Культурное наследие — и при чем здесь общество? Что оно может сделать?
Присвоить. Сделать своим, не исключительно государственным. Государство, конечно, удобно критиковать, никто же не будет говорить: «Мой дом — памятник архитектуры в плохом состоянии, потому что я в этом виноват». Государство на виду, состояние наследия — один из удобных предметов для критики. Моя миссия, то, что я считаю важнейшим в работе, — отношение к сохранению памятников истории и культуры должно у нас кардинально измениться. Общество не должно быть пассивным наблюдателем сохранения или увядания наследия, оно должно само напрямую заняться им. Память и культурное наследие должны «жить» в обществе, быть чем-то личным, а не абстрактно государственным. К тому же у нас очень много наследия — деревни, усадьбы, даже промзоны — в основном в частной собственности.
Что позволяет вам считать промзоны и вообще подобные объекты наследием? Мы же привыкли относиться к советскому архитектурному наследию как зачастую к очень функциональному и некрасивому.
Это недвижимость, созданная в определенное время, по определенным технологиям, из определенных материалов и обладающая, помимо материальной, некоей духовной ценностью. Здесь вопрос в эстетическом восприятии, в том, какие эмоции рождаются у человека при контакте с тем или иным объектом. Если такие эмоции рождаются — это наследие, если не рождаются — нет. Хотя здесь очень важен уровень культурного развития самого человека. У того, чьи предки строили роскошную усадьбу как свой жилой дом, — рождается: для него это наследие. У того, чьи предки возводили это здание, работали в неволе, — тоже рождается эмоция, но иная, для него это другое наследие. В любом случае наследие — это созданные руками людей предметы, контакт с которыми рождает определенные эмоциональные переживания. Это в самом общем философском смысле. Наследие только тогда будет сохранено, когда оно станет достоянием народа.
В Твери, к примеру, есть район Пролетарка, где сохранились старые заводские общежития, построенные еще Саввой Морозовым. Но они до сих пор используются как жилье, причем довольно плохо обустроенное. А объективно — архитектурное и историческое наследие.
Это целый класс такого рода наследия, пришедшего из того времени, когда промышленники стали задумываться о том, как живут их рабочие, стали о них заботиться. Это часть великой социальной утопии ХХ века: продвинутые промышленники считали, что они со своими рабочими смогут жить в мире, достаточно построить им красивые квартиры. Но тем, кто там живет, в принципе все равно — для них это неустроенная общага.
В Италии с наследием и в наследии живут, во Франции его боготворят, в Англии сделали его модным и выгодным, в Германии это память о том, что было уничтожено в результате Второй мировой войны… Везде есть свое отношение народа к наследию.
У нас в России, увы, наследие не присвоено обществом, — оно часто чужое, особенно в условиях, когда не решены элементарные бытовые проблемы. Это наследие некогда привилегированного слоя общества, созданное ценой тяжкого труда простого народа. И когда мы этот факт осознаем, мы поймем, что мода на сохранение наследия — это некое взросление нашего народа, осознание своей земли своею. Народ становится более культурным, у него открываются глаза.
Главный вопрос, который возникает, — зачем? Зачем нам все это сохранять? Ну, с материальной точки зрения все понятно. Но если это жертвенность, а мы не готовы на жертвы идти — и так многим пожертвовали в истории? И люди, которые там живут, не дадут ответа на этот вопрос, потому что их восприятие, их уровень развития не позволяет найти ответа. Должен появиться человек, который скажет: «Вот это надо обязательно сохранять». Который заразит своей страстью остальных, объяснит ценность этих объектов.
Другая ситуация — со стороны государства. Да, государство рвется сохранять культурное наследие, на то оно и государство. Но основная проблема, конечно, в средствах. Не существует в мире такого государства, у которого хватало бы средств на сохранение наследия! Поэтому государство сохраняет определенную часть бюджета, но оно также должно Российские подтолкнуть народ к сохранению своих ценностей.
То есть очень важно для вашей деятельности, чтобы в обществе появились люди, которые будут болеть за наследие?
Это должны быть люди, которые способны изменить окружающий мир, а не просто кричать об этом. У которых есть профессиональная подготовка, ресурсы и желание.
Давайте разберемся. Мои друзья, профессора культурологии из Высшей школы экономики, беспокоятся о приходящих в ветхость строениях архитектора Николая Львова в Тверской области. Каким должен быть их первый шаг?
Ключевое слово — популяризация. Они должны описать ценность этих зданий и привлечь внимание к ней. Это первый шаг, который они способны сделать просто благодаря своему интеллекту. Далее создается Общество попечения об усадьбах Львова в Тверской области. Необходимо начать собрания, которые привлекут интерес к этим усадьбам, расскажут, что происходит вокруг. На следующем этапе уже формируется ценность: может быть, они там что-то еще найдут, что может быть воспринято как ресурс другими. Дальше — встраивание в программу регионального развития. Здесь они должны убедить местные власти сместить акцент с уничтожения старой постройки на ее сохранение. Это возможно, только если объяснить власти, зачем. Но тогда эффект будет такой: дорогу проложат не к новому жилому микрорайону, а мимо этих усадеб.
Есть ли у вас в практике какойто любимый случай, когда объекты наследия снова включились в жизнь города, а их сохранение при этом было организовано местными сообществами?
За три года, пока я руководил Агентством по управлению и использованию памятников истории и культуры (АУИПИК), мы только успели подойти к нескольким таким проектам. Самый простой случай — городские московские усадьбы. Но Москва такой город, где деньги находятся в большой концентрации, поэтому наследие не в такой серьезной опасности.
Так что популяризация — это не московская, даже не петербургская истории. Это истории из глубинок. У нас несколько таких проектов. К одному из них мы подключаем голландский университет, студенты которого приедут в сентябре-октябре. Речь идет о большой усадьбе. К нам обратилось местное сообщество, рассказав, что дом находится в критическом состоянии и что он для них очень важен. Мы поехали, посмотрели и поняли, что можем показать пример такой историей. И этот дом сможет заработать не как музей буржуазного быта конца XIX века, а как музей декоративно-прикладного искусства, где будут производить вещи, отсылающие к тому времени, и тут же на ярмарке их продавать. Такая идея может этот проект и экономически зажечь. Местные нас поддержали. Дом сейчас законсервирован, во избежание дальнейших разрушений, а мы работаем над концепцией, потому что прежде чем привлекать инвесторов, надо иметь если не проект, то хотя бы идею. И вот скоро приезжает группа студентов и профессоров из голландского университета. Для них это политика, а не просто дипломная работа для галочки.
Что-то похожее есть в Академии культуры и строительных наук, где бывший главный архитектор Москвы Александр Викторович Кузьмин со своими студентами разрабатывает проекты восстановления промышленных домов Урала.
В Иркутске, где всегда была проблема с деревянными постройками, сделали целый квартал домов, которые по большому счету не являются историческими — они очень сильно перестроены. Как вы относитесь к такому опыту?
Опыт интересный, но нужно понять: что они имели в виду и что получили в итоге? Самое главное — какие эмоции получают люди при контакте с этими объектами. Отношение людей дает ответ на вопрос, достигнут результат или нет.
Есть города, которым трудно найти свое наследие. Как начать общественную дискуссию, после которой можно оценить не замечаемые городские жемчужины?
Нужны люди с голосом. Они есть, но пока на уровне краеведов. Понять эту ценность — всетаки сложный духовный опыт, а описать и донести до окружающих — задача для высокоразвитых, очень тонких людей. Пока они не появятся, все будут смотреть, но никто ничего не осознает. У наследия должен быть голос.
В Самаре есть сообщество «Том Сойер Фест». Это общественные активисты, которые мобилизуют общество и бизнес на реконструкцию фасадов старых зданий. Это то, о чем вы говорите?
Нужна триада: «хотеть», «мочь» и «иметь ресурсы». Поэтому да, это очень хороший знак, но одни фасады в старых районах — это не все.
Сейчас они активно ищут союзников и в других регионах, движение вышло за рамки города. Если бы к ним присоединились еще какие-то сильные реставраторы или бизнес, это послужило бы решением?
О решении можно было бы говорить, если бы те, кто занимается жилищно-коммунальным хозяйством, перестали к старым строениям относиться как к ненужной статье расходов и потенциально аварийным зданиям. И если усилия этих ребят помножить на мощь ЖКХ, то будет результат. Но у ЖКХ нет мотивации и нет желания, нет вкуса. Они же в основном занимаются не этими зданиями, хотя отвечают за них в той или иной степени. Плюс, конечно, хорошо, если собственники зданий становятся союзниками.
То есть сейчас на вашем пути будет стоять извечная проблема межведомственной координации?
Надо будет находить общий язык, потому что… это исторически так сложилось — наша строительная политика всегда вкладывалась в новую застройку. Они замечательно этим занимаются, просто мастера, если их не остановишь, они тебе и не одну Россию достроят — все у них для этого есть! Но это не совсем правильный путь развития. И можно сказать, что это мечта, чтобы Минстрой работал в том числе и со старыми зданиями. В Европе 40 процентов стройки уходит на старые здания, и для них это инновационно, технологично, к тому же это занятость населения. Причем население другое становится: в деле участвуют местные высокообразованные жители, обладающие тем, что англичане называют skills, — тонкими навыками и умениями. Это не исключительно массовое типовое строительство.
В итоге население меняется: у людей появляется тонкая интересная работа. Работа со старыми зданиями может давать мультипликативный эффект — экономический и общественный. Он не быстрый, но очень глубокий. Следует иначе посмотреть на развитие территорий, в том числе на демографию. Какое общество мы хотим получить на этих территориях — с памятью, культурой, сложными профессиями или без всего этого? Если ты занимаешься старыми зданиями, у тебя будет одно общество, не занимаешься — другое.
Сейчас как раз горячо обсуждается проблема строительства и ЖКХ. Возможно, в какой-то момент обществу надоест жить в некрасивой и неудобной городской среде. У нас и сейчас, как везде в Европе после войны, проблема в квадратных метрах: по сей день рынок ориентирован на квадратные метры, а не на качество среды. Возможно, тут могут быть союзниками продвинутые участники рынка, которые умеют строить разнообразное и качественное жилье, а не просто вести счет на метры?
Для этого нужно очень глубоко пересмотреть подход к развитию территории. Сделать так, чтобы не девелопер выдавал «метры», а чтобы и люди трансформировали среду вокруг себя, были заинтересованы в качестве среды и домов. В идеале выбор устроен так. Человек живет в старом доме, ему плохо, дом рушится. Государство решило ему помочь, и у него есть следующие пути: можно отдать деньги девелоперу, тот придет, снесет дом, построит новый с большими метрами и, может быть, даже вернет эти деньги государству. Но государство может дать эти деньги и самим жителям. Они закажут реконструкцию или строительство дома так, что строить будут не гастарбайтеры по индустриальным массовым технологиям, а придут соседи, горожане — профессиональные плотники, токари, архитекторы, дизайнеры, если надо, реставраторы. И мы все останемся здесь жить, у нас будет хорошая благородная среда. Задача обеспечения современными бытовыми условиями жителей может быть решена и так и так — индустриально или с вовлечением локального сообщества.
Но тут, видимо, проблема не только в жителях, в некоей общественной сплоченности, но прежде всего и в генеральных планах городов. Вы имеете какое-то отношение к экспертизе генеральных планов?
Имеем, и это заслуга всплеска интереса к наследию. Строителей законодательно заставили обращать внимание на историческую застройку. Им это очень не нравится, но их заставили. Я тут даже читал диссертацию по оценке исторической недвижимости, оказалось, что историческая недвижимость — это объект с отрицательной стоимостью, и ограничения, налагаемые на их сохранение, дают убыток. Да, еще в 70-е нам удалось внедрить ограничения на генпланы и строительство. Но мы не сделали следующего шага, который сделан в странах Европы. У них историческая застройка — не статья расходов, а источник развития территории. У нас генпланы все еще создаются в другой логике. Бесполезно думать о ценности исторической застройки, если хотят построить именно небоскреб: какую экспертизу ни давай, все равно во главе угла будет поиск места, куда воткнуть небоскреб. А вот если создатели генерального плана видят цель в том, как раскрыть ценность (в том числе и рыночную!) исторической застройки, тогда наша экспертиза имеет смысл. Тогда это творческое усилие, направленное на результат, а не просто разговор о запретах и ограничениях. Техническое задание на создание генеральных планов должно поменяться.
Можно ли переформулировать цель вашей деятельности таким образом: вы будете повышать капитализацию нашей культуры?
Да. Причем для экономики в целом старые здания более ценны, чем новые. В европейских странах разный опыт, но им удалось превратить культурное наследие из обременения для бюджета и строителей в ресурс развития. Можно сказать, что в старой Европе более мощное и древнее наследие. Но и наша история велика и уникальна в мировом масштабе. У нас в начале XX века был ренессанс духовной культуры — мы были одним из главных мировых центров, стояли во главе многих мировых процессов, и это отразилось в наследии, в том числе материальном. Но сейчас тех, кто это понимает и чувст вует, всего человек сто, а отнюдь не сто миллионов. Нам это предстоит осознать и присвоить, без этого наше наследие — одни затраты, а не духовный и материальный ресурс.
Но как раз сейчас мы впервые в истории имеем более-менее образованное и свободное население. То, что было достоянием немногих — дворянства, интеллигенции, инженеров советской эпохи, — уже может быть воспринято как общее, а не как чужое, барское.
В 1817 году из 130 миллионов населения страны 120 были неграмотными. Надо отдать должное советской власти — образование она людям дала. А всеобщее образование не может не принести плодов. Великая сила от этого обязательно проснется, если сейчас все не разрушить.
