем Белгороде по разным гостиницам много наших, из разных сел. Есть люди из Луганска, Донецка, Харьковской области — завтра последних вывозят куда-то на расселение по России, кого куда, мы не знаем.
— А с вами что будет?
— Не знаем, нам ничего не говорят. Сказали сидеть до апреля месяца, минимум до февраля.
— Почему до февраля?
— Ну когда-нибудь это же закончится! Например, в феврале. Тогда поедем домой — отстраиваться, приводить хозяйство в порядок. Никуда больше мы ехать не согласимся. Если негде будет жить, разобьют дома — в землянках будем жить. Но нам обещали, что при необходимости отстроят все с нуля, снабдят продуктами. Живем в ожидании возвращения домой. Сейчас вернуться не можем — нас на блокпостах не пропускают, говорят, приказ, зона боевых действий не место для мирных жителей.
«Не могу говорить на украинском»
Марина подошла ко мне сама, когда я уже собирался уходить из «Амакса».
— Я сама из Белгорода, сюда к знакомым пришла, заодно и с ребенком погулять. — Она кивает на коляску с серьезным годовалым карапузом. — Вы журналист? Хочу вам рассказать. Недавно я была в командировке в Москве. И поразилась. Я забыла, что такое тихая ночь. Ехала в такси — все сверкает, залито иллюминацией, ни военных машин, ни постов, где люди стоят с автоматами, нет Z-символики, даже флагов не прибавилось. У нас-то патриотизм возрос до такой степени, что бабушки на домах флаги России вывешивают. А у вас там все как обычно. Таксист меня спрашивает: «Вы откуда? Из Белграда? Из-за границы, что ли?» Я была в шоке. Это показательно, что никто ничего не знает и всем все пофиг.
— Что именно пофиг?
— Что мы находимся в постоянной опасности. У нас как-то друзья приехали из Израиля с круглыми глазами: как они там живут, кругом люди с оружием, все подлежат мобилизации и постоянные теракты! А им там сказали: «Да мы привыкли». И вот сейчас я израильтян понимаю. Тут начинают делать ямочный ремонт на дороге в Шебекино (городской округ на юго-восточной границе с Украиной. — Б. К.) — и у нас местная примета: значит, танки не пойдут. А мне в марте звонили друзья из Ивановской области и говорили: «Это же ужасно! Наша страна напала на Украину!»
— И что вы отвечали?
— Что мы ни на кого не нападали — мы давно обороняемся. У меня папа в 2015 году погиб в Донецке под обстрелами. Я прекрасно говорю и пою на украинском — я перестала на нем говорить, не могла, у меня перекрыло горло от ненависти. И я спрашивала своих ивановских друзей: «Вы что, в вакууме живете? Не понимаете, что у нас восемь лет на границе теракты, постоянно заходили диверсионные группы…»
— Что?
— Да! Пытались прорваться, прощупывали границы. Если бы вы поговорили с ростовчанами, они бы вам рассказали, как перепившиеся украинские танкисты пуляли по приграничным селам Ростовской области. В 2014–2016 годах мы еще искренне пытались себя убедить, что это не коснется России, что это внутренний конфликт Украины и Донбасса. А они в это время воевали за нас. Было дело, моя старшая сестра отправила свою шестнадцатилетнюю дочь на лето в ростовскую деревеньку, к крестной. Каникулы не задались — они драпали оттуда, потому что по деревне лупила украинская сторона. И я об этом узнала только потому, что там был наш ребенок. А так бы тоже не узнала никогда. Такую информацию просто не распространяли, чтобы не поднимать панику, а мы в этой реальности жили. И живем.
Марина судорожно вздыхает и добавляет:
— Вот, например, волонтерское движение у нас очень хорошо организовано, но есть и неофициальные волонтеры. Я сама знаю одну девочку в министерстве образования — у нее муж, двое детей и зарплата в двадцать одну тысячу. И она тащит на себе огромный груз работы. А после каждой премии отправляется на центральный рынок и покупает майки, носки, книжки. Потом через Центральный парк идет в госпиталь и отдает все это первому попавшемуся солдатику. Для нее это гигантские деньги. И таких людей много. Об этом просто не кричат на перекрестках. Это психология белгородского человека.
— Но ведь и у вас тоже кто-то бежит от мобилизации?
— Бегут. Но немногие. Зато очень много добровольцев. Сегодня мне рассказали знакомые, что в военкомат пришли четыре парня — сами купили себе все снаряжение и попросились на фронт. Им сказали, что плановая мобилизация уже почти окончена, и завернули их домой. Они обратились к губернатору, и он пообещал, что их возьмут — к тому времени по квоте на область осталось добрать, кажется, всего сто двадцать человек.
О том, что война рядом, напоминает многое в Белгородской области — грохот взрывов, военные на улицах…
Позывной «Джексон»
Когда я рассказал про Марину Ирине Борисовой, она объяснила:
— Белгород — регион особенный. Здесь очень много людей, которые в девяностые и позже уезжали за лучшей долей в Москву и за границу — а потом вернулись. Поняли, что в России может быть город европейского уровня, с развитой инфраструктурой. В деревню приезжаешь, в Ивню, в Корочанский район — и челюсть у многих отвисает: люди не представляют, что русская деревня может жить так! Это я говорю по своему примеру, вот почему я не хочу уезжать даже сейчас. С другой стороны, сюда приехало жить много людей из-за близости с Украиной — у многих родственники в Харькове, в Донецке. У меня мама и родная сестра живут в Горловке. Это еще одна причина, по которой мы не уезжаем. Мы каждый день созваниваемся и восемь лет прожили так, словно сами были под обстрелами.
— Я слышал местную шутку, что у половины белгородцев есть родственники в Харькове, а другая половина — родственники харьковчан…
— Вы знаете, что было на Пасху раньше? В приграничных селах люди по нескольку раз в день бегали через границу — посетить могилы родственников. У меня одно из ярких впечатлений — двадцать восьмое — двадцать девятое апреля, когда Пасха совпадает с майскими праздниками: на таможне огромные очереди в обе стороны. Потому что здесь у нас так все перемешано, что в Валуйках и в Борисовском районе говорят на суржике.
— Как менялись отношения с украинцами?
— Здесь пограничная область, и все эти сложности мы наблюдаем много лет. Видим, как развивается наш регион. Я приехала сюда в 2006 году и ахнула — это маленькая Швейцария! Я видела, как на выходные город пустеет — наши садились в машину и ехали потусить туда, а они приезжали к нам. Мы ходили по Харькову и удивлялись: центральные улицы красивые, а чуть дальше — будто у них война идет давным-давно, так все разрушено и неухожено. Проезжали Салтовку, северный район Харькова, — она была в ужасном состоянии. А харьковчане приезжали к нам, ходили по дворам и просто любовались. В 2014 году поездки постепенно прекратились. Родственники не могли друг с другом разговаривать даже по телефону, такая это была боль. Когда начались бомбежки Донбасса, я неделю лежала лицом к стене и плакала. Я не могла понять, как это возможно — факельные шествия по центру Киева, с портретами Бандеры и призывами убивать русских. Это для всей России война началась в феврале 2022-го, и чем люди дальше от нее, тем она абстрактней. А для нас она идет с 2014-го.
— Вы хотите сказать, что в Белгороде, мягко говоря, недолюбливают украинцев?
— Я вам конкретный случай расскажу. У нас в детском саду работает женщина из Казачьей Лопани (приграничное село с украинской стороны), она приехала уже после двадцать четвертого. Когда мы принимали ее на работу, то обсуждали это решение с коллективом. Женщины сказали: лишь бы к деткам хорошо относилась, остальное неважно. Мы проговорили это с родителями…
— Зачем?
— В соцсетях было очень много вбросов, призванных посеять вражду между народами: «Мы будем устраиваться в ваши школы и детские сады, травить ваших детей». И родители сказали: «Она же наша». А вы бы ее видели — она была запугана, бросила все и приехала с дочерью и внуком. Запугана именно пропагандой, что она никому не будет нужна, что ее будут унижать, считать врагом. Она ходила сгорбившись и глядя в пол. Когда девчонки говорили: «Садись обедать с нами», то есть за общий стол, — она спрашивала: «Сколько нужно денег?» Работает у нас уже три месяца, понемногу оттаяла.
— Как вы отнеслись к объявлению о мобилизации?
— Отношение к мобилизации у меня тоже особенное, потому что двадцать пятого февраля в Горловке призвали в армию моего двадцатидвухлетнего племянника Женю, забрали прямо с работы. Он был студентом-заочником, учился в Энергоуниверситете, но в Горловке забирали всех, кто может держать оружие. Уходил маменькиным сыночком со зрением минус пять. Там был птурщиком, подбивал танки, потерял двадцать килограммов веса — вернулся настоящий мужик с позывным «Джексон». Неделю назад был комиссован по контузии. И сразу выскочил на работу — восстанавливать энергоснабжение.
«Ложимся — крестимся, просыпаемся — слава богу, что живой…»
Шебекино, городской округ на юго-востоке Белгородской области, улица Колхозная на южной окраине. До границы с Украиной шесть километров, до Волчанска (Вовчанська), ближайшего украинского городка, — десять.
В начале улицы у открытых ворот дед с бабкой торгуются с водителем ассенизационной машины. На меня смотрят с веселым подозрением:
— Журналист? Как говорил почтальон Печкин, «а документы у вас есть»? А то, может, ты с Волчанска к нам пришел. Бомбежек? Боимся. Тут все время бухает, слышим. К нам пока не прилетало, но ждем. — Дед вдруг оживляется и рассказывает: — У меня в огороде, на заднем дворе, болотце. Говорят, раньше озеро было, караси водились. Так вот, я что думаю: если прилетит, то хорошо бы ко мне на задний двор. Воронка болотце сроет, может, в ней опять караси заведутся. А рассказывать нечего — живем как обычно.
Дальше по улице перед усадьбой — куча детских игрушек, а ближе к обочине стоит столб с указателями: Москва, Милан, Белгород, Дзержинск. Ни одного украинского города на указателях нет. Хозяйка усадьбы Ольга извиняется:
— Я вас к себе не приглашаю, там бардак — я орехи в саду собираю, все завалено.
— Не страшно здесь, прямо на границе?
— Нет. Я верю в свою родину, верю, что защитят, — твердо отвечает Ольга. — Обстрелы слышны, но не долетало. — Она суеверно стучит по воротам. — Это ПВО нас прикрывает. Страшно было двадцать четвертого февраля, когда над нами самолеты утром летели. Но в обед нам разъяснили обстановку — и все успокоились. Никто не уехал. У нас поначалу уехала дочь: муж испугался за нашего маленького внука и отослал ее в Москву. Она пробыла там дня три-четыре и вернулась обратно. Тревожно, но больше за детей и внуков. Уезжать не собираемся — родственников нет, все умерли, здесь с нами живут престарелые родители, мама вообще лежачая, за ней нужен постоянный уход. У меня подруги с работы еще ближе к границе живут — встречаемся каждый день, и ни у кого нет паники. Это наша родная земля, если нужно, встанем с оружием. Губернатор успокаивает, объясняет обстановку регулярно. Живем, работаем, строим планы на неделю, на год вперед. На следующее лето планируем поехать в Крым. Посуху, не через мост…
Еще дальше по Колхозной стоят два деда — один у дороги, второй у ворот усадьбы, через лужайку. Тот, что у дороги, отвечает мне бодро:
— А чего бояться? Пусть приходят, мы им всем бошки поотшибаем. — Он смотрит в прозрачное после дождя небо и говорит: — Тут только бухает часто. Тебе повезло, сейчас, видимо, обедают — все молчат, и наши, и эти.
— Юрий Васильевич, ты языком часто не телепай, може, он лазутчик, — кричит от своих ворот второй дед.
— Да пускай!
— Как пускай? Завтра приедут и за яйца тебя возьмут.
— А вы боитесь лазутчиков? — вступаю я в этот увлекательный диалог.
— А то нет! А вы не боитесь? — спрашивает дед у ворот. — Опасно, браток. Ложимся — крестимся, просыпаемся — слава богу, что живой. Бомбят со злобы, чтобы насолить русскому Ивану. Попадут — радуются. Смысла в этом никакого, тут же военных нет. Страшно. Надеемся, если полетит, пролетит мимо.
— Да нормально тут у нас. Привыкли мы, — примирительно говорит Юрий Васильевич. — Ты почитай историю, откуда взялась Украина! Никакой Украины не было, это Ленин их создал. И поэтому они воюют, сами не знают за кого. За наркомана этого?
— Да разве они воюют? НАТО хочет поставить ракеты вот тут, у нас за околицей. Мы воюем с НАТО, — снова кричит дед через лужайку, хотя сам советовал «не телепать языком». — Так что давайте брать оружие и отбивать им головы! Хоть нам уже по шестьдесят пять, у нас еще армейский опыт остался. Вина нашего президента, что в 2014 году, когда Дебальцевский котел был, дал команду не «фас», а «фу». Когда они в домашних тапках резиновых в окопах сидели, в пляжных шлепках воевали — вот тогда их нужно было давить. А сейчас за восемь лет они бункеров понастроили, натовское оружие им дали… Сегодня Головчино разбили, ты знаешь? Село под Белгородом. Женщина погибла, несколько домов развалили. Губернатор приехал, пообещал, что дома восстановят, — а бабу ту как подымешь? Несколько дней назад опять Зиборовку обстреляли, в школу попали. Но село расселено, один военный патруль ходит.
— Вас не предлагали эвакуировать? Некоторые села ведь полностью вывезли, говорят. Журавлевку, например, — обозначаю я свое присутствие.
— Так это прямо на границе. Тех вывезли. У нас есть села, по которым граница проходит: одна сторона улицы российская, другая — украинская. Мы победы будем дожидаться. Победим, когда Путин в верхушке генералитета порядок наведет. Предателей пригнет сталинской хваткой...
В ту неделю Белгород жил тревожным ожиданием. Уже прошли референдумы в Донецке, Луганске, Херсоне и Запорожье. Была анонсирована речь Путина, и все понимали — она будет о присоединении к России новых регионов. В местных соцсетях паникеры разгоняли слух, что после этого, на выходных, Украина ответит массированными обстрелами Ростова, Воронежа, Курска и самого Белгорода. Но единичный обстрел пришелся только на Головчино, о котором рассказывал дед с Колхозной.
Ночной поезд из Белгорода в Москву стоит на первом пути. В него загружается много суетящихся женщин с весело вопящими детьми. Поезд отходит — и вдруг на вокзале грохают первые бравурные аккорды «Прощания славянки». Видимо, где-то на соседнем перроне грузятся мобилизованные, отправляющиеся в учебки. Мелодия, затихая, долго преследует набирающий скорость поезд. Словно напоминая: война недалеко…
