Афган или уголовники

В средних классах школы была у меня любимая математичка. Однажды ее прямо посреди урока вызвали в приемную директора. Больше мы с ней никогда не встречались.

Позже до нас стали доходить слухи. Что в тот день ей сообщили по телефону о гибели в Афганистане единственного ребенка, солдата-срочника; что она там же в приемной рухнула в обморок; что потом лежала в больнице… Мы всем классом очень за нее переживали. А затем выяснилось: один раз она все-таки приходила в школу, как говорили, «вся серая» — чтобы написать заявление об уходе. Но увольнялась она не из-за нравственных страданий, а в знак протеста. Оказалось, после смерти сына ей стали начислять налог на бездетность — был такой в СССР, в народе его называли «налог на яйца». Бездетные замужние женщины от 20 до 45 лет должны были отдавать государству шесть процентов зарплаты. Таким образом власти стимулировали рождаемость.

Я помню, как минут двадцать неподвижно стоял на одном месте, оглушенный этим известием. Впервые абсурд окружающего мира незаметно подкрался ко мне, распахнул козлиную шубу и вверг в оцепенение жутким видом своих гениталий.

А спустя несколько лет я уже стоял в кабинете районного военкома. Он мне сказал: «Парень, у тебя два варианта. Или отправляешься в стройбат, к уголовникам, говно с ними месить. Или — в Афган, к героям-комсомольцам, выполнять интернациональный долг, защищать нашу с тобой Родину».

Я заглянул внутрь себя, прикинул принципы и выбрал говно с уголовниками.

Москва или лезвие

В одном со мной армейском отделении служили еще два москвича. Командовал нами сержант Игорь, злопамятный парнишка из Смоленской области. Строительный техникум окончил, был уже женатым и отцом.

Каждый божий месяц в офицерском магазине на часть своего 11-рублевого денежного довольствия он покупал упаковку лезвий для бритья «Нева», одеколон «Ландыш» (в просторечии — «гландыш»), карту СССР. Затем пришпиливал карту к стене в каптерке, выстраивал нас, москвичей, напротив и торжественно раздавал всем по лезвию. Потом он наливал себе в стакан половину гландыша и выпивал не закусывая. Садился на стул, дожидался опьянения. Дождавшись, приказывал: «К уничтожению Москвы приступить». После этого мы должны были стирать лезвиями название родного города. Не торопясь — так было сказано. Что уж двигало сержантом — кто знает. Традиционная для провинции неприязнь к столичному? Или так сказались его подростковые, вместе с родителями, поездки в Москву за продуктами на «колбасных» электричках?

По окончании дела Игорь допивал остатки из склянки и распускал строй, довольно похлопывая нас по спинам.

Соскабливая Москву с карты, я украдкой наблюдал за своим командиром. На его лице проступали эмоции, похожие на экстатические — в любом случае они явно относились к области наслаждения.

Помню, что в первый раз я сомневался — подчиниться самодуру или протестовать. Заглянул внутрь себя, прикинул риски и взялся за лезвие.

Лотман или Мандельштам

На третьем курсе институтского филфака я совершил ужасное. Одногруппник предложил мне обменять мой трехтомник Юрия Лотмана «Беседы о русской культуре» (дефицитнейшее издание по тем временам) на его фотоаппарат «Зенит»-полуавтомат.

Видит Бог, устоять не представлялось возможным — это была не камера, а Вещь в себе! Сейчас я думаю, что имел место симптомчик, говорящий о том, что мое призвание — не филология, а журналистика. Но тогда мне было не до знаков судьбы. Меня, как и третьестепенного довлатовского персонажа, заботило только одно: фотографирование симпатичных девушек в парке Мандельштама.

В общем, я заглянул внутрь себя, прикинул выгоду и согласился.

666 или ПМЖ

Была у меня жена. Еврейка по национальности. После кризиса 1998-го мы решили эмигрировать в Германию. Немцы тогда принимали всех евреев с семьями на жительство по программе искупления исторической вины.

Отправились мы подавать документы. Меня как-то сразу многое насторожило. Начать с того, что в посольство надо было добираться от метро Новые Черемушки на автобусе № 666. Ну, это ладно — чем черт не шутит. Но вот мы оказываемся на месте.

Промозглое февральское утро. Похожее на цитадель, циклопических размеров серое здание огорожено высоким глухим забором с колючей проволокой, пущенной по верху. Внутри раздаются лай овчарок и отрывистая немецкая речь. А с внешней стороны тянется очередь на вход в один из подъездов — десятка четыре евреев печально переминаются с ноги на ногу, утаптывая снег вокруг себя.

Мы пристраиваемся в конец. Люди вяло выясняют отношения — кому идти первыми. Звучат выражения «живая очередь» и «шли бы в жопу, мадам». Кто-то составляет список.

Не иначе Шиндлера, думаю я.

Спустя время появляется сотрудница посольства. На нее тут же накидываются с энергичными расспросами. Звучат слова «нотариус», «апостиль» и «а если он полукровка». Сначала она невозмутимо отвечает, потом ей надоедает.

«Вы есть беженцы, — обращается она, чеканя речь, к женщинам в норковых шубах, — поэтому должны вести себя, как беженцы — то есть тихо».

Позже я заглянул внутрь себя, прикинул грядущее и в Германию ехать передумал.

А тот дьявольский автобусный маршрут потом перенумеровали по просьбе православных активистов.