Под самой стеной батареи обледенелый локомотив резко свистит и заходит на круг. Окутанные паром, за ним послушно грохочут вагоны с влажной угольной шихтой. Холодно. Очень холодно, несмотря на то что я одет в теплую парку, на ногах у меня зимние сапоги на шерстяной чулок, и мерзну я… на задымленной крыше коксовой батареи, где мерзнуть может, кажется, только ленивый: буквально подо мной, запертый внутри отопительных простенков печи, гудит и бурлит раскаленный доменный газ.
Время от времени рабочий-люковой цепляет багром и распахивает тяжеленные крышки загрузочных люков, через которые вырываются наружу огненные протуберанцы.
— Сколько?
— Температура? Тысяча четыреста… — улыбается Сергей и участливо интересуется: — Мерзнешь?
Я хмуро киваю и продолжаю мерзнуть на двадцатиградусном морозе и наблюдать, как Сергей в легеньком комбинезоне шурует метлой, зачищая просыпи кокса. Даже смотреть на рабочего мне холодно.
— Так-то и не студено вовсе! Это все ветер. На крыше ведь… — философствует Сергей. Он озорно сияет белозубой улыбкой и сплевывает черной от угольной пыли слюной.
Лязгают пятиметровые двери печи, с низким гудением проносится над нашими головами гигантская рама стопятидесятитонной углезагрузочной машины. Вся крыша батареи затянута угольным смогом, в котором мелькают едва различимые силуэты человечков с метлами в руках. Внизу снует-свистит локомотив…
Зима 2017, Авдеевка… Это вторая моя поездка на ставший знаменитым из-за войны, крупнейший в Европе коксохим — АКХЗ. Пятнадцать месяцев тому назад я уже снимал историю про то, как война и абсурдная политика разделили когда-то единый и прочно взаимосвязанный промышленный Донбасс на два лагеря, которые по-прежнему жить друг без друга не могут, поскольку у каждой территории есть что-то, чего нет у другой. Из ДНР и ЛНР везли уголь для электростанций и металлургических заводов, металл, продукцию химзаводов. С Украины — руду для заводов, лес для шахт, продукты. Общими для всего Донбасса — и подконтрольного, и неподконтрольного — являются транспортная, тепловая, электрическая и≈прочие жизненные инфраструктуры.
В рамках работы я побывал тогда на Авдеевском коксохиме, а потом спустился в несколько шахт в республиках. И на той и на другой сторонах мне неофициально подтвердили, что торговля углем за живые деньги идет полным ходом. Подпольно, без лишнего шума, но — идет.
Сейчас украинское правительство формально запретило «бизнес с террористами», но все три года и там, и тут все были вынуждены лицемерить: «террористы» отгружали уголь «фашистам» и исправно получали за это свою плату.
Новый год я встречал в блиндаже с украинскими военными на Светлодарской дуге, Масленицу проводил между Авдеевкой и Волновахой, снимая то коксохимический комбинат, то очереди на линии разграничения между Украиной и ДНР, то комнатушки с подвалами, где ютились люди, обездоленные войной, а в Международный женский день я блуждал вместе с ротой бойцов ДНР вдоль линии фронта под Ясиноватой.
Таким образом родился небольшой трехмесячный проект, рассказывающий о странной жизни внутри «буферной зоны» и на передовой по обеим сторонам конфликта на Донбассе (спасибо Imagely Fund — без их гранта, на средства одних только беднеющих редакций проект было не сделать).
Одной из центральных фигур этого проекта стал украинский рабочий, металлург с Авдеевского коксохима Сергей Чумак. Прелесть его истории заключалась в том, что дом у Сергея аккурат на улице Артема в Донецке, а трудится Чумак на украинском АКХЗ. Обычный парень с работой на «Метинвесте», принадлежащем олигарху Ринату Ахметову, с друзьями, квартирой, всей личной жизнью — в Донецке, где к тому же похоронены мать с отцом.
Рабочая специальность моего героя отвечала фотографическим запросам: он трудился люковым на крыше коксовой батареи. Это самое жаркое место на всем огромном коксохимическом комбинате: дым коромыслом, факелы, лязг и грохот. Время от времени по комбинату бьет артиллерия. В обратную сторону по «сепаратистам» ведут огонь украинские самоходки. Их, несмотря на протесты заводских, военные подгоняют аж под стены завода и лупят оттуда. На окраинах поселка находится печально известная Промка (Ясиноватская промзона), где стоит 72-я бригада ЗСУ. Там — пейзаж на тему «Заводской район Грозного периода 2000-го». Еженедельная адская бойня с убитыми и ранеными бойцами и мирными жителями с обеих сторон, а по сути — идиотский расстрел боеприпасов в безумных количествах. Линия фронта замерла на месте. Карта войны не меняется. Меняется лишь статистика погибших да искалеченных — растет. Всегда.
За три года войны в прифронтовой Авдеевке погибли 9 рабочих АКХЗ, уволились почти 700. Фактически Авдеевский коксохим функционирует в непрерывном режиме ЧП — то перебьют силовой энергетический кабель, то попадут в печь, то задержка с поставками угля… Работа сама по себе адски тяжелая, не говоря о том, какой воздух приходится вдыхать. По сути, люди дышат растворенным в воздухе ядом (у меня самого после проведенного на комбинате дня к вечеру начала шалить сердечнососудистая, и если бы не лекарство, которое всегда с собой, то, пожалуй, не смог бы заснуть). За всю эту радость — 6000 гривен (204 евро по нынешнему курсу) в месяц. Впрочем, это примерно в полтора раза больше средней з/п на Украине.
Обед (Сергей приносит с собой) — в замызганной комнате приема пищи на заводе. Ночлег на скромной съемной квартирке. Из развлечений в Авдеевке — только пара кафешек да так называемый ночной клуб, где вечером в субботу я обнаружил аж пятерых студентов.
Если раньше (до войны) Сергей от проходной до самого дома ходил едва ли не пешком, срезая через известный всем в Донецке дачный поселок «Спартак» (что возле самого донецкого аэропорта, территория, подконтрольная ДНР), то в нынешних обстоятельствах через него уже не пройти. Тут позиции военных, там — минное поле, к тому же разбитый в хлам поселок регулярно обстреливают. Десятикилометровый отрезок пути увеличился в пятнадцать раз, запетлял замысловато через такие объездные дороги, по которым Сергею раньше и ходить не приходилось.
Сейчас, чтобы смотаться в Донецк из Авдеевки, трудяге приходится еженедельно выстаивать длиннющие очереди на украинских КПВВ, потом на ДНРовских пунктах пропуска, затем проходить то одну то вторую таможню, паспортный контроль, смиряться перед унизительным досмотром личных вещей, отвечать на десятки разных вопросов разных людей в разной военной форме. И для одних он — «сепар», а для других — «укроп». Хотя он — ни тот ни другой. Он — просто Серега. Донецкий металлург-работяга.
У пенсионерки Аллы Сегеды до войны была работа в двух частных фирмах (бухгалтер), стабильная зарплата, собственная двухкомнатная квартира в Красногоровке (сейчас под контролем Украины), внуки в Луганской области (сейчас в ЛНР) и кредит в банке. На январь 2017-го у бывшего бухгалтера Аллы «на балансе» — разоренный войной бизнес, разбитая квартира в доме, уничтоженном артиллерийским обстрелом, нулевой доход, внуки, по которым она скучает, но к которым не может съездить, и… невыплаченный банковский кредит.
Про кредит ей регулярно напоминает кредитный отдел украинского банка: посылает sms, в которых грозится «прислать коллекторов и описать имущество». Также Алла состоит в переписке с коммунальщиками, которые регулярно напоминают ей о необходимости рассчитаться за накопившиеся долги по счетам за вывоз мусора, воду, газ и электричество.
У пенсионерки необыкновенно просторные условия для жизни — в ее распоряжении вся четырехподъездная пятиэтажка на девяносто квартир в микрорайоне Солнечный, что на окраине Красногоровки. Из дома выехали все! Осталась одна Алла. Одна — в промерзшем подвале разбитой пятиэтажки, где она оборудовала себе подобие комнаты-спаленки. Фанерная кабинка, более смахивающая на собачью конуру.
Каким-то образом «самоделкины» из украинского МЧС провели в подвал электрический кабель и телевизионную антенну. По какой-то причине телевизор, спасенный из сгоревшей квартиры, украинские телеканалы не транслирует, а принимает «Новороссию» и «Оплот» (каналы ДНР).
Готовит Алла на импровизированной кухоньке, оборудованной под открытым небом, в одном из дворов, что спрятан в глубине микрорайона, подальше от передовой. Нет нужды объяснять, что на этой «кухне» нет газа, что вся еда готовится на костре, что каждый день на обед — одни и те же макароны с чаем.
Мне сложно судить, чем руководствуются кредитный отдел банка, грозящий пенсионерке конфискацией имущества, и коммунальная служба украинской Красногоровки, исправно начисляющая пенсионерке пени за просроченные платежи по коммунальным услугам, которые фактически не предоставляются, поскольку их невозможно предоставить: еженедельно в поле перед домом падают мины, сама пятиэтажка давным-давно раскурочена снарядами, и нет там ни водопровода, ни газового снабжения. И какова моральная система ценностей тех чиновников, которые требуют денег за воду, тепло и газ с одинокой жительницы холодного прифронтового подвала?
Что я мог? Разумеется, мы с водителем привезли продуктов, чтобы разнообразить рацион пенсионерки, и оставили немного наличных гривен. Особенно Алла обрадовалась деньгам — она пообещала мне «сходить как-нибудь к стоматологу и вылечить все зубы».
Комбат курит одну за другой, на столе — остывший кофе, одновременно звонят три мобильных, то и дело заходят офицеры с докладами. Поговорить толком не получается. Чтобы не мозолить глаза любопытствующим в штабе 46-го я прошу отправить меня на передовую в знакомое подразделение. Сорок минут по полям и ухабам, и я на Светлодарской дуге. Из крайнего окопа видна Горловка. В трехстах метрах — позиции военных ДНР.
На передовую и с той и с другой стороны попадают примерно одинаково — самолет, поезд, такси. Еще утром ты в самом центре Киева, в обед ты уже в Днепропетровске, затем на такси в Артемовск, а оттуда уже — на армейской «шишиге» до самого штаба батальона.
В «мой» блиндаж я протискиваюсь боком вслед за командиром роты. Такие блиндажи-землянки рассредоточены по всей позиции. Вырытая экскаватором продолговатая яма трехметровой глубины накрыта бревнами и мешками с песком. Внутри — сколоченные дощатые нары на шестерых, у стенки стальная буржуйка, возле которой свалены пакеты с торфяными брикетами. Где-то под самым потолком пищит мышь, спрятавшись между бревнами и толстым слоем целлофановой пленки. На улице монотонно фырчит «дырчик» (дизельный генератор). Где-то за горизонтом слышно глухое редкое буханье: канонадой это не назовешь, скорее — «беспокоящий» огонь артиллерии.
Ротный ворчит: «Это не наши. Это 54-я никак не успокоится. С декабря «сепарам» за погибших побратимов «насыпает». По каждому дню…»
В конце декабря 2016-го военные 54-й ОМБр предприняли попытку наступления на позиции армии ДНР «в целях выравнивания фронта», но операция была неграмотно спланирована и бригада понесла значительные потери — несколько десятков раненых и пятеро убитых. С тех пор с позиций 54-й регулярно огрызаются артиллерийским огнем. Понятно, что ДНРовцы не остаются в≈долгу. Бессмысленно-вялые артиллерийские дуэли продолжаются, то разгораясь, то затухая.
В 46-м батальоне ЗСУ (сформирован из военнослужащих, покинувших добровольческий батальон украинской нацгвардии «Донбас») празднуют «успехи». Силами двух рот отбит у противника населенный пункт Новолуганское, что ранее находился в «серой зоне». В эстетическом плане не бог весть какое приобретение — некрасивый, застроенный обшарпанными советскими бараками, убитый за годы экономического развала, самого депрессивного вида поселок городского типа.
Объясняя мне смысл странной войны в нейтральной зоне, комбат внушал мне про «необходимость борьбы с коррупционерами из фискальных органов», которые сотрудничали с «сепарами» и на паях развернули торговлю контрабандой под этим самым Новолуганским. Командир батальонных артиллеристов указывал на то, что со взятием поселка под контроль ЗСУ у батальона появился отличный НП (наблюдательный пункт) — башня элеватора, и еще рядышком — свиноферма, где свежее мясо и еще — горячий душ! Я соглашаюсь, что это-то, пожалуй, самое важное приобретение: проведя несколько суток в отапливаемом торфом блиндаже, я и сам не против был сгонять в горячий душ, хоть и на свиноферме, не отличавшейся приятным ароматом. (Представитель ОБСЕ Александр Хуг даже заявлял, что попадание снаряда в место захоронения отходов свинофермы может вызвать экологическую катастрофу, и призывал стороны оставить населенный пункт. — «РР».)
По дороге с НП вместе с лейтенантом-артиллеристом мы заезжаем на позиции батальонной артиллерии. На одной — солдаты, одетые в белые маскхалаты, сновали между рядами замаскированных кустами «стодвадцаток» и «восьмидесяток». Подтаскивали ящики с минами, укрепляли в окопчиках сами минометы. Возле орудия распоряжалась невысокого росточка женщина. Крестьянское, изрезанное морщинами лицо, круглые карие глаза, слегка курносый нос, плотно сжатые губы. Лоб посередине делила упрямая складка.
«Лариса!» — окликнул женщину начальник артиллерии. Лицо женщины моментально засияло в улыбке. Улыбка эта была удивительной — обнажив крупные белые зубы, женщина улыбалась буквально всеми морщинками в углах больших добрых глаз, каждой трещинкой на коже полных губ. Глаза ее светились.
— Миша! Я за тебя скучала! — минометчица и лейтенант обнялись.
— Вот, знакомься, прессу к тебе привез, — нарочито сурово кивнул офицер.
— Ласкаво просимо! — на этот раз улыбка предназначалась нам с коллегой.
Мы разговорились. Ларисе — 46. В довоенном прошлом — обыкновенная крестьянка, домохозяйка с тремя детьми. Лариса подписала контракт еще в 2014-м, самостоятельно обучилась мастерству наводчицы миномета, дослужилась до сержанта, сейчас в должности командира минометного расчета. За три года войны схлопотала ранение, маялась в госпитале, была награждена медалью.
— Наводит великолепно! Все летит аккурат куда надо! Лариса смущенно опускала глаза, простуженно кашляла в кулачок, шмыгала покрасневшим носом.
— За ее голову знаешь какие деньги сулят? — явно гордясь своей подчиненной, резко спросил лейтенант.
Я пожал плечами. Мой коллега спросил у Ларисы:
— Зачем вы здесь? Как можно объяснить присутствие матери троих детей в окопе с минометом?
Улыбка соскользнула с лица женщины. Она преобразилась вмиг, став непроницаемо суровой. Бросив неприязненно-равнодушный взгляд на моего коллегу, минометчица простуженно прокашляла:
— Це — не окоп. Це — мiй дом. Вся Україна тут для мене. Зрозумiв, хлопчик?
А на той стороне — дома в другом смысле, обстреливаемые из минометов окраины Горловки, и несчастный поселок Зайцево, в котором мирные жители три года каждый день по наступлении сумерек прячутся в подвалы.
Сидим в блиндаже под Минеральным, что в Ясиноватском районе Донецкой области. Над головой почти девять мет ров песка и бетонная подушка скоростного шоссе. По шоссе уже три года никто не ездит. Оно все засыпано проржавевшими гильзами, осколками гранат и мин. Из смотровой щели НП виден взорванный мост и дымящие трубы Авдеевского коксохима (Серега Чумак, как ты там?)
Чуть западнее — позиции украинской армии на окраине Промки. До них — сто пятьдесят метров, не больше. Украинцы весь день вели себя нервно, но не вразнос: стреляли больше из легкого стрелкового. К вечеру, очевидно, заскучав, перешли на более тяжелый калибр.
Возвращаюсь с пробежки до туалета. Скидываю бронежилет, шлем. За дверью слышны два глухих разрыва и чей-то жалобный крик: «Ай-ай-аай! Попал! Он в меня попал!»
Два бойца под руки заводят детину, зажимающего ладонью лоб. Из-под пальцев сочится красное.
Вокруг раненого в лицо осколком сгрудились любопытствующие.
— Мина?
— Нет, БМП-2 (автоматическая 30-мм пушка).
Эту скорострельную «свинорезку» (500 выстрелов в минуту) приноровились использовать для стрельбы навесом, задирая ствол под углом почти 75 градусов, и те и другие. Вероятность точного попадания — весьма условная, но психологический эффект — устрашающий.
Сквозь дверной проем блиндажа слышится гулкое буханье разрывов. Ротный недовольно ворчит: «Совсем охренели "укропы"». Вот женский день пройдет — вызову сюда пару танчиков. Тогда и повеселимся…»
Всю ночь меня то и дело будили артиллерийские залпы и скрежет раций: каждые пятнадцать минут в эфире звучал доклад об очередном обмене огнем. Время от времени принимался гулко бубнить «Утес» с опорного пункта. В пять утра в командирский кубрик ввалился боец в мокром от дождя «шуршуне»:
— Командир, разреши, я по ним с ПТУРа ввалю? Они задолбали в натуре!
Сонный ротный мельком взглянул на часы, повернулся на живот и рявкнул:
— Отставить ПТУР! Идите спать!
— Да мне еще полтора часа стоять… Скучно просто что-то…
— Тогда идите стойте! И не скучайте… и не за… меня… ах…
Утром ротный сосредоточенно-хмуро жевал омлет с салом, принимал доклады о ситуации на линии соприкосновения, угощал меня чаем с бутербродами с рыбным паштетом и расспрашивал о Москве.
— Слушай, что там у вас говорят про войну здесь? Они хоть что-то знают?
— Мало говорят. Почти ничего... Надоела уже всем эта тема.
— Да понятно… Нам тоже надоело. Три года уже.
— Вот-вот. Пора бы заканчивать, — мечтательно говорю я.
— Взяли бы нас в состав России — и все закончилось бы! — ротный облизал ложку и стиснул в руке тангенту рации. — Мы один хрен только с Россией станем тут жить. Против России не попрешь! А станут выпендриваться — закончим войну в Харькове. Или в Киеве. И уж как придем — спросим за все… И за Одессу, и за Мариуполь, и за Луганск с Донецком…
Я слышал подобные рассуждения неоднократно и с той, и с другой стороны. По обе стороны линии фронта похожие люди, а живут — уж просто неотличимые. Но вот, не дай Бог, войдут те или другие в Донецк или в Харьков — что будет-то? В самом деле родню станут крошить? И что тогда? Как жить с этим дальше? И кого в итоге считать победителем? «Русский мир»? Незалежну Украину-понад-усiм? Или собственную слабость? Слабость силы.
