В российском философском журнале «Логос» вышла статья «Всемирная история как приближение к любви и отказ от нее». Ее автор, социальный антрополог, старший научный сотрудник Института исследований культуры НИУ ВШЭ Артем Космарский, показал на большом антропологическом и философском материале становление европейской (и глобальной) цивилизации, для чего огромное значение имели христианские сексуальные запреты и исходно христианский же идеал любви. Сочетание того и другого сначала привело к «романтической революции» XIX века, когда социальной нормой стал брак по любви, а не по расчету или принуждению, а потом к потере этого идеала и культу удовольствия и индивидуальной свободы. В этой конкретной статье не была затронута философская проблематика ЛГБТ, но автор к ней близко подходит. В других работах он подробно изучал мировую антропологическую и философскую литературу по ЛГБТ-тематике, для него самого это важнейшая тема и исследований и мировоззренческой рефлексии.

Артем Космарский рассказал «Эксперту» о ключевых и самых острых линиях философской полемики вокруг ЛГБТ-тематики и очертил основные тренды, утопии и антиутопии следующего шага развития человечества.

— Отчего тема ЛГБТ и вообще политика государств в отношении сексуального поведения людей стала настолько конфликтной? Есть ли за этим реальное философское содержание — или это пустая риторика?

— Интерес к этой теме не случаен. Я не разделяю точку зрения, что внимание российских властей к проблематике ЛГБТ — это просто моральная паника, раздувание страхов, гомофобии. То, что люди делают со своим телом и в отношениях интимного характера друг с другом, влияет на социальные структуры более высокого уровня — на то, как осмысляется мир, как функционируют большие идеологические, культурные, политические системы.

— И как это можно обсуждать без политической экзальтации, с точки зрения антропологии?

— Начнем с того, что секс между людьми одного пола в истории и в культурах Земли — достаточно распространенная вещь. Из нескольких сотен культур, описанных антропологами, в 12 процентах вообще отсутствует представление о таких связях, в 21 проценте они считаются нормой, в 26 процентах высмеиваются или слегка порицаются, в 41 проценте не одобряются и наказываются.

И в истории было по-разному: есть известный пример Античной Греции, где секс между мужчинами и юношами был ключевым элементом культуры и воспроизводства общественных отношений. Другой известный пример — японские самураи (кстати, даже в среде буддистских монахов Японии гомосексуализм не был редкостью). В культурах народов Сибири важна фигура шамана, а его поведение часто направлено против базовых гендерных установок, присутствует «превращение пола» (трансвестизм и сожительство с человеком своего биологического пола). Поэтому, на мой взгляд, дискурс традиционных ценностей — слабый, потому что традиции бывают разные.

— Когда говорят о традиционных ценностях, обычно имеют в виду христианские. И в этом смысле христианская традиция — особенная, ее вклад в мировую историю любви и секса ключевой.

— Правильно. В ветхозаветной традиции гомосексуальность была под запретом. Исследователи объясняют это важным мотивом иудаизма — запретами, направленными против смещения категорий вещей. Например, запретные для употребления в пищу, некошерные виды животных — это те, которые размывают границы между разными понятными категориями животного мира: рыба, птица, зверь. (Как, например, запрещенные в пищу морепродукты — не вполне рыба, так и секс мужчины с мужчиной как с женщиной нарушает разделение категорий мироздания.)

Но христианство сделало следующий шаг. Запрет секса между людьми одного пола в христианской цивилизации догматически прежде всего обосновано Посланиями апостола Павла. Причем Павел дал развернутую аргументацию, а не просто воспроизвел запрет из иудаизма. В Послании к Римлянам он пишет о том, как люди по собственной воле отказываются от истинного Бога, по образу и подобию которого они сотворены, в пользу идолов, попадая под власть своих страстей, ведут себя так, что их поведение приводит к смерти.

И в этом рассуждении для Павла очень важно понятие естественного — «по природе». Он таким образом синтезирует иудейскую критику гомосексуального поведения и греческую, стоическую идею фюсиса, природы. Фюсис и номос — природа и закон. Закон — это изменчивый обычай общества, а фюсис — это единство Бога и природного порядка. Бог создал этот мир определенным образом, и есть очевидная правда, и если люди ее не видят, то это помрачение ума, искажение истины в угоду злу. Павел подчеркивает комплементарность органов мужчины и женщины как анатомическую, природную и, значит, божественную истину, которая противостоит желаниям. Желания преходящи, непонятно, кто их посылает, откуда они приходят, человек хочет то одно, то другое, он что угодно может хотеть, что угодно ощущать, желать, к чему угодно влечься, притягиваться.

Но есть, вопреки этому, правда тела. Однако аргумент Павла о том, что тело — это надежный индикатор истинной природы, сейчас в западной культуре звучит неубедительно. В феминистском дискурсе постоянно высмеивают любые идеи о том, что вообще что-то в обществе может быть «естественным». Сейчас принято считать, что естественность — это просто маскировка некоего социального порядка, нет никакой «природы», если мы говорим об общественных установлениях. (Как например, представление, что мужчина — глава семьи, — это всего лишь установление, свойственное определенным эпохам и культурам, а не «природа».) И это не просто маргинальный дискурс феминисток, это ключевой ход современной мысли — и Бурдьё, и Фуко, и Латур показывали, как то, что считалось «естественным» и незыблемым, оказывается не законом природы, а изменчивой культурной нормой, производной от общественных отношений.

Так или иначе, христианский запрет на гомосексуализм был радикальной инновацией для античных обществ. Есть такой популярный миф: мол, греки были очень свободные, занимались любовью с кем хотели, а потом пришли мрачные церковники и все запретили, репрессировали свободу, выраженную через сексуальность. На самом деле, конечно, античное общество было фаллократическим, как писал Лосев: в его основе лежали отношения господин — раб: и в жизни, и в сексе всегда были те, кто имеет, и те, кого имеют. Это, кстати, касается не только греческого общества, почти у большинства обществ, где присутствовали однополые связи, они были встроены в общественный порядок. И понятно, что те, кто стоял выше в общественной иерархии, претендовал на сексуальное использование тех, кто стоял ниже. В том числе на мусульманском Ближнем Востоке (несмотря на запрет Кораном секса между мужчинами, он практиковался), в Японии в гомосексуальной паре были младший и старший.

Мне здесь важно подчеркнуть, что гомосексуальность в истории нельзя воспринимать по образцу идеалов хиппи и свободной любви. Римская культура жестко нормировала сексуальную практику — кто именно мог быть сверху, так сказать, это была сексуальная связь как утверждение власти одного человека над другим, одного класса над другим.

Капитализму современного типа (иногда его называют неолиберальным) нужен не столько работник, сколько потребитель

— Именно поэтому христианство было освобождающей практикой для простого народа в позднеантичном обществе — оно освобождало его от сексуального угнетения, в том числе порицая гомосексуализм?

— Да, именно так. Христианство принесло освобождение, идею равенства перед Богом, деконструировало абсолютность любых статусов, социальных установок и установок власти, в том числе введением сексуальных запретов. Другое дело, что семья тоже отчасти пострадала от христианской радикальности, от идеи секса как греха и идеала безбрачия.

В Средние века запрет на гомосексуализм утвердился в христианском мире повсеместно. Это не означает, конечно, что исчезла такая практика, естественно, люди продолжали испытывать такое влечение. Но — подчеркну важный момент — не было гомосексуала как особого человека, не было ЛГБТ-людей как особой группы, особых людей со своей уникальной идентичностью. Это уже изобретение Нового времени.

— А какого именно времени?

— Девятнадцатого века. Слово «гомосексуалист», как известно, появилось в 1868 году, про это пишет Мишель Фуко. До этого были грех мужеложества, а не люди-гомосексуалисты. Грех — это некое действие, которое человек делает с другим человеком: есть убийство, есть мужеложество, по тяжести грехи разные, но они на природу человека никак не влияют, «по природе» человек все равно падший. Человек занялся любовью с женщиной (вне брака), с мужчиной, с животным — все равно грех, противоестественная вещь, нарушение божественного закона.

А в Новое время страны Западной Европы и Америки практически одновременно переживают сдвиг. Вместо библейского понимания содомии как греха, который не просто один человек творит, а который навлекает гнев Бога на грешника, на его деревню, город, страну, появилось установка, что интимные отношения взрослых самостоятельных людей — это частное дело. И что общество и государство не должны вмешиваться в эту сферу.

Это связано с просвещением, с секуляризацией, утверждением ценностей неприкосновенности частной жизни, приватной сферы. Достаточно известные вещи.

Но параллельно набирала силу другая тенденция, схожая, но иная. Помимо комплекса идей, связанных с правом человека, свободой частной жизни, от Жан-Жака Руссо и маркиза де Сада, приходит утверждение идеи о том, что у человека есть естественные потребности, природные склонности. Не павловская природа анатомии, но другая «природа», именно поведенческая, сентиментальный идеал: поступай, как чувствует твое сердце сейчас. Французский философ Маритен писал, что Лютер поставил субъективность на трон в сфере веры (твоя вера исходит из тебя), Декарт это сделал в сфере истины (истина исходит из меня, личного cogito, а не из Церкви или науки), а Руссо эту революцию произвел в сфере чувств. Как я сейчас чувствую — это и есть истина, это и есть благо, это и есть должное.

И сексуальное желание, его реализация включается в число естественных склонностей человека. Маркиз де Сад, который выразил, как считается, ключевые установки современности, просто доводит до предела эту идею — Другого нету, человек передо мной не важен, есть только мое желание, и оно должно быть удовлетворено в любой момент, а человек — это просто инструмент желаний. Следовательно, Просвещение и романтизм сделали самоочевидной установку, что свои чувства и влечения надо не сдерживать, а, наоборот, реализовать, ограничивать их пагубно. Рано или поздно эта установка дошла и до гомосексуального влечения.

— И эти установки, рожденные в девятнадцатом веке в европейской ситуации, стали практически всемирными?

— Признание того, что взрослые самостоятельные люди могут что угодно делать со своим телом, это их личное дело, а не дело государства, является главной причиной того, почему политика запретов в отношении ЛГБТ воспринимается негативно, в том числе у нас, в России. Причем не только гомосексуалами. Это общий тренд, для всех — власть не должна указывать, с кем мне спать.

— Но в девятнадцатом веке гомосексуализм, конечно, не считался нормой?

— Безусловно. Вместо «содомии» как действия укрепилась, вслед за появлением самого слова, идея гомосексуализма и гомосексуалистов как особых людей со своими склонностями, равнодушием к противоположному полу, внешностью, и они подробно описывались в медико-психиатрическом дискурсе как «извращенцы», как больные, которых надо лечить. Есть много текстов о том, как эти перверсии называть, анализировать, как Запад научил людей рефлексировать, описывать чувства, влечения, появилась индустрия медиков, медицинских диагнозов, инструментов, больниц.

И до второй половины двадцатого века медицинский дискурс был основным. Считалось, что есть особенные люди с врожденными расстройствами сексуального поведения, психиатры это расстройство изучали. Врожденными — или приобретенными. Так, Зигмунд Фрейд считал, что все люди изначально бисексуальны, но в результате проблем в отношениях ребенка и родителей, неправильного развития, Эдипова комплекса вместо нормального может активироваться аномальный, гомосексуальный путь развития, который препятствует воспроизводству и рождению детей.

Но в первой половине двадцатого века появилась идея, что есть изначально гомосексуальные люди, у них такая природа, а общество не дает им быть собой, ломает их жизнь. Гомосексуальная любовь становится темой большой литературы. В англоязычной литературе это, помимо Оскара Уайльда, «Колодец одиночества» Рэдклифф Холл (один из первых текстов о лесбийской любви, опубликованный в 1928 году), «Морис» Эдварда Форстера, написанный в 1913‒1914 годах, но опубликованный после смерти автора.

В 1950-х годах произошел перелом. И не потому, что кто-то так решил, просто так развивалась психиатрия, медицина, сексология, внутри уже сформированных трендов. Спусковым крючком сексуальной революции считаются книги Альфреда Кинси. Кинси и отошел окончательно от противопоставления «нормы» «извращению», и разработал шкалу от полной гетеро- до полной гомосексуальности. Большая часть людей, согласно статистическому закону нормального распределения, оказались где-то посередине шкалы. Параллельно развивается идея о естественных склонностях человека — ведь если склонности естественны, то как можно их дискриминировать? Гомосексуалисты кому-то вредят? Не вредят. Они кого-то убивают, насилуют, грабят? Нет.

К тому же во второй половине двадцатого века, домодерные страхи того, что содомиты навлекают гнев Божий на общину, ушли. И с 1960‒1970-х годов в разных странах с разной скоростью законы против мужеложества были отменены, люди с гомосексуальными склонностями перестали их скрывать в той мере, как скрывали раньше. Значимая веха — исключение гомосексуализма из списков психиатрических диагнозов в 1974 году (когда произошло размывание статуса диагноза) и окончательно в 2013 году. То есть между 1974 и 2013 годами гомосексуализм стал вариантом медицинской и социальной нормы.

— А как этот перелом связан с революциями конца 1960-х годов, с которыми синхронизирована сексуальная революция, революция в культуре, но и в психиатрии тоже?

— Психиатрическую революцию связываю прямо, а вот революцию 1960-х… Есть связанные и есть параллельные линии. Линия мысли о том, что гомосексуалисты — такие же люди, как все, началась задолго до 1960-х — с медиков девятнадцатого века и шла весь двадцатый век. Но была еще линия революционной сексуальности. Она связана, например, с фрейдомарксизмом: Вильгельм Райх провел смычку сексуального с марксистской революционностью. Есть репрессивное капиталистическое общество, которое отчуждает людей друг от друга, которое подвергает их эксплуатации, которое заставляет их заниматься сексом ради производства рабочей силы. Эти аргументы до сих пор используются в призывах сломать репродуктивную капиталистическую машинерию и раскрыть и раскрепостить свободную сексуальную стихию, в идеях, что сексуальная и социальная революция должны идти рука об руку. Западные левые, конечно, клеймили позором советских «пуритан», которые типа вопреки заветам Александры Коллонтай все снова закрепостили…

— Советские 1920-е тоже были революционными и в сексуальном смысле, но что было с гомосексуализмом тогда?

— При всей революционности 1920-х годов гомосексуализм уже был чересчур для большевиков (хотя и был декриминализован после 1917 года). Ленин был весьма буржуазен по своим вкусам во всем, что не касалось политики и экономики, и к «свободной любви» относился критически. Даже прогрессивная раннесоветская педагогика считала, что если ребенок правильно развивается, у него общественные интересы, он включен в полезную работу, то у него извращений не возникает, а вот когда он замыкается на себе, тогда его сексуальность развивается болезненно.

Но на Западе фрейдомарксизм дожил до студенческой революции — и, что называется, «выстрелил», вдохновляя не только Герберта Маркузе и «детей-цветов», но и контркультурное ЛГБТ-движение , а сейчас — то, что называют словом «квир»: постгуманистическое восприятие человека как свободной игры желаний, деконструкция любых общественных установок о «нормальном» и «естественном», высвобождение любых (сексуальных прежде всего) импульсов, вне рамок культуры и общества. Но далеко не все гомосексуалы разделяли революционную установку на слом социальной структуры, они хотели жить простой семейной жизнью, не опасаясь страха разоблачения, уголовного преследования, как было в случае Оскара Уайльда.

Разные интеллектуальные линии и общественные движения и сейчас идут параллельно. Но сейчас на Западе абсолютно утвердилась платформа индивидуализации сексуальности. Секс и сексуальность — это автономная от политики, морали и даже общественных норм сфера, если выполняется правило взаимного согласия и отсутствует факт причинения вреда, сексуальность — частное дело (а в БДСМ допустимо даже причинение вреда, главное — по взаимному согласию). И это очень мощная структура социальных представлений. Она сейчас стала тотальной. Это фундаментально для современного общества: полученные свободы, в том числе то, что люди делают в постели, — это их личное дело. Российское общество скорее разделяет эту установку.

— Это понятно: произошла либерализация ценностей частной жизни, это всеобщее завоевание. Но теперь это стало политикой, причем не освободительной, а диктующей новые нормы от лица государств.

— Стоунволлский бунт — первый случай в истории США, когда геи оказали сопротивление преследующей их полиции, — произошел в 1969 году. Еще в 1970-е ЛГБТ-движение было контркультурой, считалось «антиобщественным» движением. А сейчас цвета радужного флага висят на флагштоках над посольствами крупнейшей в мире державы. Это государственная политика, причем активная государственная политика.

— Откуда это? И зачем?

— Первый комплекс объяснений — политэкономический. Современный капитализм эволюционирует, причем в союзе с государством. Классическому капитализму восемнадцатого, девятнадцатого, начала двадцатого века нужны были рабочие, которых надо было правильно и серийно производить — в моногамных семейных ячейках, откуда «болванка» работника перемещалась в школу, больницу, казарму и фабрику. Семья была нужна, потому что она обеспечивала первичный контроль и воспроизводство рабочей силы.

Отказ от рождения детей необратим. Не просто падение рождаемости, а именно фундаментальный тренд на отказ

А капитализму современного типа (иногда его называют поздним или неолиберальным капитализмом) нужен не столько работник, сколько потребитель. А если работник, то максимально гибкий, который легко перебрасывается с одного участка на другой, с одной профессии в другую. Он еще должен быть рефлексивным, или, как сейчас модно говорить, осознанным. Чем больше он про себя думает, тем больше у него появляется хобби, потребностей, интересов. Это создает новые рынки. И тут как раз семья уже не нужна, наоборот, она стает тормозом. Здесь смыкается самое революционное с самым эксплуататорским. Революционное что? Я уже говорил про квир-теорию — она, как и другие конструктивистские и (пост)структуралистские теории, утверждает, что человек, личность — это фикция, это такая игра текущих потоков, игра свободных, сменяющих друг друга, мерцающих идентичностей, желаний.

Мишель Фуко со своей смертью субъекта, и Джудит Батлер с перформативностью пола (пол не задан от рождения, а «исполняется», «играется») — они, как и многие другие, свои таланты, свою страсть, свою интеллектуальную силу вложили в утверждение этой модели человека. Здесь идеалом жизни человека становится игра в прыжки из идентичности в идентичность, поток изменений, осознание себя через смену и рекомбинацию сексуальных идентичностей.

Парадоксально, но эти революционные идеи смыкаются с коммерческим интересом: чем больше человек нестабилен, чем больше через него проходят разные силы и потоки, чем чаще они сменяют друг друга, тем лучше это создает новые рынки, новые возможности для того, чтобы максимум из этого человека выжать в экономическом смысле. Речь идет не о том, что власть склоняет к тому, чтобы быть гомосексуалом; нужно, чтобы человек сегодня был такой, а завтра — другой. Это не Бильдербергский клуб или сионские мудрецы сели и придумали, как нам вырастить удобного нам человека. Это природа капитализма, он чувствует, куда лучше двигаться, в нем есть чувство игры. Не надо никаких законов, указов, рескриптов — все как бы само развивается наиболее выгодным образом. То есть новому капитализму выгоден меняющийся, ищущий себя, имеющий самые разнообразные желания субъект, минимум стабильности.

Кроме того, есть еще и империалистическое измерение (о чем пишут, например, феминистки третьего мира вроде Сабы Махмуд, критикуя западный феминизм). Империализм стремится разрушить любые стабильные традиционные структуры государств мира, чтобы включить их в глобальную экономику. Страны Запада, будучи в авангарде глобальной экономики, заинтересованы в размывании и разрушении, дестабилизации любых идентичностей, в том числе сексуальных.

Наконец, как мотор «развинчивания», дестабилизации любых четких идентичностей, в том числе половых, действует еще и глобальная «диктатура современности» — социальное принуждение к тому, чтобы быть современным. Не надо ничего внедрять силой. Если ты творчески не переосмысляешь свою сексуальную идентичность, не выходишь за пределы «скучной» гетеросексуальности, то ты какой-то несовременный, ретроград, отсталый человек.

В целом таковы политэкономические объяснение «популяризации» ЛГБТ. Я не могу сказать, что я с ними согласен или не согласен. Мне кажется, они вполне могут быть отчасти правы — но это не главная правда.

— А в чем главная правда?

— Понимаете, мы живем в уникальное время. Все меняется, и многое обратимо. Смертность может падать, но может и вырасти. Люди живут в больших городах, но могут массово переехать в пригороды, как во время пандемии COVID-19, а потом назад. Но есть один социальный процесс, который, судя по всему, является необратимым: отказ от рождения детей. Не просто падение рождаемости, а именно фундаментальный тренд на отказ. Это универсальный процесс.

Всю историю человечества люди (за редким исключением монахов, аскетов) не могли помыслить себе жизни иначе, чем в семье и с детьми. Семья предполагала детей. Я не говорю, что это был рай: жизнь была нелегкой и полной насилия. Ты любил, не любил, но все равно ты женился или выходил замуж, спал с человеком без презерватива, рожал детей. Кто-то был готов к этому, кто-то был не готов (жена Пушкина, как известно, не хотела детей, но у нее не было вариантов). Удобную контрацепцию изобрели в двадцатом веке. Появилась техническая возможность жить семьей и не рожать детей, жить вдвоем. Нормой стало то, что социолог Энтони Гидденс назвал «чистыми отношениями» — отношения для удовольствия, комфорта партнеров, не для какой-либо иной хозяйственной или демографической надобности. Гидденс и другие ученые проницательно заметили, что союзы геев и лесбиянок близки к этим «чистым отношениям». А сейчас большинство и гетеросексуальных людей стремятся жить такими отношениями, которые вдобавок могут быть разорваны любым партнером в любой момент. Отсюда взлет популярности и симпатии к ЛГБТ-людям в мире: все больше людей живут в похожей — контрацептивной — структуре отношений.

Часть влиятельных теоретиков ЛГБТ (Ли Эдельман, Лео Берсани) прямым текстом говорят, что нечестно и неправильно маскироваться: дескать, мы такие же, как гетеросексуалы, что мы хотим семью, мы хотим детей, — они пишут, что суть гомосексуальности в абсолютном примате сексуального желания, влечении к смерти, отрицании будущего и детей.

У нас в России еще любят поныть: «часики-то тикают» и «когда уже внуки?» — но в принципе большинство женщин могут плюнуть на это давление. С появлением эффективной контрацепции и исчезновением экономического принуждения (не родишь детей — не выживешь в старости) люди начинают рассчитывать рационально, рожать или нет. А рожать сложно, опасно, для здоровья вредно, профессиональный успех затрудняется…

Союзы геев и лесбиянок всегда были близки к принципам «чистых отношений», и они первыми испытали то, что сейчас становится все более распространенным среди всех пар — опыт того, что реальны только два тела ради удовольствия партнеров. Поэтому в современном мире гетеросексуальные отношения сближаются с гомосексуальными, в частности в установках на добровольную бездетность и «жизнь для себя», что тоже влияет на популярность ЛГБТ.

— Но вы сами не разделяете этот идеал?

— Я считаю, что мужчина для женщины и женщина для мужчины — это главная форма опыта общения с Другим для человека. Да, Других много, но этот очень важный. А люди тяготеют к гомоотношениях в широком смысле, к гомогамии и гомосоциальности, к тому, чтобы общаться с такими же, как они, — в том числе такими же телесно. Так проще. И в этом смысле чудом — и тем, что требует объяснения и защиты, философской аномалией, — является не гомосексуальность, а как раз гетеросексуальность. Потому что людям сложно с человеком другого тела, других привычек, фундаментально Другого. А еще рождается ребенок, неотменимый Другой, с которым ты все время, который требует заботы каждую минуту. А если еще в это уравнение включить любовь, а там, где любовь, там и ревность, — то становится совсем страшно. Это самое важное, что есть в мире, но и самое опасное. Потому понятно, что люди, имея свободу, выбирают скорее комфорт, чем любовь, брак и детей.

И в этом смысле гомосексуальность логична, как и «чистые отношения». Подчеркну: дело не в том, «почему сейчас сплошной ЛГБТ», как какое-то поветрие, как у нас любят рассуждать, — «ЛГБТ» есть скорее одно из проявлений контрацептивной структуры жизни, отношения к себе, своему телу. Если люди получают возможность не мучиться, жить с человеком на принципах взаимного комфорта или легко расставаться, если эти принципы нарушаются, — конечно, они это выберут. Но когда они это выбирают, то для них и для их детей в следующем поколении опыт жизни с Другим будет травматичным. Только опыт жизни с Другим накачивает душевные мускулы человека. Отказ от детей и Другого только поначалу приводит к «чистым отношениям», дальше — к страху любых отношений, к одиночеству, что мы все чаще наблюдаем.

— Отсюда и ранимость как социальный тренд?

— Да. Современная культура воспитывает естественный эгоцентризм, что твои чувства — самое главное, твои границы — это самое главное, их надо оберегать, заботиться о себе. Это не мысли отдельных авторов, это то, что утверждается в массовой культуре, в том числе психотерапевтической. Я не говорю, кстати, что она плохая. Важность понимать, что с тобой происходит, осмыслять, осознанность — это все очень важно, и личные границы важно. Но она приводит к тому, что контакт с Другим воспринимается как насилие. Твоя чувствительность к этому повышается очень, очень сильно, чуть что — и вот вокруг все кажется насилием, ты становишься непривычным к контакту с Другим.

Известный социолог Рональд Инглхарт много лет изучал ценности по всему миру, во всех странах. И увидел, что ценности жизни для Другого — для ребенка, для общества, для страны — уходят, меняются на ценности жизни для себя, индивидуалистические, ценности самореализации, как он их называл. Я не спорю, что в этом есть позитивный момент, что раньше люди работали на дядю, на чужих, а сейчас наконец-то решили: мол, «поживем для себя». Но и последствия этого ценностного сдвига огромны (и это не только массовый отказ от веры в Бога, на что обратил внимание Инглхарт).

— Понятно, почему люди выбирают пожить в свое удовольствие. А есть ли социальная утопия, что с обществом-то будет?

— Например, такая. Освобождение труда. Как фабрика освободила рабочих от изнурительного ручного труда, так искусственная матка освободит от труда деторождения. Предлагается разделить motherhood («материнство») и mothering («материнская забота»). Motherhood — это угнетающее отношение собственности, оно должно быть деиндивидуализировано. Рождение детей предлагается передать искусственной матке. То, что ее пока нет, не мешает утопии, о контрацепции начали думать и говорить еще в восемнадцатом веке, когда пары в Европе получили достаточно автономии, чтобы планировать деторождение, а эффективные контрацептивы появились только в середине двадцатого века. То есть сначала такие вещи возникают «в голове», а потом, когда общество готово, изобретаются и быстро распространяются — та же судьба, уверен, ждет и искусственную матку. А mothering как воспитание детей предлагается передать всей общине, всему коллективу. Такая утопия.

— Но для вас это антиутопия?

— Мне кажется критически важным, чтобы ребенок получался из любви двух людей, как ее физическое воплощение. Мужчина и женщина спят вместе, и из этой любви появляется третий. Это фундаментальный танец жизни, великое таинство, это доступно всем людям, независимо от религии, национальности или экономического статуса.

Людям чудесным образом достался дар, знание о том, что любовь, деторождение, секс и семья могут быть вместе, они могут сочетаться. В истории было по-разному, но сейчас мы знаем, что это возможно.

Это сложная и хрупкая констелляция: биологический порыв влечения и инстинкта, увенчанный и преображенный исторически даром свободного выбора супруга и, главное, узнавания-любви, уникального Ты. И в этом соединении Других, в единстве души и тела происходит событие (то есть нечто непредсказуемое и меняющее мир) зачатия. Конструкция сложная, и мы, люди, получили ее в природе и истории как целое — а вот разломать на простые элементы ее совсем несложно.

Не только редуцировать к «воспроизводству» и «принуждению», но отделить секс от любви, любовь и секс — от детей; растворить мужчину и женщину как Других в плоском множестве N гендерных идентичностей; дети в порядке плана и расчета, вне события, а в идеале вообще в искусственной матке — вне связи с проживанием, феноменологически, тела, плоти и души, вне соединения с Другим, да и без любви.

В статье «Всемирная история как приближение к любви и отказ от нее» я как раз про это пишу. Издревле брак был по расчету и по принуждению. Брак и дети слишком социально важны, чтобы оставить их без контроля общества на произвол стихии любви. Но в девятнадцатом веке произошла романтическая революция. И она была более грандиозной по последствиям, чем сексуальная в двадцатом веке. Это время, когда люди начали жениться по любви, а брак еще был преимущественно на всю жизнь и с детьми. Это дар христианства и европейской цивилизации всему человечеству — опыт одновременной реализации любви, семьи и детей. До этого любовь считалась разрушительной силой. Конечно, были великие исключения, эти безумные Лейли и Маджнун (герои истории о трагической любви, многократно воспетые в литературе Востока), но в целом семья была про род, детей и хозяйство.

Но дальше, уже в свободе, произошло разрушение единства любви, семьи и детей. Секс и любовь разошлись, брак стал временным, дети — необязательными. Если люди получают дар свободы, дар осознанности — и это великий дар, неотчуждаемый! — очевидно, что дальше они могут и отказаться от него. Они могут сказать: «Нет, я этого не хочу. Я не хочу детей. Нет, я не хочу любви. Нет, я не хочу семьи. Я хочу жить для себя». Собственно, что они и сделали.

Как фабрика освободила рабочих от изнурительного труда, так искусственная матка освободит от труда деторождения

— А может возвращение к религиозному сознанию, религиозный фундаментализм по энергии сопротивляться энергии освобождения желаний?

— Любовь — это революционная вещь. Фундаменталистские сообщества пытаются реконструировать общественную систему до великой романтической революции, чтобы родители, община решали, кому на ком жениться, вне любви. Но нельзя отменить дар свободы. И в этом смысле они обречены, конечно, потому что в них слишком много несвободы.

И в религиях… «Почему нельзя жить в гомосексуальном союзе? — «Потому что нельзя». — «А почему нельзя?» — «Потому что заповедь». Для человека, который получил дар осознанности и свободы, такие объяснения больше не убедительны. И лучшее, что может сделать религия, — это пытаться понять и объяснить, вместе с наукой, что такое гомосексуальность, как она меняет человека и откуда она берется. А еще — понять и объяснить, в чем благость и спасительность гетероотношений, не контрацептивной любви — потому что это уже перестало быть самоочевидным.

— А есть ли у вас своя утопия? Неужели альтернатива утопии личных удовольствий и общих детей — это обреченный фундаментализм и запреты?

— Я считаю, что любовь важнее удовольствий. И сильнее запретов. Что можно жить с любимым человеком и рожать детей не потому, что это надо для выживания, или потому, что демография страдает, а потому что ты любишь, а дети — это умножение любви. Можно быть собой, в сознании, свободным и тем не менее выбирать любовь, семью и детей.

На индивидуальном уровне это точно дает спасение и полноту бытия. Но в социальном смысле история выглядит скорее трагически — Il gran rifiuto* и выбор жизни для себя.