О Дмитриеве я узнал только нынешней зимой, после его ареста. Друзья рассказали мне странную историю про карельского мемориальца, арестованного по обвинению в изготовлении детской порнографии. Я пришел домой, залез в сеть и увидел фотографии худого, бородатого мужика с седыми патлами, с тяжелым взглядом. Обвинение звучало так, что сложно было что-то об этом думать. С одной стороны, трудно ожидать от сотрудника «Мемориала» подобной экзотики. С другой — нет дыма без огня: не могли же следователи просто все выдумать?
Сайт СКР сообщал, что Дмитриев с порнографическими целями фотографировал свою одиннадцатилетнюю приемную дочь Н. Телеканал «Россия 24» выпустил большую передачу, рассказывающую, что «Мемориал» — не просто сборище иностранных агентов, а гнездо упырей-педофилов. Главным героем выступал развратный старикашка, бросивший родных детей и взявший девочку из детдома, чтобы торговать в даркнете ее порноснимками.
Я расспросил друзей-мемориальцев — они утверждали, что Дмитриев фотографировал дочку для органов опеки. Но как-то неуверенно. Чувствовалось, что они сами не очень понимают, что произошло. В обвинение они, конечно, не верили, но и объяснить случившегося толком не могли. И шума в прессе было очень мало. От слов «детская порнография» просто хотелось отстраниться и забыть. И я забыл.
А потом в какой-то момент подумал, что все равно в этой странной истории хочется разобраться — что бы там ни выяснилось. Про Юрия Дмитриева я знал только, что двадцать лет назад он нашел Сандармох, место захоронения массовых сталинских расстрелов.
ЕРШИСТЫЙ
«Ну, он такой мужик, своеобразный... — эти слова я слышал почти от всех, кого начинал расспрашивать про Дмитриева. — Может и на три буквы послать, если что...»
«Он может так о ком-нибудь высказаться... «Пиписка с гармошкой» - это еще нормально вполне…»
«Очень прямой, ничего не просчитывает. Если кто-то его достал — запросто скажет, что думает...»
«Дмитриева трудно словами описать, без конца матерится и курит беломор. У него дома кошка, дочка и внучка. Они виснут на нем, а он им: «В очередь, сучьи дети!» Когда меня провожал, говорит: «Все. Пошла нахер отсюда.» Все это с улыбкой, иронией и добротой...»
«Он буквально в первые же часы общения так себя вынес и передо мной разложил, таким веером! Он вообще ничего не скрывает...»
«Ну, он воин, воин настоящий. Сколько в одиночку всего сделал...»
«Мне кажется, он никогда в жизни ничего не боялся. Может быть, только боялся Наташку потерять...»
Сперва в моем распоряжении только интервью, которое моя подруга Ирина Галкова, директор музея общества «Мемориал», взяла у Дмитриева прошлым летом.
— Еще до того, как я туда поехала, я с ним поругалась, — говорит Ира. — Звоню, объясняю: я еду к вам в командировку, хотелось бы встретиться. А он: «Ну давай, посмотрим, что ты за барышня...» Блин, да кто ты такой! И он мог это сказать какой угодно «барышне», независимо от того, какой она пост занимает.
Я разговариваю с разными людьми, которые знают Дмитриева. В Москве — с двумя тонкими интеллигентными женщинами: вышеупомянутой Ириной и Ольгой Керзиной, директором Московского киноколледжа. Обе они стараются помочь Дмитриеву. По их рассказам я начинаю понимать, что это какой-то очень необычный и самобытный парень. Описывался человек резкий, эмоциональный, со сложным характером (почти все употребляли слово «ершистый») — однако при этом прямой и чрезвычайно открытый, технарь-работяга с шукшинским характером.
В юности поучился в медучилище на фельдшера, но бросил. Пару лет отсидел за драку, работал слесарем в банно-прачечном комбинате, начальником каких-то кочегарок в ЖЭКе, рабочим на слюдяном заводе. Водил туристов по Карелии, научился выживать в лесу. Женился, завел двоих детей, зарабатывал на квартиру. А в перестройку, как многие, увлекся политикой — из зоны он вернулся антисоветчиком. В 1988 году Юрий, увлеченный борьбой с руководящей ролью КПСС, на общественных началах сделался помощником народного депутата. Однажды ему позвонил репортер газеты «Комсомолец»: в гарнизоне Бесовец обнаружены человеческие останки.
— Ну, я быстренько шефу: «Надо, едем». Увидели такую картину: экскаватор стоит, ребята из прокуратуры, следователь, районные чиновники всех мастей-рангов, там нас, наверное, человек пятнадцать собралось. Стоят, не знают, что с находкой делать. А я в медучилище учился, маленько анатомию знал, по положению костей определил, где должна быть голова, достал череп, почистил, а там в затылочной части круглое отверстие. Расстрелянные.
Ну и чего будем делать? «А давайте обратно закопаем. Ну их!» Я говорю: «Ребят, ну как — закопаем? А похоронить?» «А это не наша задача». И стоят, друг на друга смотрят. Вот нормальное состояние мужика – это ленивое, никто на себя лишнюю работу брать не хочет! «Ну, если вам всем как-то равнобедренно, давайте я возьмусь...»
И потом я несколько выходных просто ездил туда, собирал эти кости, складывал их в мешки и увозил в гаражи. Как-то нашел ботинок с разношенной галошей. А в заднике — газетка, чтоб галоша не хлюпала. Отнес улику в прокуратуру, а мне говорят: прочитать невозможно. Я взял колонковую кисть, детское мыло — и полмесяца с газетой провозился. Когда текст стал проявляться, пошел в библиотеку — искать, что за газета. Оказалось, «Красная Карелия» от сентября 1937 года...
ПЕРВЫЙ ЭТАП
В один из дней в середине октября 1937 года к соловецкому причалу из Кеми пришли три баржи. Зеков неожиданно выгнали на генеральную проверку. Там зачитали огромный список, больше тысячи фамилий отправляемых в этап. Дали два часа на сборы.
Больше о людях, увезенных на этих баржах, никто ничего не слышал. Они никуда не прибыли, не всплыли больше ни в документах, ни в воспоминаниях. Возникла легенда, что баржи были утоплены в Белом море. Родственникам десятилетиями выдавали фальшивые справки: «десять лет без права переписки», «находится в дальних лагерях», «умер от воспаления легких, от инфаркта…». Только в перестройку стало известно, что все эти люди были расстреляны.
Делалось это так: заключенных по одному вызывали из камеры — якобы на медосмотр. Приводили в «комнату вязки рук», как ее технологично называли чекисты. После сверки со списком звучала условная фраза: «На этап годен». Тут же двое чекистов хватали заключенного за руки, выворачивали назад, а третий их жестко связывал. Если заключенный кричал, его «обездвиживали» ударом дубинки по голове и душили полотенцем — так, чтобы он потерял сознание. Палачи очень боялись криков: зеки не должны были понимать, зачем их привезли в Медвежью Гору. Случайно убитых выносили в уборную.
Когда собиралось до 50–60 человек, конвоиры начинали таскать их в кузов, укладывали штабелем и накрывали брезентом. Караван из грузовых и замыкавшей их легковой машины выезжал в лес. Команда, работавшая в лесу, загодя выкапывала большие глубокие ямы в легком песчаном грунте. Рядом разводили костры — для обогрева конвоя и освещения. Машины подавали к ямам, людей по одному вытаскивали из кузова. В ямах находились палачи. Почти все они уже через полтора года сами были расстреляны — как и многие участники Большого террора. Из их перекрестных показаний мы и знаем картину расстрелов. «В указанной яме приказывали арестованному ложиться вниз лицом, после чего в упор из револьвера арестованного стреляли», — писал в показаниях капитан ГБ Матвеев.
Покончив с очередной партией, одна часть расстрельной команды возвращалась в Медвежью Гору за следующей, а другая рыла новые ямы. Всего за ночь удавалось провести до четырех таких рейсов. Женщин возили отдельно. К четырем утра операцию заканчивали.
«Однажды в пути следования грузовая машина с людьми испортилась и встала в деревне Пиндуши. В это время один из осужденных стал кричать, что могла услышать проходившая публика. Для того чтобы не расконспирировать нашу работу, нужно было принять соответствующие меры, но стрелять в машине не было никакой возможности, завязать полотенцем рот также нельзя было, так как арестованные лежали сплошным покровом на дне кузова, и я, чтобы усмирить кричавшего осужденного, железной тростью как холодным оружием проколол осужденного насквозь, тем самым прекратил крик».
КУДА ЛЮДИ НЕ ХОДЯТ
Дмитриев подружился с председателем петрозаводского «Мемориала» Иваном Чухиным. Тот тоже был любителем: подполковник милиции, который заинтересовался историей Беломорканала и с головой ушел в прошлое. Чухин стал готовить книгу «Поминальные списки Карелии» за 1937–38-й, годы Большого террора. Дмитриев начал ему помогать.
— Сидел в ФСБ, заполнял эти все карточки, несколько тысяч штук — дату ареста, ну, все по мелочи. А потом, когда карточки кончились, я понял, что у нас громадные дыры в списках. Снова пришел в ФСБ и говорю: «Мне дела не нужны. Дайте мне протоколы заседаний “троек” с актами». Это было что-то! Ни копировать, ни фотографировать мне не давали. Переписывать от руки — ну что я там успею за восемь часов? Я брал диктофон, наговаривал протоколы, наговаривал акты, которые к ним подшиты, целиком... Слово в слово, буква к букве. Приходил домой, полночи расшифровывал, переписывал, соотносил расстрелы со списками репрессированных, снова уходил, записывал и так далее. Вот тогда у нас образовалась уже более-менее достоверная база.
Так рабочий слюдяного завода стал историком. Работа была необозримая, Дмитриев бросил завод. Семья жила на пенсию деда, который очень проникся делом сына и всячески ему помогал. Об этом Дмитриев со свойственной ему прямотой написал на титуле книги: «Моим отцу Алексею Филипповичу и матери Надежде Ивановне, которые четыре года кормили меня и моих детей».
Из архивов Дмитриев понял, что расстрельных кладбищ в Карелии должно быть много. Но они были тотально засекречены, в документах конкретное место не указывалось никогда. О месте расстрела не знало даже начальство - только начальник расстрельной команды и оперсостав. Только косвенные сведения в актах иногда встречались. И Дмитриев начал искать: зиму просиживал в архиве, а летом уходил в леса. Как выглядят расстрельные ямы, он уже знал.
— Была история, когда экскаватор рыл, нашли кости, Дмитриев приехал, а они роют и роют дальше. Он горовит экскаваторщику: «Будешь копать - застрелю». Понятно, что он никогда бы этого не сделал, но он ничего не боится.
Он нашел на улице овчарку, назвал ее Ведьмой, научил искать могилы, и они стали неразлучной парой, месяцами пропадали в лесах вдвоем. Таким Дмитриева все и знают: худой, резкий мужик, всегда в тельняшке и камуфляже, с вечным беломором в зубах и с Ведьмой на заднем сиденье раздолбанной «Нивы».
— Иногда брал с собой парочку неглупых алкашей, двух Вась. Когда они рвались в деревню за водкой, он их привязывал к дереву или вместе связывал. Ну, они на него никогда не обижались.
— Автомобиль у него был всегда в таком состоянии! Француженку-журналистку один раз возил без пола. У него там досочки подложены, насмотрелась на асфальт на дороге. Юра говорит: «Это специально, тормоза плохие, я иногда ногами торможу...»
— Все, что ему нужно узнать, он узнает минут за десять. Ко всем бабушкам подходит. Он нас учил, какие вопросы задавать. Надо спрашивать не конкретно про эти события, а например: куда люди тут не ходят, каких мест боятся?
Все кладбища были замаскированы.
— В Сулажгоре я один раз чуть с ума не сошел... Я же знаю строение человека, какая косточка скелета куда вставляется. А тут кости человеческие перемешиваются непонятно с какими. Пошел к ветеринарам — свинья! Скотомогильник там был. Для чего? Идет охотник с собаками. Собаки чуют, начинают рыть, вдруг он сам тоже копнет, наткнется на труп. Поэтому сверху обязательно какую-нибудь дохлую свинью бросят: здесь скотомогильник, сюда ходить не надо.
ПРОСАДКИ В ГРУНТЕ
В 1997 году питерские мемориальцы Вениамин Иофе и Ирина Флиге позвали Дмитриева искать место расстрела первого соловецкого этапа. Это было очень сложно. Вокруг станции Медвежья Гора — везде тайга. Из показаний было известно только, что машины с приговоренными проезжали через деревню Пиндуши, и, значит, расстреливали где-то в окрестностях дороги, идущей на Повенец. По количеству рейсов за ночь и другим косвенным признакам мемориальцы поняли, что путь до места занимал около получаса, примерно 20 километров.
Времена были другие — районная администрация помогала чем могла, командование местной воинской части отрядило взвод солдат для поисков.
— Мы со старшим лейтенантом бредем по лесной дорожке, и я прикидываю: какое место бы выбрал? В одном из протоколов допроса я читал, как их инструктировали: не больше 10 км от места содержания заключенных и так, чтобы не было слышно выстрелов и не видно света автомобильных фар, отсвета костров. Здесь? Нет, слишком близко к дороге. Вот там? Похоже, но лучше еще пройти. Да, тут самое то… Только подумал — и стал замечать по сторонам дороги ямы правильной прямоугольной формы с просадкой в грунте. Оглянулись мы с офицером вокруг, а ям-то кругом немерено…
Лес, куда хватало глаза, был заполнен могилами. В первых же раскопах были обнаружены черепа с пулевыми отверстиями. По числу могил сразу стало понятно, что здесь был расстрелян не только тот соловецкий этап, а гораздо больше народу. Многие из них мемориальцам были уже известны. Среди расстрелянных были люди, чьи ученые звания не умещались на одной странице машинописного текста, а список научных трудов был размером с ученическую тетрадь. Масса интеллигентов, белых солдат и офицеров и, конечно, священников — четверо из которых причислены церковью к лику святых. Всего порядка девяти тысяч человек. Это одна из самых больших братских могил сталинского террора — наряду с Левашовской пустошью, Бутовским полигоном, Коммунаркой, Куропатами и Катынью.
Место это никак не называлось. Порывшись в старых картах, Дмитриев обнаружил, что рядом значилось урочище Сандармох. Так и решили назвать находку.
САНДАРМОХ
На Севере тихо. Звуки — стук поезда, грохот сыплющихся с самосвала камней, гул машины на шоссе — разрывают тишину ненадолго. Сандармох — это три часа от Петрозаводска на поезде до станции Медвежья Гора, двадцать километров на автобусе, едущем в Повенец. Незаметный поворот, метров четыреста по лесной дорожке, там — небольшая поляна с остроконечным камнем и деревянной часовней, а дальше просто лес, обычный карельский лес, корабельные сосны. А на каждой — портрет убитого здесь человека. Пахнет соснами, снег хрустит под ногами, синеют тени, дятел выдает дробь. И со всех деревьев на меня смотрят люди, черно-белые фотографии. Я иду по лесу, среди деревьев — и они повсюду — тысячи людей. Начинаю их разглядывать и чувствую, что каждая фотография — сообщение. За одно мгновение человек старается рассказать о себе, о том, что он за существо, и каково это, быть таким существом. Люди фотографируются живыми, но будто под прицелом вечности. В этой жизни все эти люди стали деревьями. И каждое дерево рассказывает мне, каким человеком оно было.
Потерявшись, я долго брожу по лесу. Выхожу обратно, на поляну, где стоит большой камень, который двадцать лет назад поставили Дмитриев с его другом Гришей Салтупом. На нем надпись: «Люди, не убивайте друг друга!». Эта банальная, казалось бы, фраза при выходе из леса звучит как твоя собственная глубокая и наивная просьба.
И тут мне звонит телефон. Мой друг, полагавший, что я в Питере, спрашивает, все ли в порядке, и рассказывает про теракт. Меня охватывает ощущение какой-то грядущей катастрофы. Люди ничему не учатся, бесконечно готовы творить друг с другом злобную фигню. С этой лесной тропки я остро чувствую призрачность нашего благополучия. Разве мог кто-нибудь в России 1913 года вообразить, что из-за дурацкого теракта начнется мировая война, а потом — гражданская; что восемь миллионов русских людей погибнет от рук друг друга, что страна покроется концлагерями и люди будут сотнями тысяч расстреливать своих братьев безо всякой причины? Это показалось бы абсолютно невозможным. Прошлое, как в темном стекле, отражается передо мной в будущем.
С ТОЧНОСТЬЮ ДО ЯМЫ
Мне не совсем понятно, зачем он копает эти могилы. Вытаскивает прошлое, которое нельзя заметить, не разрыв яму в лесу. Прошлогодний снег, никак не влияющий на нашу жизнь. Прошлое, не заметное в разговорах людей, в шелесте шин, в дуновении налетающего с Онеги ветерка. В поезде я засыпаю, и мне снится песня Башлачева:
Этот город скользит и меняет названья,
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет, а на ней нету здания,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер...
Я просыпаюсь с ощущением, что чувствую это — то, что заставляло Дмитриева все эти годы копать землю. Да, он пытался что-то найти, что-то ухватить. То, чего нет. Какой-то забытый момент. Нечто стоящее за спиной — и исчезающее, едва обернешься назад.
— Он же вообще не историк ни разу, — говорит директор музея «Мемориала» Ирина Галкова. — Но он потрясающий знаток, и у него к деталям — и к материальным, и к архивным — какое-то очень цепкое чутье. Я больше не знаю ни одного человека, который мог бы перебрать тысячи дел, выковыривая из них одни и те же скучные даты, все это сопоставляя, заполняя карточки... Когда он раскапывает могилу, это само по себе занятие довольно макабрное. Но, кроме того, там полно нудной работы по сличению, вымерению, сопоставлению каких-то деталей. Все делается ради чего? Найти расстрельный акт, который соответствует данной могиле. Этот расстрельный акт позволяет всех убитых назвать по именам — именно тех людей, которые в этой яме лежат. Чудовищная работа, никто ее в России больше не делает. Только потому, что она ужасно затратная по силам, монотонная, изнуряющая — не говоря уж об остальном.
Обнаружение Сандармоха стало вторым ключевым моментом в судьбе Дмитриева. На много лет он погрузился в жизни расстрелянных там людей. За десять лет разыскал большую часть расстрельных актов, примерно на семь с половиной тысяч человек. Это единственный в России расстрельный полигон, на котором доподлинно известны большинство убитых, многие с точностью до ямы.
Постепенно найденных в ямах вещей, принадлежавших расстрелянным, накопилось столько, что Дмитриев решил организовать музей. Снял подвал в центре Петрозаводска, сделал ремонт, ему стали приносить другое барахло — ватники, кирки, тачки. В документах недостатка не было. Начинание, как водится, разбилось об арендную плату: для фандрайзинга Дмитриев, прямо скажем, не создан, поэтому через несколько месяцев он перевез экспозицию в гараж.
КАТЯ
Его друг Иван Чухин разбился на машине в 1997-м незадолго до обнаружения Сандармоха и выхода «Памятной книги Карелии». Дмитриев устроился на работу сторожем. Последние лет десять он охранял заброшенный военный завод на окраине города. Многоэтажное здание с выбитыми стеклами, пустыми этажами. Что там сторожить, непонятно. Если забраться на крышу, видна Онега. Там жила собака, у которой уже не было зубов, — но Дмитриев всегда привозил свою.
Его это вполне устраивало: было свободное время и минимальные деньги. Все свои поиски Дмитриев вел бесплатно, за свой счет, в жизни не получил копейки грантовых денег. Он начал отращивать бороду и патлы — друзья стали звать его Хоттабычем. В середине 90-х от Дмитриева ушла жена, с ним остались двое детей — Егор и Катя, погодки лет десяти.
— Он был один, пока они не выросли, — рассказывает Ира. — Это говорилось с таким оттенком, что иначе и быть не может: «Я мачеху своим детям не заведу». Есть у него немного пафосное отношение к тому, что должен отец. Наличие семейства, которое от него зависит и которому он предан вот так беззаветно, ему чудовищно важно.
Дом Дмитриева — холостяцкая квартира на последнем этаже хрущобы. Теперь, после его ареста, тут живет Катя с детьми. Запах псины и беломора. Ветхая стенка с хрусталем, куча всякой фигни над типичным столом советского инженера... Пластмассовый скелетик, замечательный темный Спас старинного письма, украинский и израильский флажки, старое семейное фото 1949 года, ржавый штык с георгиевской ленточкой, какой-то бархатный иконостас с маршалами победы, глобус, фото самого Дмитриева в его вечном камуфляже, фотографии умерших друзей в заботливых деревянных рамочках, кружка с отбитой ручкой, советская безнадега за окном.
Кате слегка за тридцать, девушка она грубоватая, резкая, конкретная, работает в аварийной службе ЖКХ. Кричит на детей, как сержант. Сперва я напрягаюсь, но потом понимаю, что это просто привычка — видимо, досталась от отца. Люди хорошие, и отношения у них хорошие. Даник приносит мне тарелку борща и майонез.
— А почему вы в детстве с отцом остались?
— Да мы сначала с мамой пожили немного, а потом сюда вернулись. Ну, маму я тоже очень люблю, но папа же мой друг. Я приходила, завалюсь на этот диванчик, и мы с ним разговоры ведем... Он настолько худой! Я говорю: Юра, в чем у тебя душа держится? Он правда как Хоттабыч. Вон у него висит скелетик над столом, он ему вставил беломорину в зубы, говорит: это я...
Он спал по четыре часа — все время с этими списками! Ну приди в себя, ну понятно же, что уже все, устал. Но это вот кофе, эти папиросы — нет, мне надо сделать, мне надо сделать!.. Юра, говорю, побрейся. Ты как домовой! Отстань, отвечает, от меня. Говорю: я приду ночью, побрею тебя! Нет, мол, пока книгу не напишу, не буду бриться, стричься... Когда эта большая книга памяти вышла, говорили, что ее можно продать. Он говорит: как я ее буду продавать? Может, для бабушки какой-то, пенсионерки, в этом смысл жизни? Наскреб что-нибудь, собрался — и поехал в эти командировки, опять бороду отращивает.
СЕКИРКА
Сандармох принес Дмитриеву еще одну страсть: он решил во что бы то ни стало найти два других соловецких этапа, второй и третий. Каждый из них - это крутейшее расследование, но нет места здесь о них рассказывать. Поиски второго этапа привели Дмитриева в район Лодейного Поля, он так его и не нашел, хотя каждое лето продолжает прочесывать тамошние леса. А третий этап, как он понял, так никуда и не уплыл - навигация закончилась, и зеков расстреляли прямо на Соловках. В поисках третьего этапа Дмитирев обнаружил расстрельные ямы Секирки - наверное, одного из самых страшных мест в человеческой истории.
Воспоминания выживших больше всего похожи на планету Саула из "Попытки к бегству" Стругацких - наверняка, этими рассказами и вдохновленную. Изолятор на Секирной горе находился в большой двухэтажной церкви, которую никогда не топили. Прибывшего зека раздевали, отбирали все личные вещи и наряжали в балахон, сшитый из мешка. На Секирке почти не кормили - триста грамм какой-нибудь гнили, которую насыпали в подолы балахонов. Весь день похожие на скелеты, грязные, полумертвые люди должны были сидеть на специальных жердочках, едва доставая ногами пола, и не шевелиться. Зимой в чудовищном холоде, летом покрытые тысячами комаров. За ослушание их били палками, связывали или засовывали в каменные мешки, выдолбленные монахами для хранения продуктов. Спали зеки на покрытом инеем каменном полу, сбившись в так называемые "тепловые группы" (ноги одного переплетают шею другого), или в трехслойных штабелях, меняясь по очереди. Каждую ночь кто-то из нижнего слоя умирал, надзиратели выволакивали труп, а сошедшие с ума зеки им не давали, боясь лечь на каменный пол.
Секирка была лагпунктом уничтожения, дольше двух месяцев там никто не выживал. Загодя, осенью, под горой рыли ямы для трупов. Но кроме того, именно там производилось большинство соловецких расстрелов. На Секирке было шесть штатных палачей. Судя по воспоминаниям, там каждую неделю расстреливали примерно десяток человек. Но случались и массовые расстрелы: 140 бывших белогвардейцев, обвиненных в подготовке восстания (так называемый "соловецкий заговор", сфабрикованный ОГПУ), 125 зеков, работавших на погрузке экспортного леса и писавших на бревнах призывы о помощи; 148 верующих крестьян, отказавшихся работать "на антихриста", - это то, что достоверно известно. Одно из этих захоронений, с семью десятками убитых, Дмитриев и нашел. Определить имена он не мог - архивы Соловецкого лагеря уничтожены или засекречены. Просто попросил монахов отпеть, похоронил и поставил кресты.
На Соловках Дмитриев влюбился в мертвую девушку - Вареньку Брусилову. Юная дворянка, медсестра, невестка прославленного военачальника Первой Мировой генерала Брусилова, в 1922 году была приговорена к расстрелу за протест против разграбления церквей. Ее муж и свекр, спасая жизни, перешли на сторону красных, а Варя осталась верна убеждениям. Хотя она не участвовала ни в каких выступлениях и виновна была лишь в том, что не скрывала своего мнения, на процессе отказалась каяться: «Виновной в агитации себя не признаю. Ваш приговор я встречу спокойно, потому что по моим религиозным верованиям смерти нет. Я милости и пощады не прошу.» По политическим соображениям, Троцкий заменил расстрел Соловками.
Варин муж попал в плен и был расстрелян белыми, маленький сын умер, пока она была в лагере. На Соловках Варя с небольшим перерывом просидела до 1937 года. Все это время она бесстрашно заявляла, что является противницей советской власти, открыто молилась, множество раз отказывалась от работы, держала голодовки, еще раз была приговорена к расстрелу (который тоже отменили). Но в конце концов ее, конечно, расстреляли - ночью, 10 сентября 1937-го, близ 8 шлюза Беломорканала.
Драматическая судьба, темперамент и упертость этой девушки покорили Дмитриева, он явно нашел родственную душу. Он всегда всем о ней рассказывал, перерыл кучу архивов, чтобы найти какую-то информацию, и, похоже, создал какой-то личный культ. Каждое лето он ездил на 8 шлюз, пытаясь найти ее могилу, но не нашел. "Понимаю это так, что я еще недостаточно готов к нашей встрече, - говорил он, - Я человек терпеливый, буду ездить столько, сколько понадобится, и верю, когда буду готов, Господь позволит нам встретиться”.
ХАРОН
Я все пытаюсь понять и всех спрашиваю: что могло заставить мужика совершенно бескорыстно посвятить тридцать лет жизни противному и нудному копанию в костях и картотеках, путешествиям в мир мертвых? Ну нашел одно кладбище, два, три... Но тридцать лет?
И понимаю, что Дмитриев подсел на историю, на возможность погружаться в жизни этих людей, переживать, надеяться и бояться вместе с ними. На возможность видеть нашу страну не на плоских фотообоях настоящего, а в объемном волшебном фонаре истории, в грустном и красивом узоре переплетающихся судеб.
Кабинетный историк никогда не смог бы по-настоящему прикоснуться к той жизни, сделать ее своей. Она всегда останется за непреодолимой границей, прозрачной пленкой времени. Но Дмитриев открыл магический ритуал, делающий их судьбы частью его собственной. Он выкапывал расстрелянных, давал им имена, снова хоронил — и входил в их жизни, все эти люди делались ему родными. Их кости становились его костьми. Он стал Хароном, перевозящим какие-то частички их душ обратно в мир живых. С мертвыми у него явно были какие-то отношения.
Однажды рабочие в земле под детской площадкой нашли чьи-то кости кости. Оказалось, это был немецкий солдатик, лет семнадцать-восемнадцать. Юра кости забрал, похоронил его в Песках, на свои деньги сделал оградку, камень, написал: “In memoriam der Kreigsopfer - vermisst, aber nicht vergessen" ("Жертвам войны, исчезнувшим, но не забытым"). Говорит: "Война - это подлое мероприятие, но не этот мальчик ее начал..." В другой раз он вспомнил про могилку советского солдата, которую тридцать лет назад видел на окраине маленькой деревни в Пряжинском районе, глубоко в лесах. Деревня та давно исчезла, там началась промышленная рубка леса. Хоттабыч переживал, что за могилой никто не ухаживает, что она завалится, исчезнет или лесорубы затопчут ее техникой. В конце концов они с Васей поехали туда, долго искали, нашли, выкопали кости, перевезли в большое село, ближе к людям, и похоронили. Дмитриев договорился с местными, чтобы те смотрели за могилой. Оставить солдатика одного в лесу он не мог.
Естественно, Дмитриев стал верующим, мистиком. Говорил, что слышит голоса убитых — и во время бессонных ночей, когда он перебирал карточки убитых, и в шорохе лесных ветвей.
— На кладбище близ 8-го шлюза Беломорканала я зажег свечу, стал молиться за упокой душ умерших, и со всех сторон услышал: и меня вспомни, и меня, и меня…
За эти тридцать лет Дмитриев сделал потрясающе много — никто в России столько не раскопал. Он создавал историю, которой не было до него, и постепенно менял мир вокруг. Не каждый историк может этим похвастаться. Одно за другим в Карелии появлялись места, наводящие на размышления. Вроде все было нормально — а через двадцать лет граждане обнаружили, что вокруг повсюду кладбища расстрелянных. И теперь надо что-то с этой историей делать. Невозможно отвернуться, забыть, о чем шла речь, напечатать новые учебники...
— Повесили у нас мемориальную доску первому секретарю Куприянову, — рассказывает Кайзер. — А он был членом «тройки» расстрельной! Так Юра что, протестовать стал? Просто пришел сразу со стремянкой и скрутил доску на хрен...
ОПАСНОСТЬ
Из разговоров с разными друзьями я выясняю, что в последние полгода Дмитриев явно нервничал, не раз говорил, что его заберут.
«Говорил открытым текстом: “Здесь я на свободе долго не останусь, а там я уже был, мне там ловить нечего…”»
«В два последних раза он говорил, что его заберут...»
«Осенью Юра приезжал, был грустный и нервный, намекал, что чего-то ждет. Но сам так и не рассказал, я постеснялся спросить».
«Он говорил, что черные воронки приедут. Шутил: мол, или посадят меня, или убьют».
Хоттабыч чувствовал, что за ним следят, хотя не догадывался, что именно надо прятать. В ноябре прошлого года «Мемориал» опубликовал скандальные «списки палачей» — сотрудников НКВД, принимавших участие в Большом терроре. Дмитриев в этой работе участия не принимал, однако в первых числах декабря ему стал звонить какой-то аноним с попыткой выяснить, есть ли у него данные по палачам.
— Он давно говорил, что кто-то ковыряется в его компьютере, что телефон слушают, — рассказывает Катя. — Я говорю: да хватит тебе придуриваться, джеймс бонд! И тут он мне позвонил: «Приди завтра с утра, посиди. Нужно, чтобы дома кто-то побыл». Я говорю: «Не могу, у меня работа». «А Даник сможет?» Спрашиваю: «Что случилось?» Он: «Да ладно...»
Десятого декабря к Дмитриеву домой пришел участковый и попросил назавтра явиться в отделение для каких-то формальностей. Дмитриев явился, и его четыре часа мурыжили по поводу охотничьих ружей. Вернувшись домой, он понял, что в квартире кто-то побывал и в компьютере рылись. Через день Дмитриева арестовали по обвинению в изготовлении детской порнографии. В качестве улики выступали фотографии голой Наташки.
НАТАШКА
Когда Егор и Катя выросли, Дмитриев женился во второй раз. Вместе с женой Людмилой они взяли из детдома трехлетнюю девочку Наташку. Все говорят, что для него это был страшно важный момент. Дмитриев — сам детдомовец (родители взяли его совсем маленьким), воспринимал это как свой долг. Давать ребенка ему не хотели — мол, старый уже; но Дмитриев судился, проломил все стены, отучился в школе приемных родителей и взял Наташку.
— Я узнала об этом последней, — вспоминает Катя. — Потому что они знали, как ревностно я отношусь... Я очень сильно люблю папу, очень дорожу его вниманием. Не дай бог он моей подружке скажет: «Доча, передай соли» — так я готова и папу убить, и подружку! Когда мне сказали, я впала в ступор, и у меня первая реакция была: «Надеюсь, не девочка?» Как представлю, что он еще кого-нибудь доченькой назовет... Ну привезли эту Наташу, смешная. Очень худая была, дистрофия, глаза какие-то косые, педикулез на голове. Это потом командир стала — приходи любоваться!
— Но Наташка девочка по жизни умная — и с характером, — рассказывает Ира Галкова. — Они, видимо, как-то с его женой не сошлись... И та сказала Дмитриеву: «Давай мы отдадим девочку обратно». Он ей: «А иди-ка ты сама обратно!» И остался опять с ребенком вдвоем.
- Когда жена ушла, он, конечно, подрастерялся поначалу-то, - вспоминает Катя. - Ну ничего, мы общими силами. Конечно, я приходила каждый день, помогала, готовила. Потом прихожу - привык, стирает, у него тут, как у хозяюшки, развешано всё. Пытался ей там что-то заплести, подстричь. Я приду, наварю, дети у меня со школы - сюда, пообедали вместе, он их покормил или я пришла. Мы все время были вместе. Он уезжал куда-то в экспедиции - я брала Наташку к себе, потом уже стал ее с собой брать. И мои дети тут все время оставались, и учились в школе они вместе. Мотался он с ней и по кружкам, и везде, он ей занимался. Он же как с этими раскопками: пока не докопается до ядра Земли, он не остановится. Она оттаяла потихоньку. Куклы - это не ее. Самбо, драки, борьба - вот она себя нашла. На каждую тренировку шла с удовольствием, стала поправляться, физически стала крепнуть. Стала ездить по соревнованиям - папа не мог нарадоваться.
С Наташкой лучше всего знакомы студенты Московского киноколледжа. Они с ней подружились в карельских экспедициях, приезжали на ее день рождения в Петрозаводск, она была у них в гостях в Москве.
— В первый год она сначала всех стеснялась. Была совсем интроверт-интроверт, а постепенно, за несколько лет, стала супероткрытым, очень веселым ребенком. Второй год, когда я приехал на Соловки, она уже запросто подбегала к тебе, обнималась. Она же на самбо пошла, нас тоже любила колотить.
- Наташка очень медленно росла, - говорит Ольга Керзина. - Дмитриев переживал - думал, это из-за того, она уже успела привязаться к его жене. Обегал всех врачей, они ему сказали, что она не растет, потому что у нее сильное эмоциональное потрясение. Он искал специальных врачей, думал в Москве найти. У него на ее здоровье немного бзик был.
- Было видно, как трепетно он к ней относится: постоянно что-то застегнуть, поправить, переправить, переодеть. "Тээк, надо Наташку в школу собрать, рюкзак новый купить, учебники купить..." Если она могла что-то учудить, кого-то поколотить, например, он мог сказать: "Дочка! Че ты как эта! Щас я на тебя Греську спущу!"
— Там, блин, такая привязанность, как на войне, — говорит Ира. — Понимание, что Наташка — это тоже человек с судьбой, и судьбой изначально непростой, в которой Юра принимает участие и за которую отвечает, — это понимание было у него очень сильным. Я не помню, по какому-то пустячному поводу, про собаку или кошку он пошутил: «Я своих не бросаю». Вроде бы шутка, а с другой стороны, и всерьез.
- Вообще, изначально он был очень жесткий, - говорит Ольга Керзина, - Он сперва все рычал на нас, что долго сидим, загонял спать. А в последних экспедициях стал гораздо мягче, сам сидел с нами, что-то рассказывал. Из такого фанатичного стал явно человечнее - я думаю, благодаря Наташке. Потому что ребенок рядом человека перестраивает...
- Он ее крестил на Секирной Горе. Это было в августе, был ужасный день, очень ветрено, пасмурно, холодно. И ему было очень важно крестить ее именно там. И мы с ней перед этим сидели в бане на втором этаже, учили “Отче Наш" и Символ Веры, это было очень здорово. Очень серьезно, потому что папа сказал, что нужно. И когда это произошло, вышло солнце - и это было невероятно. Он был очень счастливый, и она была очень счастливая. Там столько любви было. То, что случилось потом - это чудовищная история, потому что он ну очень ее любил.
Однажды, читая Наташке «Волшебника Земноморья», Дмитриев вычитал такую фразу: «А правда на самом деле в том, что чем человек сильнее душой, чем больше он знает, какой бы жизненный путь он ни избрал, путь этот кажется ему все уже и уже, пока в конце концов он не перестает видеть его перед собой, а только делает то единственное, что должен делать…»
Мысль эта Хоттабычу понравилась, он почувствовал, что она описывает его жизнь. С тех пор на вопрос, почему он такой упертый, стал отвечать этой цитатой. Между тем история в книжке была о волшебнике, вызвавшем из мира мертвых страшную и загадочную Тень.
АРЕСТ
— Когда это произошло, у меня была температура под сорок, — говорит Катя. — Я была в шоковом состоянии, меня еще морозили перед этим ИВСом, держали около ворот железных, никто на меня никак не реагировал. И Наташку я не могла найти. Следователь со мной не разговаривал, я в трубку кричала, билась в истерике, не понимала вообще ничего. Потом отцу дали позвонить, он говорит: «Ты знаешь, мне какую-то порнографию шьют, что я в интернете фотографии выкладывал...» Что за чушь, он в интернете вообще не бе ни ме... Он говорит: «Кать, я сам ничего не понимаю, но с такой статьей на зоне не живут... Это от восьми до пятнадцати...» Я говорю: «Дней?» «Нет, лет».
Поначалу никто вообще ничего не понимал. Потом оказалось, что речь идет о фотографиях Наташи, которые Дмитриев делал для органов опеки.
— Звоню Наташке — выключен телефон. Вечер, школа заканчивается, где ребенок, я не понимаю! Бегу сюда, пришла домой, ее нет... Я чуть с ума не сошла. Потом ночью она мне позвонила: «Где папа?» Ее забрали органы опеки со школы в десять утра, когда его забирали, и отвезли в приют. Поехала искать этот центр, приехала туда, там хорошие женщины, вошли в положение, дали мне с ней увидеться. Она уже им все рассказала: и как она папу любит, и как она меня любит, и что у нее есть Соня и Даник, и как она самбо занимается. Она вцепилась: «Почему папа не пришел?» Я говорю: «Если не папа, я приеду, тебя заберу, подожди». А потом мне звонят из опеки: родственникам Юрия Алексеевича общаться с Наташей следователь запретил.
Около месяца Наташка провела в приюте, потом ее отдали родной бабушке, в деревню на севере Карелии.
— Когда Наташка увидела в интернете про отца, она мне позвонила. «Катя, почему так происходит?! Этого же не было! За что они его?» Она же письма ему пишет, что она его очень любит, хочет домой. Бабушка, правда, говорит, что она уже там адаптировалась, у нее там опять бои без правил — и в школе, и везде. Я звоню, заставляю ее учиться, бабушку заставляю уроки проверять.
ДЫМ БЕЗ ОГНЯ
Поначалу затея фотографировать голого ребенка, честно говоря, кажется странной и мне. Когда слышишь, что кого-то обвинили в изготовлении детской порнографии, сложно не напрячься — даже если подозреваешь, что обвинение сильно преувеличено. Когда я рассказываю об этом деле, почти все сразу напрягаются: «Не, ну а зачем он ее фотографировал?..»
Три недели я веду разговоры с разными людьми — в Петрозаводске, Питере, Москве — расспрашиваю про Дмитриева, Наташку, фотографии. В порноверсию не верю, но все равно пытаюсь понять, какая странность заставляла его снимать голую дочку.
Ира и другие друзья рассказывают, что после детдома девочка реально находилась на грани дистрофии и сильно отставала в развитии. Отношения с опекой поначалу были напряженные, поскольку ребенка Дмитриев добился через силу. Вскоре у него произошел конфликт в детском саду: воспитательницы сказали, что у Наташи синяки — на самом оказалось, что это следы краски от газеты, через которую его жена ставила горчичники. Все это были в общем-то пустяки, но Дмитриев напрягся и взял за правило раз в месяц фотографировать голую Наташку — четыре снимка: спереди, сзади, справа и слева. Сначала делал это раз в месяц, потом раз в три-четыре месяца, а года два назад перестал.
- Там у него в компьютере было 144 фотографий в папочках, разложены по годам, - говорит адвокат Виктор Ануфриев – Из них в деле фигурируют только 9. Если бы она его интересовала с сексуальной стороны, ну там бы, наверное, не 9 из 114, а обратная пропорция была? Из этих девяти половина вообще бредовая: Наташа и дети Катерины в ванную вместе бегут, сидят в ванной. На других она просто стоит. Там, как они говорят, видны гениталии — не могу судить, мне фотографии дают с черными квадратами. И один раз он ее снял, когда она спала голенькая. Я вам совершенно четко скажу: состава преступления там нет никакого, не о чем говорить.
Дмитриеву даже в голову не пришло удалить фотографии дочери, хотя он догадался, что вызов в полицию нужен, чтобы вытащить его из дома. Ирония судьбы в том, что снимки он хранил именно из-за боязни потерять Наташку — считал их доказательством ее здоровья.
— У него был такой профессиональный бзик — все документировать, фотографировать, — объясняет Ольга Керзина. — Когда человек тридцать лет занимается костями, у него совершенно другое отношение к телу, отстраненный взгляд. Ему надо посчитать, что за люди, какого были пола и возраста, отчего умерли... И все нужно зафиксировать, очень подробно отснять, записать в отчетах. Может быть, тот случай с синяками дал ему понять, что эти фотографии необходимы как свидетельство. Что он рискует и нужно контролировать процесс, чтобы была отчетность. Здоровье Наташи — первый вопрос, который его беспокоит. Эти фотографии — безусловно, дневники здоровья. Просто это в русле его натуры: он все через край стремится сделать, докопаться до конца, до точки.
- Главное, Юра ведь абсолютно далек обвинению! - считает его друг Анатолий Разумов, - Вообще противоположных представлений человек! Он не знаю, что бы сделал с людьми, которые делали бы то, в чем его обвиняют.
- Это надо быть извращенцем ,чтобы там порнографию увидеть, - говорит Катя. - Если мужчине пятьдесят лет, а девушке тридцать - ему это уже кажется сумасшествием, “Ну как можно?" Ему шестьдесят, а женщине должно быть пятьдесят - и то он считает их молодухами. То есть он за равные отношения, этих двадцатилетних разниц он не понимает, на меня смотрел вот такими глазами: "Да Катя, ну что ж такое..."
В какой-то момент я вижу, что уже переговорил с двумя десятками людей, половиной друзей и знакомых Дмитриева. И все мне говорят одно: замечательный мужик, дочку обожает, она его тоже. В обвинение никто и близко не верит. И тут до меня доходит, что они просто говорят правду. А обвинение представляет собой чистую ложь. Не полуправду, не натяжку, не подгонку фактов, а просто ложь.
Сперва Дмитриеву инкриминировалось только изготовление порнографии. Но эта статья подразумевает публикацию, распространение. Именно это сперва и утверждали следователи, а за ними «Россия 24». Но Дмитриев к интернету был равнодушен, а снимки никуда даже по электронной почте не посылал. Выложить что-то в интернет задним числом невозможно — такая фальсификация была бы слишком сложной. Видимо, поэтому обвинение в распространении вскоре сняли, хотя сама порностатья осталась.
Экспертизу о том, являются ли снимки порнографическими, следствие заказало в АНО «Центр социокультурных экспертиз». Это известная контора, в промышленных количествах производящая экспертизы по заказам Центра «Э» и ФСБ. Из ее недавних «работ» — оскорбление чувств верующих в парке «Торфянка» и вскрытие экстремисткой сущности «Свидетелей Иеговы». Экспертов там четверо: искусствовед, учитель математики, кандидат политических наук и переводчик с английского. Ребята эти были уличены и в присвоении себе фальшивых научных степеней, и в прямом подлоге (вписывали в анализируемый текст то, чего там не было), ну и, конечно, в изготовлении массы экспертиз по темам, в которых они не разбираются. Прославился центр тем, что признал экстремистской литературой Библию, изъятую у «Свидетелей». По мнению экспертов, «Библия, взятая как книга, перестает быть Библией, которой она становится только в Церкви».
Снимки Наташки они признали порнографией – и это единственная вещь, на которой строится обвинение. Адвокат Дмитриева подал ходатайство о проведении экспертизы в любом профильном научном центре сексопатологии — ему, естественно, отказали.
Четыре месяца спустя следствие предъявило Дмитриеву еще два обвинения: в совершении развратных действий и незаконном хранении оружия. Развратные действия, по мнению следствия, заключались в акте фотографирования голого ребенка. А оружие у Дмитриева было вполне легальное: в молодости он охотился, а в последние годы ходил по лесам с пистолетом — в Карелии полно медведей. Но несколько лет назад он отобрал у мальчишек во дворе древний, ржавый обрез. Он был абсолютно сломан, для стрельбы непригоден — но все-таки от греха подальше... Обрез этот и нашли при обыске. По словам адвоката, починить его невозможно:
— А даже если починишь, нечем стрелять — патроны такие уже полвека не продаются.
ТЕНЬ
- В один из дней он поехал в Сандармох с представителями грузинской диаспоры. Очень такие конкретные грузинские дядьки. Боже, как страшно было! Этот грузин гонит все время по встречке, за метр от машины, которая нам в лоб несется, не дрогнувшей рукой отворачивает, спокойно продолжает разговаривать. Юра говорит: "Да я сам пару раз чуть не обоссался”.
А ехали обсудить, какой они там поставят памятник. Это очень занятно было - потому что это какие-то воротилы местные, явно никогда ни о чем таком не думали. Приехали, поглядели: украинский крест стоит, литовский крест стоит, чеченский камень стоит, а нашего нет. Ну и не поскупились, в грязь лицом не ударили. Есть у него загон совершенно потрясающий, про воспитание народов. “Что я делаю в Сандармохе? Я воспитываю народ. Беру какой-нибудь народ, объясняю им: тут ваши братья убиты, похоронены. Вы же один народ, только вы живые, а они мертвые. Что же вы, сволочи, памятник им не поставите!" Сначала я думала: ну что ты заливаешь! А потом увидела на примере этих грузин, как он их воспитывает. И Юра таких много туда привел. Каждый раз это очень разные люди, которые только сейчас об этом задумались, но вот сошлись в этой точке благодаря ему, и что-то такое заработало. А потом, просто из-за того, что этот памятник уже стоит, люди начинают приезжать, и оказывается, что очень многие грузины про него знают - и здесь, и в Грузии, и очень много людей задумалось про историю, про нашу судьбу общую.
Я долго теряюсь в догадках, кому помешал Дмитриев, малоизвестный петрозаводский мемориалец, не занимавшийся ни политикой, ни правозащитой. То ли Хоттабыч правда достал кого-то из сильных местного мирка? То ли это разнарядка из Москвы по запугиванию региональных «Мемориалов»? То ли все затеяли ради той самой передачи на «России 24» (фотки Наташи каким-то образом сразу после ареста оказались в ВГТРК)? То ли просто случайность: рутинно следили за местным активистом, залезли в комп, нашли фотки и решили раскрутить дело?
Но постепенно из разных разговоров у меня складывается понимание. Как ни странно, Тень вышла из заросших могил Сандармоха. Захоронение очень многонационально — в основном как раз из-за первого соловецкого этапа. Там масса украинцев, поляков, финнов, грузин, азербайджанцев, татар, вайнахов — кого только нет, вплоть до шведов с норвежцами. И каждый год 5 августа туда приезжали разные делегации. Так повелось, что дни памяти в Сандармохе с самого начала стали международным мероприятием. Прибывали официальные лица, республиканское начальство тоже волей-неволей всегда ездило.
Так продолжалось до 2016 года, когда, как говорят, по администрациям прошел приказ: в Сандармох не ездить. Впервые не было ни представителей РПЦ, ни традиционного крестного хода (хотя, например, в 2010-м молебен служил сам патриарх Кирилл). Зато было много журналистов официальных карельских СМИ. «Им раздали специальные опросники, подготовленные в органах, и они брали интервью у иностранных гостей: зачем они сюда ездят и так далее. В публикациях это никак использовано не было, просто ушло куда-то наверх...»
Поводом к перемене настроения, кажется, послужили два эпизода позапрошлого года. Особенно часто в Сандармох ездят поляки и украинцы — с соловецким этапом расстреляли цвет украинской интеллигенции и много польских ксендзов. В 2015-м на день памяти приехала посол Катажина Пелчиньская — и вручила Дмитриеву золотой «Крест Заслуги», одну из высших государственных наград Польши. Тогда же в составе украинской делегации приехал какой-то сумасшедший львовский дед в бандеровской форме. Как мне рассказали, за ним толпой ходили эфэсбэшники, но не тронули и даже охраняли от местных гопников. Тем ни менее, видимо, было принято решение Сандармохом завязывать. Тем более, что в этом году у кладбища будет юбилей — двадцатилетие обнаружения, а вместе с тем и восьмидесятилетие Большого Террора. В органах поняли, что народ опять повалит валом.
Анатолий Разумов в феврале был в Петрозаводске на выездном заседании Совета по правам человека.
— Мы говорили о деле Дмитриева, и после заседания к нам подходит один из первых лиц республики и говорит: «Знаете, нам тут политики не нужно. Чтобы сюда приезжали политику разводить!..» Как ни странно, там свою роль играет география: регион у них приграничный, спецслужбы нервные.
Тогда же, прошлым летом, в Петрозаводске началась кампания по переписыванию местной истории. Сначала в прессу просочилась новость от Юрия Килина, профессора Петрозаводского университета. Он высказал предположение — которое через несколько кругов трактовок превратилось в утверждение — что в Сандармохе захоронены не только жертвы репрессий, но еще и военнопленные, расстрелянные финнами.
- Предположение, взятое из воздуха, - считает Ирина Галкова. - По параллели с тем, что финны использовали лагеря ГУЛАГа для своих военнопленных. Ну типа, раз лагеря использовали, значит и расстреливать могли. Логика шизовая, потому что лагерь это штука заметная, и понятно, как ее можно использовать, а расстрельный полигон - засекреченный, где-то в лесу. Его найти невозможно, да и зачем? Но вброс прошел. И в первой своей стадии это было предположение, в третей и четвертой - уже утверждение, а в пятой - отрицание, что были какие-то репрессии: "Ах вот оно что, "Мемориал" раздул там какую-то истерику, что это свои своих, а на самом деле все это гребаные немцы!"
4 августа, накануне дня памяти, телеканал «Звезда» выпустил передачу «Вторая правда концлагеря Сандармох: как финны замучили тысячи наших солдат». Там рассказывалось о рассекреченных и переданных телеканалу документах ФСБ, якобы свидетельствующих, что в Сандармохе похоронены советские пленные. В реальности зрителям демонстрировалось донесение СМЕРШа о маленьком, на 250 человек, лагере военнопленных в Медвежьегорске, располагавшемся в бывшем лагпункте Белбалтлага.
Донесение это я прочел — там сообщается о расстреле двух пленных. В передаче, однако, говорилось, что «по разным данным, здесь погибло от 19 до 22 тысяч. И, конечно, памятник погибшим военнопленным должен там появиться».
В октябре 2016 карельское отделение ЛДПР поставило на въезде в Сандармох памятник «замученным русским людям». Придраться вроде не к чему, поскольку русских там и правда убили массу. Но похоже, что это части одной кампании.
«Кого будут слушать? А как сама думаешь? Дмитриев — городской сумасшедший, а это дяденьки со степенями...» — говорит Ире Галковой друг из Петрозаводского университета.
— А то, что у этого сумасшедшего по Сандармоху документы на семь с половиной тысяч человек? Я с Дмитриевым пыталась это обсудить, он отмахнулся: «Да ну, это все ерунда. Это прикормленные бизоны, которые едят из тех рук, из которых надо есть. А я дикий волчара, ем что хочу...»
В этом и была проблема. Договориться с Дмитриевым совершенно невозможно. Было понятно, что он будет организовывать эти дни памяти, пока жив. При этом Сандармох — не «Пермь 36», это народный мемориал, его сложно просто закрыть. Чтобы прекратить движуху, закрыть надо было Хоттабыча.
Обычно, если дело сфабриковано, на суде это вскрывается. Конечно, осудить невиновного — все равно раз плюнуть. Но, по крайней мере, люди поймут, что там на самом деле. Дмитриеву на это рассчитывать не приходится. Злосчастные фотографии так никто и не увидит. Он обвиняется в сексуальном преступлении против несовершеннолетней, поэтому суд будет закрытым.
Конечно, Хоттабыч чувствовал, куда он идет. У меня возникает чувство, что все — и сам Дмитриев, и киношкольцы, и души мертвых, и эфэсбэшники, и телевизионщики с «России 24» — подчинены какой-то мудрой и благодатной силе. Что мы все еще живем в мире, где появляются такие люди и истории. Где Господь по-прежнему дарит каждому его удивительную судьбу и где всякий герой найдет себе дракона, чтобы сразиться. Тридцать лет назад Дмитриев вышел на него с саперной лопаткой в руке. Ему говорили, что драконов нет, но он шел — от могилы к могиле, по лесам, шлюзам, островам, искал следы чудовища в пыли картотек, упорно и неотступно. И вот дракон вышел.
При участии Юлии Вишневецкой. В тексте использовано интервью с Юрием Дмитриевым, взятое Ириной Галковой летом 2016 года.
Петиция в Верховный суд Карелии
Сайт "Дело Дмитриева", Группа в поддержку Дмитриева
Расследование о гибели трех Соловецких этапов
