Вот то-то, все вы гордецы!

Спросили бы, как делали отцы?

А. С. Грибоедов. «Горе от ума»

Лоза и Рикардо

Певец Юрий Лоза уверен, что Земля — плоская, он приводит аргументы, будто бы «доказывающие» эту точку зрения, у него есть многочисленные сторонники, верящие, как и он, в то, что теория шарообразной Земли — это грандиозная мистификация. Но все же Юрию Лозе трудно получить признание своей теории; против нее ученые — астрономы, физики, географы; первые доказательства шарообразности нашей планеты появились еще в античные времена. Наконец, есть полеты в космос, откуда невооруженным взглядом видна реальная форма Земли. Вы скажете: в нашу эпоху науки иначе и быть не может! Но нет, может. Так может быть, если на стороне ложной теории оказываются сами ученые.

Один из столпов экономической науки — Давид Рикардо. Его теория сравнительных преимуществ разных стран уже два века является стержнем большинства моделей, описывающих международные экономические отношения и мировую торговлю. На этих моделях строится идеология, а вслед за ней и политика развитых стран по отношению к странам бедным, менее развитым. Главный тезис Рикардо общеизвестен: сравнительные издержки производства в разных странах определяют то, какие товары эти страны экспортируют. Поэтому Португалия должна производить и продавать вино, а Англия — металлические изделия. Логика кажется очевидной: чем меньше будет выстроено препятствий для торговли, тем больше Португалия сможет продать вина в Англию и, соответственно, заработать и тем больше сможет купить английских скобяных изделий по низким ценам. На этой мысли построена идеология свободной торговли, как говорили в XIX веке, фритредерства. Однако за скобками остается тот факт, что добавленная стоимость от производства и экспорта промышленных товаров выше, чем от экспорта товаров сельского хозяйства. Фернан Бродель называл эти рассуждения Рикардо псевдотеоремой. «Эта картина утешительная, слишком утешительная. Ибо возникает вопрос: такое разделение труда, которое Рикардо описывал в 1817 году как находящееся в порядке вещей, когда оно установилось и по каким причинам?»¹.

Подход Рикардо естественно предполагает вред всем странам от препятствий, чинимых международной торговле, — от таможенных тарифов в первую очередь. Парадокс заключается в том, что все страны (именно все!) в определенные периоды своего развития прибегали к торговым ограничениям. Подход Рикардо работает, когда партнеры примерно равны по силе, тогда свобода торговли и другой экономической деятельности, например инвестиций, приводит к взаимному росту. Однако если один торговый (экономический) партнер существенно сильнее другого, то первый всегда будет выигрывать. Более того, как пишет великолепный норвежский экономист Эрик Райнерт, «свободная торговля между странами, находящимися на разных уровнях развития, приводит к уничтожению наиболее эффективных промышленных секторов наименее эффективных стран»². Поэтому слабые страны, проводя разумную политику, всегда используют протекционизм.

Даже Англия, родина фритредерства, полностью открыла свои границы для торговли только в 1846 году³. США, одна из самых свободных в экономическом отношении стран, начав развивать свою сталелитейную промышленность в XIX веке, ввели 100-процентную пошлину. Германия, объединенная железным канцлером Бисмарком, развивала промышленность, следуя концепции Фридриха Листа — экономиста, впервые в Новое время глубоко обосновавшего необходимость протекционизма. (А еще раньше были меркантилисты.) Экономический взлет Российской империи под руководством Сергея Юльевича Витте был осуществлен по идеям Листа. Витте даже сам переводил работы Листа. Ярым сторонником этих идей был Дмитрий Иванович Менделеев⁴.

Теория сравнительных преимуществ Давида Рикардо уже два века является стержнем большинства моделей, описывающих международные экономические отношения. Подход Рикардо работает, когда партнеры примерно равны по силе

После Второй мировой войны самыми яркими примерами экономического чуда были сначала Япония, а затем Южная Корея. Обе страны следовали все тем же проверенным рецептам. В Японии до недавнего времени даже система мобильной связи была изолированной: въехав в Японию, чтобы поддерживать мобильную связь, надо было взять в аренду или купить телефон местной системы.

Образцовым примером в современности является Китай. В начале модернизации государство проводило жесткую протекционистскую политику, препятствуя ввозу товаров, но стимулируя инвестиции. По мере развития хозяйства, освоения все более высоких ступеней обрабатывающей промышленности Китай медленно менял свою политику. Теперь, когда он силен, он может требовать от партнеров, даже от США, либеральной международной торговли. Важно понимать, что такая политика Китая привела к тому, что мировая экономическая система в целом выиграла. И здесь теория Рикардо не ложная. В 1980 году внешняя торговля Китая составляла 38 млрд долларов, а в 2022-м — 6,3 трлн: рост в 167 раз, с поправкой на инфляцию доллара — примерно в 47 раз. На эти «новые» 6,3 трлн долларов была произведена продукция в Китае и продана в других странах, а продукция, произведенная в других странах, продана Китаю. Значит, мир стал богаче. Однако очевидно, что этот рост был бы невозможен без протекционизма на первых этапах модернизации. Другое дело, что, как я уже сказал, выиграла мировая экономика в целом, но лидер этой экономики — США — проигрывает мировую схватку.

Как представлена эта теория в современных учебниках? Вот пример из одного из самых популярных учебников «Экономикс» Макконелла и Брю⁵, этот учебник выдержал десятки изданий во многих странах, учатся по нему и в России. Авторы объясняют выгоды специализации на основе сравнительных издержек. Для иллюстрации берут производство авокадо в Мексике и соевых бобов в США. Путем довольно длинных манипуляций, почему-то без использования цен, приходят к выводу, что авокадо выгодно производить в Мексике, а соевые бобы — в США, поэтому эти страны и специализируются на выращивании этих культур. Нехитрый вывод, будто бы убедительно демонстрирующий теорию относительных преимуществ Рикардо. Вывод смехотворный, на уровне «рыбу надо ловить в реке, а орехи собирать в лесу». На этом фоне аргументация Юрия Лозы о плоской Земле выглядит, пожалуй, предпочтительнее. Не вдаваясь сейчас в глубокий анализ, зададимся одним вопросом: если закон Рикардо так складно распределяет производство по разным странам и, как утверждается, на благо этих стран, то зачем же миллионы беженцев из Мексики и других стран Латинской Америки ежегодно пересекают мексиканско-американскую границу, рискуя свободой, а иногда даже жизнью? Почему же они бегут в США, а не используют в полной мере свои конкурентные преимущества, выращивая авокадо, какао или бананы?

В другом месте этого учебника⁶ дана отповедь сторонникам протекционизма: «Хотя в учебных аудиториях преобладают защитники свободной торговли, в залах Конгресса [США] иногда доминируют протекционисты. Какие аргументы приводят протекционисты для оправдания торговых барьеров? Аргумент этот, скорее, имеет военно-политический, чем экономический характер: протекционистские пошлины нужны для сохранения и усиления отраслей, выпускающих стратегические товары и материалы, которые необходимы для обороны или ведения войны». Ловкий ход, противопоставляющий миролюбивых либералов — сторонников фритредерства и воинственных ретроградов, готовящих войну. Ниже мы еще обсудим связь капитала, правил мировой торговли и войны, а пока обратимся к контрпримеру, несколько разбавляющему патоку примера из американского учебника. Этот пример приводит Эрик Райнерт⁷. Он сравнивает производство мячей для бейсбола — их делали на Гаити, в Гондурасе, а в последнее время в Коста-Рике — и производство мячей для гольфа в Нью-Бедфорде, штат Массачусетс. Мячи для бейсбола шьют вручную, автоматизировать производство невозможно. Каждый работник на фабрике в Коста-Рике шьет четыре мяча за час, зарабатывает за это один доллар. В США эти мячи продаются по цене 15 долларов за штуку. Производство же мячей для гольфа технологично. Здесь работают высококвалифицированные инженеры и рабочие, в среднем они зарабатывают 14‒16 долларов в час. Райнерт констатирует: «Разные зарплаты в этих промышленных секторах — это прямое следствие неравномерного технологического развития. Бедность Гаити и богатство Соединенных Штатов — это одновременно и причина, и результат выбранного ими продукта производства». Но как осуществляется выбор, как этот порядок вещей установился и по каким причинам (Ф. Бродель)? Это есть один из основных вопросов экономической науки. От него нельзя стыдливо или цинично закрываться разглагольствованиями о выгодах производства авокадо или соевых бобов. Ответ на этот вопрос раскрывает исторический опыт народов, достигших процветания. Однако в этом и заключается одна из проблем современной экономической науки. Мало кто из экономистов готов пересматривать сложившееся положение дел, подвергнуть ревизии теории, которые очевидным образом расходятся с реальностью, подобно теории Давида Рикардо. Земля — плоская, и это устраивает слишком многих.

Аргументация учебников «Экономикс» фактически не научна. Свободная торговля навязывается в них как моральный императив, а факты и теоретические модели подгоняются или искажаются под этот императив. Джованни Арриги жестко высказался по этому поводу: «Фритредерский империализм ввел принцип, согласно которому законы, действующие внутри и между государствами, подчинялись верховной власти новой, метафизической сущности — мировому рынку, управляемому своими “законами”, — предположительно наделенной сверхъестественной силой, которая превосходила силу римского папы и императора в средневековой системе правления»⁸.

Другие мифы

Есть еще немало общепринятых сентенций, ошибочных, противоречащих историческим фактам, но ставших общим местом, превратившихся в догму.

Принято считать, что экономический прогресс и процветание возможны только в условиях демократии. Действительно, сейчас, когда мы сопоставляем уровень экономического развития, благосостояния народа и развитость демократических институтов, мы признаем, что самыми богатыми являются преимущественно демократические страны. Однако важно понять, вспомнить, каков был политический режим в ныне демократических странах в тот период, когда они выходили на траекторию быстрого экономического развития. Сошлюсь на Анатоля Ливена⁹, известного социолога и русолога. Ливен указывает, что есть только два примера, когда демократия и экономическое развитие на первой стадии совпадали, это США в XVIII‒XIX веках и несколько стран Восточной Европы после краха социализма. Про США Ливен говорит так: «Вы можете создать любую демократию, если у вас есть три миллиона квадратных миль территории, чтобы раздать вашему населению. Поэтому у вас нет таких проблем, как восстание крестьян против аристократии, у вас нет проблем с нищетой низов, у вас нет проблем с этническими меньшинствами, потому что вы их просто всех поубивали»¹⁰. Что касается стран Восточной Европы, добавлю от себя: они преодолевали трудности под плотным патронажем Запада — и политическим, и финансовым.

Ливен продолжает: «Европейские страны, где скачок в экономическом развитии пришелся на XVIII век, как в Великобритании, или на XIX век, как в других странах, совершенно не были демократиями. Великобритания была олигархией, управляемая аристократией и коммерческими классами. Все другие европейские страны на тот момент тоже были или олигархиями, например Франция и Бельгия, или автократиями, например Германия». Страны, преуспевшие в XX веке, тоже не были демократиями. Япония, конечно, олигархия, тем более Южная Корея с ее чеболями.

Одно время в России был очень популярен многолетний лидер Сингапура Ли Куан Ю — автор «сингапурского чуда». Особенно популярен он был в тех кругах, которые у нас принято называть либеральными. Приведу одно высказывание этого действительно выдающегося политического деятеля, оно говорит само за себя:

«Меня часто обвиняют в том, что я вмешиваюсь в частную жизнь граждан. Да если бы я не делал этого, мы бы не добились того, чего мы смогли добиться на сегодняшний день. И я говорю без намека на сожаление, что мы не добились бы такого экономического прогресса, если бы я не вмешивался в личные дела. Кто ваш сосед, как вы живете, почему вы шумите, как вы плюете и на каком языке вы говорите — мы решаем, что правильно. Неважно, что думают люди»¹¹.

Означают ли эти исторические обстоятельства, что России, для того чтобы перейти к энергичному экономическому развитию, нужно отказаться от демократии? Вовсе нет. Наша страна уже прошла решающий период модернизации народного хозяйства. Модернизация началась еще до революции 1917 года (Витте, Столыпин) и особенно интенсивно продолжилась в советское время. И эта модернизация проходила примерно в тех же политических условиях, что и в других странах. Сегодня Россия — развитая страна с соответствующей урбанизацией, уровнем образования и науки, современными вооруженными силами. Мы пережили чудовищный провал обрабатывающей промышленности в 1990-е годы, но это дело уже поправляется.

Еще одна идея, граничащая с политическим лозунгом, — о независимости капитала от государства; будто бы капитал не имеет отечества, как Марксов пролетариат в XIX веке. Этот тезис ложен. Сошлюсь на Джованни Арриги: «Наиболее важным аспектом этого во многом забытого перехода [к капиталистической власти] было уникальное сочетание государства и капитала, которое нигде не было более благоприятно для капитализма, чем в Европе… Капитализм торжествует лишь тогда, когда идентифицирует себя с государством, когда сам становится государством»¹².

Хороший опровергающий тезис о независимости капитала дал мировой кризис 2009 года, когда все крупнейшие компании, оказавшиеся в трудном положении, вдруг вспомнили свое отечество и обратились за спасительной помощью именно к правительствам. Тогда же представители России выразили желание купить оказавшуюся на грани банкротства автомобильную компанию «Опель». Предполагалось, что эта компания, хотя и не лучшая в автомобилестроении, но все же обладающая современными технологиями и компетенциями, будет полезна для развития автомобилестроения в России. Однако сделка не состоялась. Немецкие власти запретили продажу «Опеля», именно власти, а не акционеры.

Разбор подобных искажений можно продолжать, список длинный. Следует констатировать, что в современных курсах экономики немало мифов; особенно не дорожат реальностью в тех разделах, которые относятся к политической и социальной областям деятельности. Сегодня почти все обитатели российской общественной сферы — преподаватели, журналисты, работники разных областей хозяйства, в том числе государственные служащие и менеджеры госкорпораций, наконец, просто обыватели — находятся в плену этих и других подобных идеологем. Какие-то из этих идеологем являются традицией определенных научных школ, отражающие их базовые ценности, а какие-то внедрены намеренно.

Математический туман

Возьмите любой учебник по макроэкономике, в нем огромное количество формул, уравнений, моделей. Пожалуй, больше, чем в учебнике физики. Знакомясь с учебником по макроэкономике можно подумать: раз эта наука так далеко зашла, строит сложные математические модели, значит, она должна бы эффективно управлять хозяйственными процессами. Но почему же тогда случаются регулярные кризисы, половина мира в нищете, экологические проблемы неясно, как решать, и т. д. и т. п.?! Если я разглядываю учебник по сопромату, я знаю, что формулы верны и мост, построенный по этим формулам, не разрушится; следование учебнику по электротехнике обеспечит нужное напряжение в розетке, а проводка не сгорит. Похоже, что-то не так с учебниками по макроэкономике.

Есть одно принципиальное отличие учебника по макроэкономике от учебников по разным разделам физики и вообще физики как науки и экономики, куда ее двигают последние десятилетия.

Общую физику в МФТИ, а это ведущий вуз страны в своей области, изучают на протяжении пяти семестров. (По крайней мере, так было, когда я там учился.) При этом кроме изучения теории полагается выполнить за пять семестров сорок лабораторных работ. Физик, как и любой другой ученый, не должен терять связь с реальностью, он должен работать с реальными, а не выдуманными объектами.

Например, если решается задача распространения тепла в каком-то объекте с использованием уравнений теплопроводности, физик, решающий эту задачу, конечно, понимает ограниченность точности этих уравнений: он понимает, что константы — коэффициенты теплоемкости и теплопроводности — рассчитаны с определенной ошибкой и для чистых материалов, а объект, с которым он работает, не столь чистый. Кроме того, эти константы на самом деле не постоянные величины, а зависят от температуры самого объекта. Квалифицированный физик осознает условности и ограничения модели и, получив результат, отдает себе отчет в его приблизительности и, главное, в степени этой приблизительности.

Мы точно знаем, что законы физики — Ома, или Бойля—Мариотта, или всемирного тяготения — более или менее верны; они проверены миллионами измерений, и не только на студенческих лабораторных работах. Использование математики в естественных науках привело к грандиозным результатам. Функционирование современной техносферы невозможно без математики, да она и не могла бы быть без математики создана. А в экономической науке — какие практические задачи помогли решить все эти бесчисленные математические модели и дифференциальные уравнения?

Но, возможно, практические результаты — дело будущего, надо лишь накопить нужную мощность математического аппарата? Есть общеизвестный тезис, приписываемый Канту. Будто бы он сказал следующее: в любой науке столько истины, сколько в ней математики. Не следуют ли современные экономисты этой формуле великого философа? Проблема только в том, что Кант такого не говорил.

Вот настоящая цитата Канта, похожая на расхожий тезис, обитающий в интернете: «В любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики»¹³.

Но, во-первых, здесь речь идет об учениях о природе, а не о человеке и обществе, а во-вторых, надо подробнее разобраться в том, как понимает Кант роль математики в науках. Обратимся еще к одной цитате: «Пространство и время — вот те созерцания, которые чистая математика кладет в основу всех своих познаний и суждений… В самом деле, математика должна показать все свои понятия сначала в созерцании, а чистая математика — в чистом созерцании… Геометрия кладет в основу чистое созерцание пространства. Арифметика создает понятия своих чисел последовательным прибавлением единиц во времени… Но и те и другие представления суть только созерцания»¹⁴.

Эти «чистые созерцания» (в случае наук о природе — пространство и время) суть формы нашей чувственности, и они должны предшествовать всякому эмпирическому созерцанию. Кант имел в виду вовсе не наличие в любой науке математических моделей и строгих процедур доказательства, как в математике, а нечто совсем иное — наличие базовых элементов (принципов), являющихся тем самым чистым созерцанием.

Такие созерцания (может быть, несколько упрощенно, абстракции), как математические (и механические) пространство и время, работают в естественных науках, то есть дают результат, воплощенный в технике, они продуктивны. Возможно, объяснение простое: механистические пространство и время являются приемлемым приближением реальных физического пространства и времени для того, чтобы решить огромное количество прикладных задач.

Механическая попытка запихнуть в экономическую науку как можно больше формул и уравнений оказалась негодной и привела к кризису. «Природа кризиса [экономической науки] заключается не столько в недоразвитости методов экономического исследования, сколько в ложной претензии экономистов на то, что экономика должна стать и постепенно становится “точной” наукой (“a science”) — в том смысле, в каком “точными” являются теоретическая механика или химия»¹⁵, — пишет Виктор Полтерович. Этот кризис не купируется, не преодолевается, напротив, он усиливается, поскольку «ложная претензия» транслируется через систему образования. «Учебники же по экономике и весь процесс обучения построены так, что создают у студентов впечатление, будто они изучают дисциплину, принципиально ничем не отличающуюся от естественных наук»¹⁶.

Экономическая наука в своей теоретической части становится похожей на средневековую схоластику; не на высокое богословие с Фомой Аквинским, Николаем Кузанским или Григорием Паламой, а на бесплодное манипулирование словами и понятиями. Роберт Лукас, обсуждая современный текст об экономическом росте, пишет: «Можно ли рассматривать эти два параграфа как краткое изложение того, что известно об экономическом росте? Ведь это всего лишь заметки о некоторых свойствах математических моделей полностью вымышленных миров, придуманных экономистами»¹⁷.

Если бы это были только лабораторные упражнения! Но схоластика не безобидна. Проблема в том, что приверженцы этих методов теряют связь с реальностью. Решения, получаемые в воображаемом мире, могут плохо соотноситься с миром реальным. Виктор Полтерович вспоминает драму 1990-х годов: «Теория оказалась неспособной не только решить, но даже и предвидеть проблемы переходных экономик. В России прогноз инфляции был занижен в тысячи раз»¹⁸.

Приведу примеры из свежей практики.

В последние годы особо модным стало понятие потенциального ВВП, то есть такого ВВП, который может быть достигнут при полной занятости рабочей силы и полном использовании всех ресурсов, в том числе основных фондов. Поскольку безработица в России низкая, предполагается, что полная занятость достигнута. (Хотя в тени остается весьма большая доля трудовых ресурсов и говорить о полной занятости абсолютно определенно нельзя.) Загрузка основных фондов тоже будто бы велика. Отсюда делается вывод, что быстрый экономический рост (4‒5% в год) неоправдан и даже опасен; такое превышение реальным ростом «потенциального» грозит перегревом экономики — высокой инфляцией и даже кризисом. Мало кто задается вопросом: если хозяйство страны растет быстрее, чем предполагалось, возможно, у этого есть объективные причины?

В более или менее стабильной ситуации оценка потенциального ВВП может сработать. Но ситуация в 2022‒2023 годах была иной, она не была стабильной. Огромное количество санкций против России привело к резкому сокращению возможностей для привычного импорта — из западных стран. Это открыло новые ниши для российских компаний. Бурно растет обрабатывающая промышленность. Инвестиции в промышленности как никогда велики, и это несмотря на высокие процентные ставки. А инвестиции, естественно, воплощаются в новые основные фонды, которые отодвигают уровень максимальной загрузки. Если говорить в терминах кривых спроса и предложения (здесь теория оказывается полезной, но без излишней математики, а в силу рациональной логики базовых экономических моделей), кривая предложения сдвигается вправо, давая простор для экономического роста. Подробно эти и другие обстоятельства и сама логика наблюдаемого, для многих загадочного роста описана в статье Татьяны Гуровой¹⁹.

Сомнительный тезис о перегреве ведет к другой ошибке. Будто бы «избыточный» рост ВВП по сравнению с тем, что позволяет ВВП потенциальный, увеличивает инфляцию. Действительно, в 2023 году инфляция была выше типичных для предыдущих лет показателей. Однако полагаю, что это такое явление, какое было описано более века назад. Правда, чтобы согласиться с этой трактовкой, надо признать наличие экономических циклов, с существованием которых теперь не согласно большинство экономистов. Явление таково: в экономическом цикле подъем не начинается равномерно, у него появляются быстро растущие лидеры; в фазе подъема возникают локальные дефициты той или иной продукции, что абсолютно естественно, поскольку сложно спрогнозировать довольно быстрое повышение темпов экономического роста. Дефицит ведет к росту цен, но по мере втягивания в рост все большего количества хозяйственных агентов дефицит устраняется, а рост цен прекращается. Примерно это и наблюдается в российской экономике в 2024 году.

Если читатель уже заподозрил, что я клоню к тому, чтобы объявить экономику лженаукой, надеюсь, приведенный набросок экономического анализа должен его убедить, что я далек от такого стремления.

Вернемся к кантовским созерцаниям

Итак, в математике чистые созерцания по Канту — это пространство и время. А в экономике? Возможно, попытка создать в экономической науке чистое созерцание — это «экономический человек», Homo economicus. И хотя эта абстракция привела к некоторым разумным теориям и моделям, она оказалась далеко не столь плодотворной, как это пытаются представить апологеты сегодняшнего мейнстрима экономической науки. «Экономический человек» слишком далек от реальности, не так, как математические и механические пространство и время, то есть, по сути, не является «созерцанием» в Кантовом смысле, а, скорее, является спекуляцией.

Почему абстракция «экономического человека» оказывается не слишком продуктивна? По-видимому, потому, что она не ухватила нечто важное, что, собственно, делает человека человеком. Этот абстрактный агент экономической деятельности оказался слишком похож на тех смитовских собак, которые не умеют обмениваться костями. Адам Смит имел в виду, что собаки и другие животные никогда не вступают в сделки, в отличие от человека; и это природное свойство человека будто бы и есть единственное основание хозяйственной деятельности. Но все же человек, вероятно, отличается от собак в большей степени.

Выдающийся немецкий экономист исторической школы Густав Шмоллер (к сожалению, почти забытый, а надо бы его работы вернуть в научный и образовательный оборот) писал: «Старая смитовская политическая экономия… находила свой идеал справедливости исключительно в свободе договоров. Исходя из представления, что по природе все люди равны, она требовала для этих равных людей только свободы и надеялась, что в таком случае будут заключаться договоры относительно одинаковых для обеих сторон ценностей с одинаковыми выгодами. Она не знала ни общественных классов, ни значения общественных учреждений для народно-хозяйственной жизни. Социальная динамика слагается по ее взгляду исключительно из деятельности отдельных личностей, отдельных договоров этих личностей»²⁰.

Густав Шмоллер: «Старая смитовская политическая экономия находила свой идеал справедливости исключительно в свободе договоров. Исходя из представления, что по природе все люди равны, она требовала для этих равных людей только свободы и надеялась, что в таком случае будут заключаться договоры относительно одинаковых для обеих сторон ценностей с одинаковыми выгодами. Она не знала ни общественных классов, ни значения общественных учреждений для народно-хозяйственной жизни»

Шмоллер указывает, что упрощенная модель «старой смитовской политической экономии» (старой — это написано в конце XIX века) выхолащивает саму суть человека и человеческого общества. Политэкономия — это наука о хозяйственных отношениях людей в конкретных и сложно устроенных обществах. Но, как и любая наука о человеке, политэкономия (если хотите, экономика) не может отвернуться от главного, что определяет деятельность человека, — от ценностей. И в этом фундаментальное отличие наук о человеке от естественных наук. «Когда во второй половине XIX века некоторые дисциплины, изучающие человеческую реальность (например, история, психология и социология), стали называть себя “науками”, они сразу же оказались в трудном положении. И впрямь, мир человеческой деятельности, будь то индивидуальной или коллективной, видимо, насквозь пронизан ценностями. Поэтому исследователь вынужден изучать деятельности, в которых “участвуют” ценности»²¹.

Один из создателей теории систем Людвиг фон Берталанфи как-то заметил, что существует не менее дюжины интерпретаций деятельности Наполеона — «от представления о Наполеоне как о кровавом тиране и эгоистическом враге человеческой свободы до Наполеона как мудрого проектировщика объединенной Европы»²². И это при том, что наполеоновский период идеально представлен документами. Берталанфи полагает, что историк имеет полное право строить свою концептуальную модель исторических событий и роли в этих событиях исторических персонажей. Без этого история оставалась бы лишь хроникой. Было бы высокомерно лишить историю звания науки на том основании, что в ней нет «законов», как в науках естественных.

В экономической науке существует огромная традиция ценностного подхода. Это, конечно, Макс Вебер с его знаменитой работой «Протестантская этика и дух капитализма». Разве само название не указывает, что, по мнению Вебера, экономическая наука — это наука о духе человека? В экономической деятельности есть множество самых разных обстоятельств, и даже уродливых, мы это еще обсудим, а капиталисты — это не кружок моралистов, но тем не менее именно этику, в данном случае протестантскую этику, великий социолог выдвинул в качестве движущей силы капитализма.

Другой великий ум, Йозеф Шумпетер, полагал, что деятельность предпринимателя, который постоянно ищет новые комбинации факторов производства, внедряет на свой страх и риск инновации, ломает существующий порядок вещей, концепция индивидуального рационального и гедонистического эгоизма не объясняет; деньги, прибыль — это лишь показатель успеха и символ победы. Каковы мотивы предпринимателя? Шумпетер выделяет три вида мотивов: «Прежде всего, это мечта и воля основать свою частную империю… Вторая группа мотивов связана с волей к победе. Сюда входит, с одной стороны, желание борьбы и с другой — стремление к успеху ради успеха… Наконец, третья группа мотивов связана с радостью творчества, которая проявляется и в других случаях, но только здесь становится определяющим моментом поведения»²³. И эти мотивы чужды экономическому ratio и его законам. Говоря в терминах Макса Вебера, предприниматель действует не целерационально, в смысле достижения конкретных результатов типа прибыли, он действует ценностно-рационально.

Здесь же Фернан Бродель с его широчайшим кругозором, с его поразительным ви́дением вековых процессов развития торговли, мануфактур, банков, перетекания экономической силы из одних государств в другие и одновременно жизни на самом низком уровне — в лавке торговца, в хозяйстве мелкого крестьянина, в конторе менялы: «В сердце любой цивилизации утверждаются религиозные ценности. Это реальность, идущая издалека, очень издалека. Если в средние века и позднее церковь боролась с ростовщичеством и с наступлением денег, так это потому, что она представляла давно минувшую эпоху, куда более давнюю, чем капитализм, эпоху, для которой новшества были непереносимы. Тем не менее, конечно, религиозная реальность не составляет сама по себе всей культуры, которая охватывает также дух, стиль жизни (во всех значениях этого термина), литературу, искусство, идеологию, самосознание… Культура создана из множества богатств, материальных и духовных»²⁴.

В конце концов, именно культурное единство, проистекающее из христианства, некая «проницаемость» составили основу для объединения Европы. И это несмотря на то, что Европа уже давно в большой степени секулярна; культурные-то основания никуда не делись (хотя их и пытаются размыть последние десятилетия).

Густав Шмоллер, которого я уже цитировал, много размышлял над темой справедливости при капитализме. У него даже есть работа, которая так и называется: «Справедливость в народном хозяйстве». Приведу еще одну мысль этого экономиста: «Если бы в области народного хозяйства нужно было бы видеть только господство слепых сил, эгоистических интересов, естественных величин, механических процессов, тогда она была бы вечной борьбой, хаотической анархией; она представляла бы собой bellum omnium contra omnes. Что в действительности этого нет, признавали даже те, которые в проявлениях эгоизма видели единственную двигающую силу народного хозяйства»²⁵.

Обращу здесь внимание на одну деталь. Шмоллер использует понятие «народное хозяйство». В России оно сейчас не принято; многие полагают, что это советский термин, отдающий пропагандой. Но это не так. Термин «народное хозяйство» старый, его давно использовали в Европе. И в нем есть не пропагандистский, а политический смысл. «Народное хозяйство» — это хозяйство всего народа страны, независимо от той роли, которую играет человек в этом хозяйстве. Хотя, конечно, влияние какого-нибудь крупного предпринимателя несопоставимо больше, чем рабочего на его предприятии, но все равно это общее хозяйство, хозяйство их общей страны. Понятие же «экономика» лишено такой моральной отсылки. Замена термина в 1990-е годы не случайна: эта замена носила идеологический характер — и как отвержение советского наследия, и как переход к неолиберальной экономической идеологии.

Итак, подытоживая эти простодушные размышления о математике в науках, посчитаем возможным заявить принцип, что в экономической науке чистыми сущностями являются ценности. И это в большей степени роднит экономическую науку с другими науками, изучающими общество и человека, в первую очередь с социологией, нежели с науками естественными, где математика не просто уместна — без нее эти науки попросту невозможны.

Капиталисты — это не кружок моралистов, но тем не менее именно этику, в данном случае протестантскую этику, великий социолог Макс Вебер выдвинул в качестве движущей силы капитализма

В таком положении дел заложен внутренний конфликт. Исследователь почти неизбежно проецирует свои ценности на объект изучения. Но вспомним Макса Вебера: «…там, где человек науки приходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полному пониманию фактов»²⁶. Возможно ли всецело выполнить это требование? Ведь в той же работе Вебер говорит, что наука, как и любое другое настоящее дело, невозможна без страсти. Но как же изолировать страсть от ценностей? Не думаю, что даже самый добросовестный исследователь способен полностью отрешиться от ценностей, ибо он сам соткан из них, как и любой человек. Добросовестный исследователь должен открыто заявить свои ценности и свою, если надо, политическую (идеологическую) позицию в том случае, когда могут возникнуть опасения в его предвзятости. Однако чем меньше искушен и образован исследователь, тем вероятнее и опаснее эта научная несообразность; он просто может не осознавать своих субъективных предубеждений. Конструктивный выход из такой ситуации зависит не только от научной добросовестности исследователя, но и от широты его кругозора, что не может быть достигнуто без надлежащего образования.

Можно задаться вопросом: да нужно ли вообще погружаться так глубоко?! В конце концов, экономика преимущественно прикладная наука. Механик, ремонтирующий двигатель внутреннего сгорания, не обязан знать, что такое цикл Карно, но ученый и инженер, конечно, знать должны. Так же и экономист должен понимать принципы, на которых строится эта наука, должен владеть инструментами этой науки, такими инструментами, которые позволяют различать действительно научное понимание реальности от схоластики и мифов, зачастую пропагандистских.

Математика нужна

Между тем разумное использование математического аппарата в изучении экономики необходимо, и даже в теоретических моделях. В конце концов, рассуждения ранних экономистов о растущей или падающей отдаче той или иной деятельности (вспомним, например, трактат Антонио Серра 1613 года²⁷), вылились в теорию предельной полезности. Эта дифференциальная теория вполне практична; например, она дает возможность соотносить эффективность производственного капитала и процентные ставки, то есть увязывает функционирование производственного и финансового секторов. Таких позитивных примеров много; главное в использовании математики — не терять связь с реальностью. Более того, без математики не обойтись при работе с разного рода статистическими данными, особенно с временными рядами экономических показателей. Но парадоксально, что в этой области, которая, казалось бы, не подвержена идеологическим влияниям и философским флуктуациям, есть много проблем. Во-первых, как я заметил выше, экономисты-теоретики не очень любят цифры, отражающие экономическую реальность. И это очень старое явление. Шумпетер еще в конце 40-х годов прошлого века отмечал: «В принципе очевидно, что статистика в виде отдельных показателей или статистических рядов должна быть жизненно важной областью экономического анализа… Не иначе как курьезом можно назвать тот факт, что [этот] элементарный и самоочевидный тезис… некоторые экономисты упорно отвергают по сей день»²⁸. Во-вторых, на экономических факультетах даже ведущих университетов России изучению экономической статистики не уделяется должного внимания. Хотя есть примеры великолепных курсов: см., например, книгу В. А. Бессонова²⁹ и его курс в ВШЭ.

Приведу два примера из актуальной повседневности — инфляция и цена бензина — то, что касается абсолютного большинства жителей России (за исключением, пожалуй, очень богатых).

Помесячную инфляцию традиционно было принято считать по отношению к соответствующему месяцу прошлого года. Если показатель меняется плавно, такой расчет не вызывает нареканий. Но если показатель демонстрирует скачки, такое измерение может существенно искажать реальную картину, вести к непониманию ситуации в экономике и к управленческим ошибкам.

Рассмотрим сначала гипотетическую ситуацию, разъясняющую сказанное. На графике 1 показан условный индекс цен по условным месяцам. Сначала цены не меняются и индекс стабилен. В точке 6 происходит скачок — за этот месяц цены вырастают на 10%. Затем цены вновь не растут. Если считать инфляцию как отношение индекса цен в текущем месяце к предыдущему, то ее значение будет отличаться от нуля только в одной точке и составит 10% (см. график 2). А если относить значение показателя к прошлому году, то показатель инфляции будет оставаться на уровне 10% целый год, пока наконец уровень индекса цен не будет соотнесен с тем месяцем, когда произошел скачок (см. график 3). Очевидно расхождение такого расчета со здравым смыслом. Но почему же тогда принято считать инфляцию, да и многие другие динамические данные по отношению к месяцу предыдущего года? Ответ очевиден: так сразу получается показатель в годовом измерении. Кроме того, и это важнее, так избегается проблема разного количества дней в месяцах и сезонных отклонений показателя.

На графике 4 показан реальный индекс потребительских цен в России с октября 2021 года (индекс в этой точке принят за единицу) до мая 2023-го (данные Росстата). Форма графика схожа с гипотетической картиной на графике 1. Вначале индекс медленно растет, в марте‒апреле 2022 года происходит скачок показателя примерно на 10%, через некоторое время цены даже несколько снижаются, а затем рост индекса возвращается примерно к тому, что наблюдался до скачка. Если считать инфляцию как отношение уровня индекса цен в текущем месяце по отношению к соответствующему месяцу прошлого года, то она будет необычно высокой вплоть до марта 2023 года, когда текущий уровень будет сравниваться с уровнем уже после скачка, точно так же, как на гипотетической картинке. Но в реальности-то инфляционная ситуация на протяжении года совсем иная!

Нельзя сказать, что никто этого не понимает. В последнее время в профессиональной среде в основном оперируют показателем текущей инфляции. И тем не менее, если текущая инфляция эмоционально оказывается невысокой, часто проскальзывает: но вот по отношению к прошлому году!.. Так делают эксперты-комментаторы, чтобы драматизировать ситуацию, подогревая интерес читателя или зрителя, так делают чиновники — сторонники сохранения высокой процентной ставки, так делают журналисты, которые не считают нужным во всем этом разобраться.

Еще один пример из нашей жизни. С завидной регулярностью возникает общественное напряжение в связи с ростом цен на бензин. СМИ пестрят сообщениями на эту тему, власти ищут виновных и принимают какие-то меры. Можно понять обычного гражданина, он не обязан следить за динамикой цены бензина, которым он заправляет свой автомобиль. Гражданин чувствует рост цены на своем кошельке, ему для этого никакие индексы не нужны. Но те, кто считается профессионалами, никогда не разбирают ситуацию рационально — полагаю, что они не умеют это делать, их этому не учили.

На графике 5 представлена цена бензина АИ-95 с 2001 по 2023 год (данные Росстата) и тренд этого показателя. Удивительно, но отличной аппроксимацией оказалась прямая — так при работе с реальными показателями бывает редко. Отсюда очевидно, что темпы прироста цены бензина в среднем уменьшаются. На графике 6 представлены темпы прироста модельной прямой; и эти темпы, то есть рост цены бензина за год, снижаются — примерно на 20% в год в начале 2000-х до порядка 4% в год в настоящее время. Бензин продолжает дорожать, что огорчает, но со временем все медленнее, что радует. Конечно, этими графиками на большом временном интервале обывателя не успокоишь, но профессионалам надо хотя бы отдавать себе отчет в том, как меняется цена, какова долгосрочная тенденция, каков может быть разумный прогноз цены.

Эти примеры показывают, что при анализе обыденных жизненных ситуаций профессиональное сознание экономистов нередко не отличается от сознания профанного.

Необходимо радикально усиливать преподавание статистики на экономических факультетах. Такое преподавание должно стать как прописи в первом классе, как таблица умножения во втором — без чего нельзя научиться ни писать, ни считать. Точно так же никакой экономический анализ невозможен без умения работать со статистическими данными.

Объект экономической науки

А какой объект изучает экономическая наука? По умолчанию предполагается, что это однородная рыночная экономика, в которой ее агенты предъявляют спрос и предложение. Эти агенты действуют автономно и независимо, максимизируя для себя некую полезность. Этот подход часто оказывается вполне действенным, за исключением тех случаев, когда в экономическую деятельность вторгаются факторы, которые сильнее собственно спроса, предложения, выгод международной торговли или инноваций. Но именно эти случаи во многом и надолго определяют течение хозяйственной жизни и даже ход истории. Джованни Арриги отмечает: «В социальных науках, политическом дискурсе и средствах массовой информации распространено представление о том, что капитализм и рыночная экономика более или менее тождественны между собой»³⁰. И это слишком безмятежная картина.

Фернан Бродель считал, что хозяйственная система последних столетий состоит из трех уровней. Нижний этаж он называл материальной жизнью, неким гумусом, откуда произрастает рынок. Это слой примитивной и самодостаточной экономики: сантехник по вызову, маникюрный салон, несетевое кафе, сапожная мастерская и проч.; в прошлые времена этот слой был самым широким. Второй этаж — то, что Фернан Бродель называл собственно рыночной экономикой. И там работает спрос-предложение, там множатся горизонтальные связи между компаниями и рынками. «Наконец, рядом с этим слоем, или, вернее, над ним, зона “противорынка” представляла царство изворотливости и права сильного. Именно там и располагается зона капитализма по преимуществу — как вчера, так и сегодня, как до промышленной революции, так и после нее»³¹.

На третьем этаже — большие деньги, стратегические инвестиции, там большая политика, там глобализация. На этом этаже развязывают опиумные войны и подрывают «Северные потоки». На этом этаже «всегда существовали карты лучше других, а иной раз (и часто) крапленые»³².

Первый этаж, скорее, объект для социальной антропологии, а не экономической науки. А вот второй этаж как раз для этой науки, здесь работают разумные теории и модели, здесь много результатов, которыми может гордиться экономическая наука.

На третьем этаже не обойтись без истории и политологии. Опять пример из нашего обихода. Одно из модных «либеральных» рассуждений в экспертной экономической среде — это тезис о необходимости расчленить и приватизировать «Газпром». Мол, тогда конкуренция снизит издержки добычи и транспортировки газа, что пойдет на пользу и бюджету, и потребителям. Это наивное рассуждение. «Газпром» находится не на втором, рыночном, этаже хозяйственной системы, а на верхнем этаже. «Газпром» не просто поставщик газа на рынок, Газпром — игрок, от которого зависит экономическая эффективность очень многих хозяйствующих субъектов в Европе. Подрыв «Северных потоков» был направлен не только против России, чтобы снизить наши экспортные доходы, а против Германии и Европы в целом, может быть, против них в первую очередь, чтобы подорвать их конкурентоспособность.

Броделевское рассуждение о трех этажах хозяйственной системы вскрывает еще один пробел в экономическом образовании. Мы рассказываем студентам об антитрестовских законах или о борьбе государства с монополиями, но не рассказываем о грубых действиях государств в экономической борьбе. Тем самым мы вводим студентов в заблуждение: будто бы государство всегда умеряет аппетиты бизнеса и выступает на стороне общества. Такая трактовка есть в том числе следствие общепринятой, но сомнительной схемы «государство — бизнес — общество».

Экономическая история убеждает в обратном: крупный капитал усиливается и торжествует, когда он взаимосвязан с государством, когда, по выражению Броделя, сам становится государством. Ключевое понятие здесь — власть, власть капитала, которая невозможна без тесной связи с государством. Расчленить «Газпром» означает добровольно отказаться от своей силы на жестком поле мировой конкуренции.

Мне показалась любопытной аналогия трехэтажной модели Броделя классификации военной науки по А. А. Свечину³³. «Искусство ведения военных действий не делится какими-либо гранями на вполне самостоятельные, резко очерченные отделы. Оно представляет одно целое… Однако изучение его в целом представляет крупное неудобство»34. Первая часть — это тактика. Она «должна остановить свое внимание лишь на отдельном бое… Тактика не может задаваться исследованием действий организационных соединений, превосходящих дивизию». Этот уровень похож на нижний этаж экономики по Броделю. Вторая часть — это оперативное искусство. Здесь речь идет уже о крупных воинских формированиях. Аналог — второй этаж по Броделю. Третья часть — стратегия, это верхний этаж: подготовка к войне, группировка операций; это использование всех ресурсов страны для достижения конечной военной цели. «Стратегия является продолжением, частью политики». Так же как и капитализм, в понимании Броделя, является частью политики и государства.

Почему я привожу эту аналогию с военным делом? Военные не могут позволить себе мудрствовать, они просто проиграют войну. А экономисты делают это сплошь и рядом.

Вернемся к теме экономической власти. В последние годы политический дискурс неизменно включает в себя тему скорого краха США как последней империи. На эту тему написано много вполне квалифицированных трудов. И особенно любят порассуждать об этом в СМИ. Делается это настолько часто, что обыватель уже устал ждать, когда Америка наконец рухнет или хотя бы обрушится доллар. К сожалению, и здесь нельзя констатировать, что выпускники экономических факультетов вполне понимают характер этого исторического процесса.

Не подлежит никакому сомнению, что на протяжении нескольких последних веков западный мир имел последовательно сменяемых лидеров. Такое лидерство принято называть гегемонией: это власть, господствующая над системой государств. Но, как отмечает Джованни Арриги, это не чистое господство. «Это похоже на макиавеллевское представление о власти как сочетании согласия и принуждения. Принуждение означает применение силы или угрозу возможного применения силы; согласие означает нравственное руководство»35. При этом власть гегемона позволяет заявить, что установленные им правила не только отвечают интересам гегемона, но и соответствуют «общим» интересам. В этом есть, конечно изрядная доля мошенничества. Но, как отмечает Арриги, если притязания господствующей группы на выражение общих интересов представляют собой чистое мошенничество, такая ситуация уже не гегемония, а ее провал. И, похоже, мир вступил именно в такую фазу своего развития.

США заняли позицию мирового гегемона в 20-х годах прошлого века, вытеснив с этого места Великобританию, которая доминировала в мире почти весь XIX век. До Великобритании гегемоном были Нидерланды — эта страна, несмотря на свою небольшую территорию и относительно небольшое население, контролировала огромную долю мировой торговли. Голландский гульден был главной мировой валютой, как затем британский фунт стерлингов, а со второй половины XX века и до настоящего времени — американский доллар. В начале XIX века Запад владел примерно 35% земной поверхности, к 1878 году этот показатель вырос до 67%³⁶. Весьма впечатляюще выглядит динамика доли мирового ВВП, которую производили и контролировали западные страны (см. график 7): в 1750 году эта доля составляла примерно 23% (цифра, конечно, весьма приблизительная, но здесь важно соотношение сил), она непрерывно росла на протяжении двух веков и достигла примерно 75% в 1976 году.

Такая экспансия и рост, конечно, определялись многими факторами — и тем самым уникальным взаимопроникновением государства и капитала, и развитием науки и техники, и идеологическими и политическими новациями — об написано много великолепных трудов. Но нельзя забывать и о жестком принуждении непокорных следовать установленным гегемоном правилам. Великобритания развязала опиумные войны после попытки китайских властей остановить поток наркотика, поставляемого англичанами. Английский парламент заявил, что Китай тем самым нарушает нравственные (!) законы, что и стало поводом для войны. Интересно, что на продаже опия в Китай сделали состояние и некоторые американцы, в частности дедушка президента США Франклина Рузвельта и первый миллионер семейства Форбс — владельцев известного делового издания.

Мир живет сейчас на драматическом переломе. Гегемония США очевидно слабеет. Наиболее проницательные наблюдатели поняли это уже некоторое время назад. Например, Иммануил Валлерстайн указывал, что США фактически не смогли выиграть две войны — в Ираке и в Афганистане, чего гегемон не может себе позволить. Мы видим это и в связи с проведением Россией СВО: бóльшая часть мира не поддерживает Запад, не присоединяется к санкциям, сочувствует борьбе России, хотя и не встает на нашу сторону, опасаясь реакции США, — у слабеющего гегемона сил еще много.

Что будет дальше с распределением мировых сил? Доля экономической мощи Запада падает (см. график 7), означает ли это близкий конец его многовекового доминирования? Макс Вебер век назад прогнозировал построение глобальной капиталистической империи под контролем Запада; за век до него Адам Смит, напротив, считал, что рано или поздно силы Запада и не-Запада выровняются³⁷.

Фернан Бродель: «Экономика никогда не бывает изолированной. Ее почва, ее пространство суть равным образом те почва и пространство, где поселяются и живут другие сущности — культурная, социальная, политическая, — беспрестанно в экономику вмешивающиеся, дабы ей способствовать либо с тем же успехом ей противостоять»

Итак, чтобы экономический анализ был продуктивным, необходимо понимать методы, подходящие для анализа объектов разного типа. Одно дело рассчитать место расположения сетевого магазина среди жилых кварталов, другое дело спрогнозировать развитие какой-нибудь отрасли обрабатывающей промышленности с сильной конкуренцией предприятий в этой отрасли и совсем иное — оценивать масштабные международные экономические процессы, что невозможно делать без учета политических, военных, иногда и исторических факторов. У этих экономических объектов разные свойства, ими управляют разные закономерности, да и статистика и методы статистического анализа будут различаться.

Как нам реорганизовать экономическое образование

Так в же чем задача обучения экономической науке? Неужели только продемонстрировать многочисленные математические модели, описывающие адекватно, а чаще нет, отдельные процессы взаимодействия субъектов хозяйственной жизни (субъектов часто вымышленных)? Или все же объяснить суть реальных хозяйственных процессов, в том числе в разные исторические периоды; продемонстрировать сложность этих процессов и соответствие или несоответствие этим процессам экономических теорий (поскольку одновременно существующих теорий может быть несколько и они конкурируют между собой, что невозможно в естественных науках); наконец, научить азам экономической статистики, но обязательно реальной, чтобы убедиться, что у студента (ученика) есть теперь понимание тех цифр, что он видит в учебнике, научной книге или в газете?

Возможно, кому-то покажется избыточным такой широкий взгляд на экономическую науку и тем более на экономическое образование, который я здесь пытаюсь обосновать, опираясь на авторитеты прошлого. Полагаю, что это абсолютно практический вопрос. Йозеф Шумпетер писал: «Что отличает ученого-экономиста от всех других людей, думающих, говорящих и пишущих на экономические темы? Прежде всего — владение техникой анализа в трех областях: истории, статистики и “теории”. Вся эта техника вместе взятая как раз и составляет то, что мы называем экономическим анализом»³⁸. Не овладев этими техниками, нельзя стать экономистом. Но проблема в том, что большинство экономистов, во всяком случае те, кто сегодня воплощает собой эту науку и, как следствие, образование, не признают фундаментального изъяна, который заключается в игнорировании необходимой полноты метода познания.

Многим экономическим «теориям» присущи два недостатка. Первый недостаток — это излишняя математизация, в которой почти никогда нет никакой рациональной нужды, а есть только ложное желание выглядеть научно. Но если математизация в основном безвредна, просто бесполезна, то второй недостаток — продвижение идеологических мифов под видом «законов» — действительно вреден.

В сегодняшней экономической науке слишком много идеологии. Для политики идеология — норма, для науки это грех. Но поскольку предмет экономической науки — деятельность человека, а человека, как было обсуждено, нельзя отделить от его ценностей, исследователь (не только в области экономики, но и в других общественных науках) оказывается в двусмысленном положении, поскольку он сам пронизан ценностями. Нельзя запрещать в науке разные точки зрения; люди обладают мировоззрением самого разного сорта, вплоть до какой-нибудь, прости господи, Айн Рэнд, с ее экстремальной теорией эгоизма. Но не надо путать науку с проповедью, идейная позиция исследователя, если она есть и если от этой позиции зависят выводы, должна быть заявлена³⁹.

Йозеф Шумпетер: «Что отличает ученого-экономиста от всех других людей, думающих, говорящих и пишущих на экономические темы? Прежде всего — владение техникой анализа в трех областях: истории, статистики и “теории”

Часто экономические теории (и учебники) имеют, как сказали бы марксисты, классовый характер. Учить экономике надо не с Адама Смита и Давида Рикардо (а его очень несложно упрекнуть и в классовом характере теории, и в подыгрывании британской экспансии), а с гораздо более ранних авторов, чтобы раскрыть исторический генезис экономической науки.

Это не означает, что все существующие учебники по экономике следует отменить. Есть много прикладных областей экономических знаний: финансы, банки, страховое дело, бухгалтерия, отраслевой анализ, налоги, торговля, маркетинг, реклама и т. д. и т. п. Написано неисчислимое количество книг, безусловно полезных для изучения этих областей.

Представляется также вполне ясным еще один аспект коррекции экономического образования. «Ни экономисты, по меньшей мере с 50-х годов, ни историки уже давно не считают более, что экономика — это “область в себе”, а экономическая история — четко ограниченная территория, где можно совершенно спокойно замкнуться»⁴⁰, — писал Фернан Бродель много лет назад. И он абсолютно логично объяснял, почему так: «Экономика никогда не бывает изолированной. Ее почва, ее пространство суть равным образом те почва и пространство, где поселяются и живут другие сущности — культурная, социальная, политическая, — беспрестанно в экономику вмешивающиеся, дабы ей способствовать либо с тем же успехом ей противостоять»⁴¹.

Прошло уже почти полвека с тех пор, как Бродель написал эти строки, но интеграции наук не происходит, хотя настойчивые призывы начать это делать раздаются, и в России тоже. Виктор Полтерович говорит о необходимости нового понимания предмета исследования: по его мнению, требуется формировать «общий социальный анализ» как самостоятельную дисциплину⁴².

На это же указывал и Шумпетер, когда к своей триаде экономического анализа «теория — статистика — история» он добавил экономическую социологию немецкой школы. Обоснование такого решения абсолютно в духе этого ученого, внедрившего в экономическую науку динамику жизни: «Экономический анализ исследует устойчивое поведение людей и его экономические последствия; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения»⁴³.

Шумпетер, кстати, считал из своей триады экономического анализа экономическую историю самой важной. Следуем ли мы хотя бы в минимальной степени этому совету? Исторический подход имеет полезное методическое свойство: на конкретных и ярких исторических примерах (на занимательных примерах, а не на нудных математических моделях) студент поймет, откуда и зачем взялись основные институты хозяйства и почему они работают именно так. Блистательный и непревзойденный пример здесь — труды Фернана Броделя.

Целью обучения должно стать не освоение отдельных разрозненных предметов, так или иначе связанных с экономикой, а создание цельной ткани знания и понимания хозяйственной жизни. Следуя Шумпетеру, такой подход к преподаванию экономической науки можно уподобить плетению обычной ткани: из основы — более прочных нитей, назначение которых понятно из их названия, и уткá — поперечных нитей, вплетенных в нити основы. История хозяйственной жизни — это основа, теории и модели экономического анализа, статистика — это утóк. Изучение разных предметов должно быть не последовательным, а параллельным, взаимосвязанным.

Сегодня в экономической науке наблюдается если не застой, то, оценивая мягче, затишье; признаков прорыва не видно (впрочем, в истории науки всякое бывало). Но ничто не мешает нам создать самое сильное экономическое образование в мире. И уже от тех, кто получит это образование, можно ждать чего-то нового — прорывных идей и теорий. Но даже если мы не дождемся быстрых открытий, мы получим специалистов, понимающих, как устроен экономический мир — мир, живущий в сложном социальном и историческом контексте, мы обучим и воспитаем молодых людей с цельным и развитым мировоззрением.